Сергей начал психовать. Вот выберут коммуниста, закроет ворота – вообще никуда не выедем, ярясь, говорил он. Почему обязательно коммуниста, отвечала Маргарита, совсем необязательно. «Да кого бы ни выбрали, что, в этой стране что-нибуь путное можно сделать?!» – неистовствовал он.
На эти его слова отвечать Маргарита уже не осмеливалась. Эти его слова недвусмысленно подтверждали то, что, в принципе, ей было ясно и так: истинная причина психотни Сергея заключалась вовсе не в страхе перед тем, кого выберут. Он сходил с ума от своей межеумочности. Здесь для него были закрыты все двери, жизнь здесь остановилась – будто высыпался до последней песчинки песок из песочных часов, – а жизни там все не наступало, она все отодвигалась, отсрочивалась – словно песочные часы, которым, чтобы время опять потекло, должно было перевернуться, продолжали и продолжали стоять в своем прежнем, мертвом положении.
Она не могла бы обвинить его в страдательной бездеятельности. Ожидая от своих знакомых в Америке запрошенных вызовов, Сергей одновременно предпринял несколько попыток устроиться на работу здесь, – ничего у него не вышло. Он был меченый. И если где было о том еще неизвестно, то с его появлением там тайна невдолге раскрывалась. Он договаривался о месте в каком-нибудь малозаметном издании, получал от них пробное задание, а пока выполнял его, писал текст, те, не торопясь, связывались с журналом, где служил прежде, – и когда с текстом вновь появлялся в редакции, тот уже там не требовался. Он был меченым, и от его метки положено было открещиваться. С изнанки редакционная одежда могла быть какой угодно, но с лица – белоснежно-чистой. «Я ж ничего не зарабатываю, сидим здесь – попусту проедаем деньги!» – бесновался Сергей день ото дня все чаще и чаще.
Экономя деньги, он съехал с квартиры, которую снимал прежде и где они обычно встречались, перебрался к Маргарите, и теперь в одной комнате жили они вдвоем, в другой – мать. То, что приходилось жить вместе с матерью Маргариты, было дополнительной причиной, сводившей Сергея с ума. «Ну, ты служила в администрации, у тебя там какие-то знакомства остались, пошеруди по ним, не может быть, что никто не знает, к кому позвонить следует, чтобы с мертвой точки все сдвинуть!» – начал он нажимать на Маргариту.
– Да ну не к кому мне обратиться, не к кому! – не выдерживала, тоже принималась кричать Маргарита. Ненавидела себя за этот крик – и не могла сдержаться.
Она уже позвонила тому начальнику отдела при комиссии, что не хотел отпускать ее, Василий Петрович обрадовался, услышав ее голос, и с удовольствием проговорил с нею на самые разные темы целые полчаса, но когда Маргарита высказала ему свою просьбу, сокрушенно поохав, ответил отказом: «Что вы, что вы! Как я в тот департамент могу соваться? Там не знаешь, как встретят. Хорошо если просто пошлют подальше, а то ведь телегу накатают: такой-то вмешивается!» Оставался, конечно, еще вариант с ушами – тем бескостным кремлевским чиновником, избранным ею тогда в любовники по причине полного безрыбья вокруг, но с какой стати он должен был поступить иначе, чем начальник отдела? Тем более что она послала его подальше.
Втайне от Сергея после очередного их пусто-бессмысленного истеричного разговора о паспорте Маргарита снова сходила к начальнику ОВИРа.
Он запомнил и ждал ее – она тотчас поняла это по его оживленному, радостному виду, с каким он ее встретил.
– Да, так что, все так и нет паспорта? – с этими оживлением и радостью спросил он Маргариту.
– Ну, так вы же не обращались, куда следует, не подтолкнули, – настраивая себя на ответное радостное оживление, сказала она.
– А с какой стати я должен был обращаться?! – воскликнул он.
Заинтересуйте меня, заинтересуйте, звучало в его голосе.
И теперь Маргарита была уже готова к тому, чтобы заинтересовать. Несмотря на то, что начальник ОВИРа был ей неприятен даже и чисто внешне. Он весь был какой-то шныряющий. Ему, должно быть, подходило к сорока, но он – ростом, фигурой, всей статью – походил на подростка, и подростка вполне определенного типа – шпанского. Она еще помнила чувство, что охватывало ее, когда школьницей приходилось проходить мимо компаний такой шпаны, и сейчас при мысли о том, что, может быть, придется ему отдаваться, это чувство поднялось к горлу распирающим рвотным комом, название которому было ужас. На уши начальника ОВИРа, хотя так и просилось глянуть на них, она заставила себя не смотреть. Она знала и так, что уши у него – сама гадость.
– Боже мой, неужели такой женщине, как я, нужно кого-то чем-то заинтересовывать? – сказала она, садясь на предложенный начальником ОВИРа стул нога на ногу – открывая себя едва не до трусиков. Погода стояла уже совсем летняя, и всей одежды на ней было – легкая блузка, распашная жакетка и короткая юбка, которую, садясь, так естественно было еще и поддернуть вверх. – Вам что, трудно позвонить, куда нужно, узнать?
