Мешковиной они с Алкой красиво задрапировали старый шкаф, из кумача пошили сумки, потом – штаны-бананы, потом – лихо простроченные курточки. Потом вдруг изменилось все.
В переходах продаются огромные портреты Пугачевой, и если всмотреться, говорят, там у нее в волосах, в каком-то локоне можно разглядеть профиль Сатаны. В Иностранке стоят тихие решительные женщины с плакатами. Это забастовка. В какой-то из газет Яне неожиданно попадается интервью солиста балета Микаэла Азовского. Он рассказывает, как тяжело ему пришлось в Большом последние годы. Его, оказывается, травили в театре, он подумывал о самоубийстве. Спустя неделю она узнает, что Азовский умер – не выдержало сердце. Яне неприятно, но она живет себе дальше и Толик, крикнувший когда-то «Браво», тоже, видимо, где-то живет.
А потом внезапно оказывается, что Яна и Толик работают вместе в каком-то холдинге, который постоянно разоряется и, поменяв имя, вновь восстает из пепла, и он женат, а она замужем, но оба легки настолько, что словно две щепки поднимаются и опускаются на этих волнах процветания и разорения – оба зарабатывают не слишком мало и не слишком много; таких никогда не увольняют. Они подолгу курят в коридоре, рассказывая о женах мужьях и детях, пока фирма наконец не разоряется окончательно и они не теряют друг друга надолго.
А потом он исчезает. Так он появляется в ее жизни опять, – она узнает в интернете, что он исчез. То и дело она натыкается на его фото (в таких объявлениях фотографии как назло самые беззащитные, с рыхлыми, осыпающимися в пустоту улыбками). Его ищет дочь и бывшая жена. Говорится что-то о долгах и угрозах, подозревают месть, либо самоубийство. Яна так и не познакомилась с женой Толика, но помнит, как он рассказывал про нее что-то забавное. Что, мол, непонятно, как женщины могут жить, не зная толком, как устроена электрическая лампочка. (Яна, как и жена Толика, не подозревала, что из лампочек выкачивают воздух.) Вот тогда-то и выяснилось, что Толик знает устройство всего: часовых механизмов, телефонных коммутаторов, водонапорных башен…
И тут она понимает, что он не мог никуда исчезнуть. Тот, кто так подробно знает этот мир, не пролезет в игольное ушко пустоты. Он не исчез, а просто сбежал – догадывается Яна.
А потом она видит то видео. Оно постоянно попадается ей, но она его не открывает, потому что не интересуется политикой, но оно словно гоняется за ней по сети, то видео, и она открывает. И видит Толика. Он в какой-то униформе, ей очень стыдно, но она не может разобраться на чьей он стороне, потому что запутывается в терминах: «наемники», «боевики», «армия», «бандиты», – а это просто недопустимо, ведь она образованная женщина, у нее есть определенные убеждения и четкая позиция, пора бы уже запомнить, кто из них кто. Или спросить мужа, или сына – они не путаются – но тогда придется объяснять про Толика, а объяснять там совершенно нечего, ну совершенно.
Там, на видео, небольшой отряд, попавший в плен, и кто-то раз за разом, приказывает им падать на колени и вставать. «Ну и ладно, – думает Яна, – он же был когда-то в армии, он же знает, что это так принято: лег-отжался. Да что там в армии, вот они ехали когда-то на картошку, и там физрук тоже почти такое же им устраивал, (ей вспоминается студенческое словечко «мурыжил»), и ничего, и ничего. Но там, на видео, шеренга пленных, и у них за спиной зимний сухой кустарник, а в том месте, где стоит Толик, сухая ветка упирается ему в спину и в шею. Ветка почти протыкает Толика каждый раз, когда он вместе со всеми падает в грязь. «Вот что плохо, – понимает Яна, – то, что он не отклоняется, не делает полшага в сторону, а продолжает натыкаться на чертову ветку». Понятно, что не хочет никого злить, не хочет делать лишних движений, чтобы не привлекать внимания, но ветка уже выделила его из всех, она словно указывает на него крючковатым пальцем.
