Рен зевнул, потянулся и улыбнулся, страшно довольный. Он любил просыпаться даже больше, чем засыпать. Планов у него больше не было. Ну то есть человеческих планов. А свой-то, конечно, остался – продолжать с удовольствием быть.
Рен взял котёл, осмотрел – идеально чистый. Хорошо, значит, жизнь прожил, все бы так. И не с какой-нибудь целью, а просто чтобы на земле не валялся, спрятал его в рюкзак.
– Эй, – сказал ему город, – ты это куда намылился? Зачем собираешь рюкзак? Это нечестно, так мы не договаривались! Я без тебя не согласен стоять. Если тебе спасать интересно, а просто дружить – не очень, так и скажи. Мне для тебя ничего не жалко, что-нибудь да придумаю. Влипну в какую-нибудь такую удивительную беду, что ты устоять не сможешь, точно тебе говорю.
Если здесь записать все слова, которые в тот момент пришли в голову Рену, у нас тут от ужаса все тротуары растрескаются, и, чего доброго, реки выйдут из берегов.
Но Рен умел вести себя сдержанно, когда сам хотел. Поэтому не произнёс ни звука, только кулак показал, втайне сожалея, что не родился великаном до неба с кулаком соответствующих размеров. На самом деле можно, конечно, вырасти, не вопрос, но это слишком долго и хлопотно, пока себя вырастишь, сто раз забудешь, ради чего так рос.
– Я тебе влипну, – наконец сказал он. – Вот даже не вздумай. Я только-только губу раскатал пожить здесь в своё удовольствие. Не человеком и без работы. Где я ещё такой санаторий найду?
– Отлично! – обрадовался город. И вкрадчиво добавил: – Слушай, так если ты здесь остаёшься, я теперь не совсем человеческий город? Я имею в виду, не настолько обычный, чтобы прозябать без драконов? Может всё-таки парочку заведём?
Поиграем
Я выхожу из дома в половине пятого вечера, в синих гуашевых зимних сумерках, когда только начинает темнеть. На мне непромокаемые ботинки и тёплая куртка, в куртке куча карманов и отличный, половину лица закрывающий капюшон. За плечами небольшой тряпичный рюкзак, набитый разнообразным, местами даже для меня неожиданным барахлом, которое может сегодня мне пригодиться, а может не пригодиться. Никогда не знаешь заранее, что с прогулки обратно домой принесёшь.
Закрыв за собой дверь подъезда, я одновременно закрываю глаза и прохожу вслепую, наощупь восемнадцать шагов. Нет каких-то особых причин, почему шагов восемнадцать, просто сегодня их именно столько. Вчера было четыре шага, позавчера пятнадцать, сколько раньше, не имеет значения (можно вообще каждый день одинаково, просто я повторяться не особо люблю).
Факт, что восемнадцать – обычное, совершенно случайное, ничем не хуже и не лучше других число.
Сделав восемнадцатый шаг, я открываю глаза и оглядываюсь в поисках карты. В этой игре карта – единственное обязательное условие. Всё остальное – как получится, так и будет, но без карты не проложишь маршрут.
Карта очень редко бывает хоть сколько-нибудь похожа на собственно карту, хотя однажды, ещё весной мне попался клочок настоящего атласа мира, правда, без суши, только голубой, судя по буквам «lanti», Атлантический океан, а в другой раз – пустая мятая пачка из-под «Беломора»; удивительно, но оказывается, где-то до сих пор производят, а потом привозят к нам контрабандой папиросы «Беломорканал». Но вообще картой может стать что угодно: страница журнала, огрызок яблока, брошюра «Тревоги разума», коробочка из-под чая, поломанная зажигалка, белый камень, варежка, плюшевый ёж.
Возникает вопрос – он даже у меня до сих пор иногда возникает: что за маршрут можно проложить с такой, прости господи, «картой»? И куда ты в итоге придёшь? Если видишь огрызок яблока, надо идти налево или направо? На какую улицу или площадь намекает игрушечный ёж? Лично я понятия не имею. Не понимаю в расшифровке этих тайных посланий вообще ничего. Но понимать и не надо. Надо просто увидеть то, что может стать картой, решить: «Это карта», – а дальше карта тебя куда надо сама поведёт.
Однако сегодня карта – именно карта. Но не географическая, а девятка пик из игральной колоды. Иногда бывает и так. Мир насмешлив, и это хорошая новость. Пока мир над тобой откровенно смеётся, в нём весело жить. Даже с пиковой девяткой, которая, с одной стороны, обычная игральная карта, а с другой – никуда не денешься, я это знаю, а от знания уже не избавишься – аналог девятки Мечей в колоде Таро.
Девятка Мечей носит имя Жестокость и указывает на страдание, у которого есть причина. На рану, которая не заживёт никогда. В этом смысле девятка Мечей – отличная, честная карта для нас обоих, для меня и для этого мира. Вечная правда про нас. Но, к счастью, не вся, только часть. Другая часть этой вечной правды нам с миром нравится больше: наша девятка Мечей – просто девятка пик из игральной колоды. Значит сегодня (как вчера, послезавтра и в вечности) мы будем играть.
