з виду одно немаловажное обстоятельство: Григорий, пребывая в Чудове монастыре, имел уже дьяконский чин; а по уставам Русской церкви он не мог быть посвящен в дьяконы ранее 25 лет. Далее, мы имеем прямые свидетельства источников о Григории Отрепьев или так назыв. «Разстриге», как личности отдельной от Лжедимитрия. Маржерет говорит, что Разстрига действительно убежал в Литву с каким-то другим монахом; что ему, как это дознано, было от 35 до 38 лет; что он был негодяй и горький пьяница; что Димитрий, воцарившись, сослал его в Ярославль, а Василий Шуйский потом его окончательно куда-то спровадил (103–106 рус. перевода). Независимо от Маржерета, хроника Буссо-ва-Бера также говорит об Отрепьеве как об отдельном лице; по ее словам, этот беглый из Москвы монах в Белоруссии нашел какого-то благодарного юношу и руководил первыми шагами сего самозванства, а потом отправился к казакам поднимать их во имя названого Димитрия; что и выполнил с успехом (стр. 19 подлинника и 31–33 рус. перевода у Устрялова). Третье свидетельство, независимое от двух названных, встречается в письмах иезуитских патеров Чижевского и Лавицкого, сопровождавших войско Самозванца, к пат. Страверию из Путивля, от 8 марта 1605 года: «Приведен Гришка Отрепьев, известный чернокнижник (Celebris magus), которого Годунов выдавал за принца, пришедшего с ляхами; москвитянам ясно открылось, что он и Димитрий Иванович суть два разные человека». (Пирлинг, 204.) Московское правительство, отождествляя самозванца с Гришкой Отрепьевым, как известно, в своих грамотах говорило, что, живя в Чудове монастыре, он был уличен в чернокнижестве и бежал, избегая наказания. (Дополн. к Ак. Ист., I, 255.) Данное сообщение иезуитов подтверждается и русским свидетельством. По иному сказанию о самозванцах, в Москве некоторые говорили, что «идет Димитрий, а не рострига, да и ростригу же прямо с собою в Москву везет, и оказует его, чтобы не сумнялись люди». (Времен., XVI, 22.) Карамзин, а за ним и Соловьев пытались устранить подобные свидетельства толкованием Морозовскойлетописи и «Повести о Борисе и Разстриге», что Лжедимитрий для отвода глаз передал свое имя Григория Отрепьева другому монаху, по словам первой, чернецу Пимену, а по другой, монаху Крыпецкого монастыря Леониду, который ушел в Литву вместе с ним, Варлаамом и Мисаилом Повадиным. Костомаров в своем исследовании указал на несообразность и противоречия, заключающиеся в этом известии (стр. 33).
В VIII томе «Записок Петербургского Археологического Общества» «обнародована была, открытая г. Добротворским в библиотеке Загоровского волынского (бывшего униатского) монастыря, надпись на сочинении Василия Великого о постничестве, Острожской печати 1594 года; надпись от и мс ни инока Григория говорит, что книга эта подарена была ему, Григорию, да Мисаилу и Варлааму князем Константином — Василием Острожским. Причем под словом «Григорию» приписано: «царевичу московскому». Г. Добротворский на сей приписке построил свою ревностную защиту тождества Отрепьева с Лжедимитрием. Он сопоставляет эту надпись с «изветом» старца Варлаама и находит в них взаимное подтверждение. Но дело в том, что приписка («царевичу московскому»), судя по перу и чернилам, сделана позднее самой надписи, хотя, по уверению г. Добротворского, тою же рукою; но и это уверение очень сомнительное. Приписка свидетельствует только о том, что сделавший ее, как и многие другие, на основании уверений Московского правительства отождествлял Отрепьева с Лжедимитрием, и ничего более. А самая надпись подтверждает «извет» Варлаама в том смысле, что он и Мисаил Повадин действительно вместе с Григорием Отрепьевым скитались в Западной России, и некоторое время пребывали в Остроге, и опять ничего более. Едва ли и сами князья Острожские на первое время не были введены в заблуждение московскими грамотами; по крайней мере, Януш Константинович полагал, что незадолго гостивший у его отца Отрепьев и есть Лжедимитрий (Немцевич. II, 197. Примечание). Возможно, что Отрепьев, чтобы заметать следы, иногда самого себя выдавал за царевича. Вероятно, и сам Лжедимитрий, после своего пребывания в Москве в свите Сапегина посольства, скитался некоторое время по монастырям Восточной и Западной России в товариществе того же Отрепьева и Варлаама. Отсюда произошла такая путаница в известиях о нем и Отрепьеве; сами современники, не посвященные в тайну интриги, не могли разобраться в этой путанице. Что Лжедимитрий побывал в Москве, замешанный в Сапегину свиту, о том говорит иноземец Масса; о том и сам он упоминал в одном из своих манифестов по вступлении в пределы Московского государства (по известию Бус-сова). По окончании же посольства он, по всем признакам, некоторое время бродил по монастырям под чьим-то руководством. Это должно было входить в общий план интриги: кроме такого удобного, не возбуждающего подозрения, способа ознакомиться с Московской землей, он потом, повторяя басню о своем спасении, недаром указывал на то, что от Борисовых клевретов укрывался именно под монашеской рясой в разных монастырях.