Яна теперь вынуждена целыми днями решать, как должен поступить Толик. Иногда ей кажется, что он все делает правильно. Сильные люди тоже часто подчиняются обстоятельствам, ожидая удобного момента. «Может быть, он давно уже сбежал оттуда, или их всех обменяли, весь отряд», – думает Яна. А еще она думает, что правильный ответ можно высчитать. У него там мало времени, а у нее здесь полно, чтобы все взвесить. Если учесть все-все-все: погодные условия, настроение в войсках, политическую обстановку, то можно представить, будет ли Толиков шаг в сторону смертельным. Она начинает высчитывать, но тут в голову лезет непонятно что: распечатки на ксероксе, фото рок-групп, впаянные в брелоки, мешковина, кумач, и – самое смешное – она сама, ну или они с Алкой, они тоже где-то в этой бухгалтерии.
– Ты идешь? – спрашивает из спальни муж.
– Да, да, иду, – отвечает Яна, вращая колесико мышки.
Там, на экране, Толик ищет, где бы снять дачу для мамы, рассказывает о своей коллекции гитар, пишет смешное о ссоре своих близнецов, объявляет набор в изокружок. Яна нажимает на маленькие голубые сердца под каждым статусом.
Она просматривает то видео еще раз и теперь ей кажется, что Толик все-таки постепенно отклоняется влево, и орущий солдат, наставивший на него автомат, не обратит внимания, на то, что ветка уже не врезается ему в шею, а значит, Толик вот-вот вновь станет неотличим от остальных. Что бы там их ни ожидало, это лучше, чем удостоиться страшной личной судьбы, – думает Яна и выключает компьютер.
Тогда, в общежитии, они пили растворимый чай в гранулах. Гранулы были цилиндрической формы. Залитые кипятком, они набухали, но стоило тронуть их ложкой, и они распадались. При этом в гостях всегда сидел кто-нибудь, кто утверждал, что гранулы сделаны из чайной пыли, которую на чайной фабрике попросту сметают с пола обыкновенной метлой.
Анна ЛихтикманЛюбить Фиру Кицис
Мой психолог оказался настоящим красавцем. На двух первых встречах я этого не заметила, потому что прорыдала все полагающиеся пятьдесят минут. А на третьей он пододвинул ко мне салфетки чуть раньше, чем я начала рыдать. Не стоило ему этого делать. Керамическая подставка для салфеток была в форме ежа (это было, строго говоря, два ежа, между которыми они вставлялись). Я посмотрела на раздвоенного уродца в неряшливых подтеках глазури и спохватилась, что изливаю душу перед человеком, напрочь лишенным эстетического вкуса. Можно ли такому вообще доверять? Я вперилась взглядом в пол, пытаясь сообразить что бы такого ему рассказать, о чем не пожалею впоследствии. А там, на полу, нога. Его ступня в кожаной сандалии. Золотистая и бархатистая, как жеребенок, и узкая, совсем какая-то мальчишеская. И тут наконец я подняла глаза и обнаружила, что он весь такой – загорелый, тонкий. И улыбается. Только вот улыбка эта меня еще сильней насторожила. Он улыбался так беззаботно, даже как-то по-девичьи ясно, что мне пришло в голову, что психолог не может быть таким нетронутым, умытым. А вдруг это вообще пациент? Буйный. Притворился психотерапевтом и с интересом выслушивает чужие истории. А настоящий психолог (постарше и поскучней) лежит сейчас зарезанный в ванной. Чушь, конечно, но откровенничать мне как-то расхотелось.
В общем, я от него ушла. Понимаю, как это звучит, но дальше было еще забавней. Я-то не знала, что в психотерапии есть свой этикет. Позвонила ему заранее и говорю: «Я на следующую встречу не приду. Спасибо вам за все. Желаю успеха». А он вдруг: «Приходите, мы об этом поговорим».
О чем тут можно говорить, интересно?
«Нет, – втолковываю я ему, – баста, финита – мы расстаемся» А он: «Но почему? Что я сделал не так? Возможно, мы сможем это исправить!» И потом, когда я все-таки настояла, что не приду: «Я, конечно, не буду вас уговаривать, но учтите…» Точь-в-точь как Пашка, когда я сказала, что ухожу, точь-в-точь, как мой научный руководитель, когда я сказала, что бросаю докторат.