Начальник ОВИРа заглотил заброшенную Маргаритой примитивную наживку, как тот самый шпанистый подросток. Взгляд его будто приковало к ее ногам. И он даже двинул вверх-вниз кадыком, сглатывая слюну.
– Да нет, в общем, нет, – сказал он, с трудом отрывая взгляд от ее ног, – не трудно. Можно позвонить.
– Так в чем дело? Позвонить и сказать: пусть там все живо, сколько можно тянуть. Чтобы пара дней – и разрешение у вас на столе!
Выдав ему подобное указание, она задела его профессиональное чувство. И это профессиональное чувство, может быть, противу желания начальника ОВИРа, сделало стойку.
– Как это я так могу им приказать: два дня – «и на столе»?! Это их дело, дать разрешение, не дать. А позвонить, – начальник ОВИРа, казалось, замурлыкал, – позвонить – непременно позвоню… Может быть, там просто затерялось, заложилось куда-то… Но, чтобы нашлось, нужно, конечно, подтолкнуть, не подтолкнешь – не поедешь…
Маргарита шла из ОВИРа, и ее сотрясало от исступленного внутреннего хохота: надо же, нашла кому отдаваться – мелкой шавке! Как удачно, что, не желая того, наступила случайно на его профессиональную мозоль. Только он то и может, что позвонить!
Следующим, последним шагом, который она могла предпринять, было обращение к Семену Арсеньевичу, компаньону Атланта. Уж он-то как бывший гебист точно знал, куда следует обращаться, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. Может быть, даже знал к кому. Но на этот шаг надо было решиться. Созреть. Обратиться к Семену Арсеньевичу после того, что они сделали с нею, было все равно, что добровольно лечь под каток.
Маргарита созрела для того, чтобы лечь под каток, недели через две после визита к начальнику ОВИРа.
– Рита?! – как поперхнулся Семен Арсеньевич, услышав ее голос. И, чтобы скрыть растерянность, употребил свое обычное присловье: – Нет слез, меня душат слезы.
– Не задушат, – сухо отозвалась Маргарита. – Вы мой должник, вы помните?
– Ну-у, – не зная, что отвечать, протянул Семен Арсеньевич, – в известной мере, в известной мере… – И, видимо, сумел взять себя в руки – что и говорить, школа у него была хорошая: – Я бы вообще не ставил вопроса таким образом. Я, Рита, вам благодарен – вот бы я как сформулировал.
Что ж, это уже было неплохо. Маргарита опасалась, что Семен Арсеньевич просто пошлет ее куда подальше. Как послал тогда к своему тезке бандиту.
– Вас не угнетает это ваше чувство благодарности? – спросила она.
– Ну-у… – снова протянул он, судя по всему, обдумывая ответ со всевозможным тщанием. – Может быть. В некотором роде.
– Хотите избавиться от него?
– Интересно. – В голосе компаньона Атланта и в самом деле послышалась заинтересованность. – Каким образом?
– Окажите мне услугу.
Стремясь как можно лапидарнее, Маргарита описала ему ситуацию с паспортом, – и Семен Арсеньевич тотчас все понял. Можно сказать, схватил на лету. Он был схватчив – чего не отнимешь, того не отнимешь.
Дайте мне неделю на выяснение, услышала от него Маргарита.
Когда она положила трубку, у нее было полное ощущение того, что эти несколько минут разговора ей действительно пришлось держать на себе каток.
Через обещанную неделю никакого ответа Семен Арсеньевич не дал. Он попросил еще неделю.
Между тем вал предвыборной президентской компании с грохотом обрушился послевыборной тишиной, и дыхание этой тишины было зловещим. Главу государства не выбрали. А в предстоящий второй тур прорвались два бывших секретаря обкомов – один уже показавший себя во всей красе, второй ясный в своей красе и без показа.
Сергей запсиховал с новой силой: «Этого вшивого демократа никто не выберет, придет тот, коммунист! Придет – и сразу первым делом амбарный замок на границу. Кто не уехал – просим не беспокоиться!» «Нет, почему, даже если и так, все равно сразу все гайки не закрутить, пройдет какое-то время», – успокаивала его Маргарита. О том, что позвонила этому Семену Арсеньевичу, ждет от него сообщения, она Сергею не говорила. Очень даже могло ничего не выйти, и обнадеживать Сергея лишний раз, терзать его новым пустым ожиданием – это, казалось Маргарите, было бы с ее стороны жестоко. Она только сказала ему, что не оставляет попыток получить паспорт и, в принципе, не могут они не дать его, обязаны дать и в конце концов дадут непременно. Дадут, дадут, пробормотал он в ответ на это, так дадут – будешь счастлив, когда не давали. Маргарита промолчала. Она ждала звонка Семена Арсеньевича.
Семен Арсеньевич прорезался, как обещал, ровно через неделю.
– Что, Рита, могу больше не чувствовать себя благодарным, – услышала она в трубке его голос. Спеша выложить ей информацию, Семен Арсеньевич даже не поздоровался.
Заковыка, оказывается, была даже не в допуске. То есть в нем, но с этим допуском, продолжай она работать в президентской администрации, ей бы уже давно дали паспорт, а так как она ушла, числилась теперь в какой-то частной конторе, прошлое обладание этим допуском стало камнем преткновения.
– Рецидивы советского сознания, Рита, – сказал Семен Арсенье