Приведем и другие доказательства тому, что самозванец не только не был Григорий Отрепьев; но что он был родом из польско-литовской, а не Московской Руси. Маржерет, пытаясь защитить подлинность названого Димитрия и опровергнуть противные мнения, делает важное для нас сообщение: «Многие иноземцы, говорит он, именуя Димитрия поляком или трансильванцем, который решился на обман или сам собой или по замыслу других людей, в доказательство своего мнения приводят то, что он говорил по-русски неправильно, осмеивал русские обычаи, наблюдал русскую веру только для виду; одним словом, говорят они, все приемы и поступки обличали в нем поляка» (106 рус. перевода). Отсюда мы видим, что сами современники, лично знавшие Лжедимитрия, немало ломали себе голову над вопросом о его таинственном происхождении; причем явно склонялись к тому главному предположению, что он был не из Московской Руси. А затем выставленные против них Маржеретом опровержения являются крайне слабыми; например, будто бы невероятно, чтобы воевода Сендомирский не разведал прежде, кто будет его зятем, а король дозволил бы помогать обманщику; в противном случае последний отправил бы с ним в Россию многочисленное войско и снабдил бы его денежной казной. Но Маржерет как будто не знал, что польский король не был самодержавным государем и зависел от сейма. А что Сигизмунд III ведал истину, о том он сам свидетельствует, например, в инструкции своему секретарю Самуилу Грушецкому, отправленному послом к испанскому королю в 1612 г. «Тот, который подложным именем Димитрия с помощью польских войск вторгнулся в государство, был убит чрез несколько месяцев самими москвитянами, наскучившими таким обманом» (Чт. О. И. и Др. 1847. № 4). Сигизмунд мог бы оправдываться в своем участии тем, что прежде он сам верил в подлинность Димитрия; но он даже не счел нужным делать такую оговорку. А что касается до Юрия Мнишка, то для нас теперь ссылка на добросовестность одного из главных заводчиков дела является только наивной. Из приведенных выше указаний для нас особенно важно то, что Лжедимитрий «не чисто» или «не правильно» выражался по-русски (т. е. по-московски). Маржерет (как иностранец, едва ли компетентный в сем вопросе) утверждает, будто бы он говорил очень правильно, «только для прикрасы примешивал иногда польские поговорки». «Неточное же произношение некоторых слов нимало не доказывает, чтобы сей государь был иноземец, если вспомним, сколь долго с юных лет он не видал отечества». Ясно, что Гришку Отрепьева никак нельзя было бы оправдать таким доводом в неправильном произношении русских слов; ибо он ушел в Литву не ранее 1602 года, когда ему было не менее 30 лет от роду. Следовательно, это не был Отрепьев; но и вообще не был москвич. Характеристика его речи именно указывает на западнорусского ополячившегося шляхтича. Уже в качестве западнорусса он должен был отличаться некоторым акцентом от москвичей; а его польские поговорки указывают на большую привычку к польскому языку, которым он владел вполне. Любопытно, что свое письмо к папе Клименту VIII он сочинил сам по-польски; а русские его письма хотя «были без ошибок», как выражается Маржерет, но тут же сознается, что они были писаны «со слов Димитрия», а че им самим. Очевидно, перед нами полурусский, полуполяк.
Далее, относительно русских церковных обрядов и обычаев мы имеем указание, что Лжедимитрий, хотя по наружности старался их соблюдать, но иногда невольно выдавалось неполное, не вошедшее в привычку, с ними знакомство. Так любопытно следующее свидетельство Массы. Когда самозванец торжественно вступал в Москву, духовенство, встречавшее его с крестами и хоругвями, поднесло ему икону Богородицы (вероятно, Владимирской), чтобы он приложился. Самозванец «сошел с коня; приложился к иконе, но не так, как бы следовало по обычаю; некоторые монахи, видевшие) го, усумнились в том, что он действительно родом из Москвы, а также и в том, что он истинный царь» (159 стр. рус. перевода). Если подобные факты обнаруживали вообще его не московское происхождение, то они окончательно делают невозможным его тождество с Отрепьевым, бывшим московским монахом и дьяконом. Самозванец мог в общих чертах исполнять русские православные обычаи; но, несмотря на предварительное посещение Москвы и скитание по монастырям, ему трудно было в сравнительно короткое время усвоить себе все те подробности, которыми Восточная Русь отличалась от Западной, а в языке и манерах не обнаружить своего ополячения.
Маржерету уже известно было мнение тех протестантов, которые считали Лжедимитрия воспитанником и орудием иезуитов. Он совершенно основательно рассуждает о несообразностях отсюда вытекающих. Между прочим, говорит следующее: «если бы он воспитывался у иезуитов, то без сомнения должен был знать латинский язык; но я уверяю, что Димитрий не умел на оном говорить и еще менее читать или писать, как я докажу подписью имени его весьма не твердою. Кроме того, он оказал бы тогда иезуитам гораздо более милости: в России явилось бы их не трое — и то с польскими войска