Но все эти страсти с психологом случились чуть позже, когда я поняла, что надо как-то выкарабкиваться. А в самые первые дни мне казалось, что на меня навалился огромный сноп, где каждая соломинка – это проблема, и беда не только в том, что их много, а в том, что они так сцеплены между собой и перепутаны. Я довольно плохо соображала, иначе додумалась бы заранее предупредить своих теть, что я еду к ним. Впрочем, у них был целый час на то, чтобы переварить эту новость.
Такси остановилось возле панельного дома, где тети снимали квартиру. На газоне возле дома рос огромный куст, цветы которого были похожи на красные ершики для мытья посуды, а у мусорного бака валялся старый матрац, на котором мальчишки прыгали как на батуте. Все это было так не похоже на место, моей прежней жизни, что странность разлилась в воздухе, словно усыпляющий газ, словно анестезия, так что я довольно бодро перетащила к подъезду свои вещи.
Такси уехало. Теперь пора было вновь звонить тетям, иначе мы с чемоданами остались бы куковать под дверью: телефонный звонок тети слышат, а дверной – нет. Я вытащила мобильник, придерживая другой рукой гору чемоданов, но вдруг обнаружила, что он сам дергается и дрожит у меня в руках всем своим пластиковым тельцем. Первый звонок в моей одинокой жизни. Номер незнакомый. Кто бы это мог быть?
– Здравствуйте! Я из компании «Клик». Меня зовут Николай, а как вас зовут? Мы хотели бы узнать, довольны ли вы услугами вашего интернет-провайдера?
– Здравствуйте, Николай. Вы позвонили в самое неподходящее время всех времен, самому неподходящему человеку из всех народов. Советую вам развивать интуицию. Играйте в покер, запишитесь на кружок медитации. Всего вам доброго.
Я набираю номер теть.
У нас в роду многие глохнут к старости. Вернее не так. Одни из нас глохнут, а другие – слегка звереют, потому что у них наоборот – обостряется слух. Тетя Лея почти ничего не слышит, но никак не привыкнет носить слуховой аппарат. Тетя Белла – наоборот – вздрагивает от каждого звука. Когда я наконец-то возникаю у них на пороге, шум стоит невообразимый. Я догадываюсь, что видимо тетя Белла была не в силах слушать вопли тети Леи, которая бурно радовалась моему приезду, и потому вставила в уши заглушки. Чудесно, теперь они обе ничего не слышат! «Умница что ушла, – кричат обе тети, когда я показываюсь в дверях, – он оказался подлецом? – кричат они, – расскажи, ты как?» «Я не могу кричать! – кричу я им. У меня и без того голова раскалывается». Тетя Белла вынимает из ушей заглушки. Тетя Лея – наоборот – вставляет в уши две маленькие пластмассовые штучки телесного цвета – слуховые аппараты. «Вот теперь рассказывай», – разрешают тети. «Нет, подожди, – говорит Лея, теребя мочку, и наклоняет голову, прислушиваясь. Погодите, я не пойму, работает он или нет. Скажите что-нибудь, чтобы я проверила звук. (Что мне сказать? Все было зря, моя жизнь разрушена.) «Мяу», – говорю я. «Нет, – говорит тетя Лея, – мяу – слишком просто. Скажи что-нибудь длинное, с шипящими», – «Самовоспламеняющиеся черепашата», – говорю я. Тетя Лея продолжает теребить свое ухо, похоже, аппарат не работает. «Шесть тысяч шекелей заплатили за это барахло!» – говорит тетя Белла. Шесть тысяч чистыми! Достаточно шипящих?» – «Ничего он не барахло! – обижается Лея. – Слышала я этих черепашат, просто не могла поверить, что Маша придумает такую чушь». Теперь обе тети меня отлично слышат. Я так люблю этот момент, когда они внезапно молодеют лет на десять. Кажется, даже воздух вокруг молодеет и, словно дружелюбный пес, ждет, когда можно будет подхватить и понести вперед каждое мое слово. Но что сказать? И в самом деле, есть ли мне что сказать такого, ради чего стоило мыкаться со слуховым аппаратом? «А давайте я пока пойду в душ», – предлагаю я.