Я поднимаю карту, отряхиваю от снега, вытираю насухо краешком шарфа и сую в нагрудный карман. В левый, поближе к сердцу, чтобы всем девяти мечам, раз уж им так приспичило, было удобней его терзать; если кто-то решил, будто я говорю серьёзно, забудьте, расположение кармана не имеет значения; сама карта, собственно, тоже не имеет значения, совершенно не обязательно её с собой весь вечер таскать. Просто сегодня мне так захотелось. Вчера было иначе, а завтра неизвестно, как будет, да и есть ли вообще это «завтра», пусть оно сперва хорошенько наступит, а там поглядим.
Спрятав карту в карман, я разворачиваюсь, возвращаюсь в подъезд и выхожу из него с другой стороны чёрным ходом (не факт, что в нашем доме действительно есть дополнительный выход, но когда мне надо, всё везде есть). А сейчас мне обязательно надо выйти с другой стороны чёрным ходом – понятия не имею, зачем. Впрочем, меня никто и не спрашивает, я больше ничего не решаю, а иду по проложенному картой маршруту. И не знаю (возможность не знать – часть моего гонорара, аванс, очень щедрая плата), куда и к чему, в итоге приду.
Возле соседнего пятиэтажного дома я чувствую боль в сердце, не особенно сильную; ерунда, действительно не о чем говорить. Это на самом деле скорее хорошая новость: похоже, сегодня мне будет легко играть. Я обычно чувствую, где надо остановиться, что там следует сделать и когда уходить, но порой мне не хватает уверенности, я начинаю раздумывать, а это не дело, так можно испортить ход. Поэтому больше всего на свете я люблю получать подсказки, отчётливые и понятные. И вряд ли можно придумать подсказку понятней, чем острая боль.
Остановившись, я достаю из кармана толстый золотой маркер, присаживаюсь на корточки и пишу на снегу всё, что приходит мне в голову, всё подряд, не обдумывая, не формулируя, как пойдёт. Я пишу: «Тени возвращаются летом, o Dieve, не бойся, не всё, что verboten[2], запрещено, amo il verde[3], паскуда, лохудра, родная, никто не умрёт, не бойся, в сиреневых сумерках, на бегу, не бойся, белые кеды тебе пригодятся потом, они не фиалки, не девки, аve, Caesar, не бойся, однажды…»[4] – и так далее, совершенно неважно, что именно, сейчас важно только, что маркер не может писать по снегу, а я им пишу, и, вопреки законам природы и здравому смыслу, на снегу остаются золотые следы – не слова целиком, а отдельные буквы: «л», «е», «v», «ы».
Я прекращаю писать, когда утихает боль в сердце. Не постепенно, а – раз, и прошла. Это означает, что всё уже получилось, ход сделан, жест завершён. Говорю же, я очень люблю подсказки. Хоть что-то должно быть понятно, когда непонятно вообще ничего.
Разгибаюсь, прячу маркер в карман и – не ухожу, убегаю вприпрыжку. Не потому, что так зачем-нибудь надо, а просто от избытка радости и энергии. После безупречно сделанного хода всегда прибавляется сил.
Примерно четверть часа спустя я останавливаюсь напротив другого жилого дома, достаю из рюкзака небольшое зеркало в форме сердца, в IKEA такие пачками продаются по шесть, что ли, штук. Сдираю защитную плёнку с тыльной клеящейся стороны и леплю его к стеклу одного из окон первого этажа.
На перекрёстке, чуть в стороне от пешеходного перехода, я открываю банку ананасового компота и жёлтыми кубиками выкладываю на разделительной полосе фразу: «Temet nosce»[5]. Кусочков, к моему изумлению, как раз хватает; если это не чудо, то я уже и не знаю, что.
Весь вечер я нарезаю по городу хаотические круги. Иногда останавливаюсь, чтобы повесить на дерево кораблик, сложенный из книжной страницы, разбросать по снегу алые бусы, похожие на зёрна граната и одновременно на кровь, развесить бельё на центральном проспекте, натянув верёвку между деревом и фонарным столбом, несколько минут неподвижно лежать на мосту вниз лицом, выложить на крыльце почтового отделения причудливую спираль из старых ключей, забраться на крышу дровяного сарая и прыгнуть оттуда в сугроб, написать на стене в подворотне: «Здесь начинается жизнь», – да много чего.
Может показаться, что я занимаюсь полной ерундой, местами граничащей с мелким вандализмом. Собственно, так и есть. Я делаю то, чего люди обычно не делают; ну, может, какие-нибудь художники в рамках перформансов, при стечении понимающей публики, в специально отведённых местах. А я – просто так, без плана и внятного смысла, то тайком, то при случайных свидетелях, где попало, где не положено, где никто, включая меня – начиная с меня! – ничего такого не ждал.
Это такая игра – я сбиваю мир с толку. Ему очень надо, чтобы хоть кто-то с толку его сбивал. Не просто для развлечения, а потому, что в мире, который сбит с толку, всё начинает идти не своим чередом, не так, как обычно бывает, не по логике, не по уму. Причины и следствия спотыкаются друг об друга, падают и устраивают весёлую кутерьму. Что и само по себе отлично, лишняя доза хаоса никакому миру не повредит. Но мало где хаос настолько целителен, как у нас. В мире, населённом людьми, всякий сбой, каждое отклонение от устоявшегося порядка, любой провал в логике и путаница в причинно-следственных связях неизбежно уменьшает количество боли – просто потому что при нормальном течении жизни боль здесь положена всем. Мир от этого сам не в восторге: всё, что в нём происходит, неизбежно прои