вич со смешком. – Проклятое советское прошлое тянет нас назад.
Маргарита оставила без внимания его ерничанье. Ей не было дела до его комплексов бывшего гебиста.
– Но дадут, да? Дадут?! – закричала она.
– Должны. Беседа, с кем надо, проведена, указания даны, все должно быть нормально. Через месяц будет.
– Через месяц! – невольно обрушила на него свои чувства Маргарита.
Через месяц – это было через вечность.
– Может быть, и пораньше. Поинтересуйтесь. – Семену Арсеньевичу, в свою очередь, не было дела до ее обстоятельств.
– Но от чувства благодарности, – приводя себя в равновесие, проговорила Маргарита, – вы можете быть свободны только после того, как я действительно получу паспорт. Не раньше.
С Семеном Арсеньевичем она могла быть – словно нож, рассекающий масло, с Сергеем Маргарита сама была этим маслом. Когда, с закинутыми ему за шею руками, счастливо вжимаясь в него всем телом, она известила Сергея о полученной новости, вместо того, чтобы ответно обрадоваться, он потемнел глазами, помертвел лицом – и освободился от ее рук, отодвинул от себя.
Она сразу поняла, что он сообщит ей сейчас что-то ужасное. Не что-то неприятное, а ужасное. Она знала такое его лицо. О, как знала!
– Видишь ли… Да, видишь ли, – избегая ее взгляда, глядя в сторону, тяжело проговорил он.
Еще бы ему было легко. Сделать такое, понимать, что сделал, – и признаваться в том!
Оказывается, Сергей втайне от нее уже побывал в американском посольстве. И не просто побывал, сдал документы, но у него состоялось и «интервью» – как в посольстве называли собеседование. А и более того: он уже имел визу – штампик в паспорте, дававший ему разрешение на въезд. Он ее получил не далее как сегодня. И как раз собирался во всем Маргарите открыться.
«Как ты мог! Втихомолку! Это предательство!» – рвался из нее крик, но Маргарита не позволила себе даже намека на упрек.
– Ну хорошо, – сказала она, демонстрируя абсолютное спокойствие, – виза ведь не обязывает тебя уезжать немедленно. Дождемся моего паспорта – и поедем.
Лицо у Сергея пришло в движение. Из мертво-застывшего оно сделалось вызывающе упрямым.
– Дождемся моего – и поедем, – повторила Маргарита.
Губы у него разомкнулись.
– Нет. Я больше не могу ждать. Я прямо сейчас.
Словно бы что-то обрушилось в Маргарите. Ей даже показалось, это было похоже на сход горной лавины – чего она никогда в жизни не видела, только в кино и на видеокартинке. Но то, как ее протрясло – с головы о ног, – невозможно было бы уподобить ничему другому.
– Сережа! Сереженька! Сережка! – выговорила она тугим, отдавленным лавиной языком. – Зачем? Что ты! Столько мы ждали… Еще месяц – и вместе!
Он помотал головой:
– Я сказал!
– Сере… – снова начала она, и кошмарная догадка осенила ее: – Может быть, ты хочешь еще сказать, что купил и билет?
Он купил и билет.
Обида была такой нестерпимой, такой ужасной, что удержать ее в себе – значило разорваться. Лопнуть, как передутый воздушный шарик.
– Если ты в самом деле уедешь без меня, – с трудом вылепляя слова своим отдавленным тугим языком, сказала она, – я не поеду. Или вместе, или я не поеду.
Боялась взорваться она, – взорвался он.
– Без шантажа! – закричал Сергей. – Без шантажа! Надоело! К черту! Не приезжай! Сиди здесь! Сгнивай! Спи со своим старым козлом! Давай ему! Очень ты мне нужна там, каких фортелей от тебя там ждать?!.
«Сережка, Сережа, Сереженька!..» – стояло на языке, просилось сойти с него, но уже не могло сойти. Она была ему там нежеланна! Он заранее боялся ее там, в Америке! Он хотел уехать один, совершенно точно, только не мог решиться, – и вот решился! Унижение было слишком велико, непомерно.
– Катись, – сказала она. Предполагала громко, отчетливо, а получилось – шепотом. Сдавленным, свистящим – будто змеиный шип. – Прямо сейчас. Сию минуту. Немедленно. Со всеми вещами. Ночуй хоть на уличной скамейке. Мне все равно. Катись!
Выходя из метро на «Речном вокзале» и садясь на автобус до «Шереметьево», Маргарита все время оглядывалась, опасаясь, что Сергей может ехать этим же автобусом и они сейчас столкнутся нос к носу. И в автобусе первые две остановки она тоже то лишь и делала, что внимательно изучала заполненный народом салон – вдруг при посадке она не заметила его, и Сергей все-таки здесь. Но его не оказалось, она успокоилась, нашла на сидении удобное положение и уже до самого аэропорта ни на что внутри салона не отвлекалась, глядя в окно. Сергею, в принципе, было еще рано в аэропорт, до его рейса оставалась еще уйма времени, – она специально выехала с таким запасом, чтобы наверняка приехать туда раньше него и не пропустить. А кроме того, он мог поехать в аэропорт и на такси.
В аэропорту Маргарита выяснила, где будет оформляться рейс на Нью-Йорк, и, примостясь в стороне, стала ждать. Она не знала точно, зачем приехала. Она хотела увидеть его – это да. Но что-то и еще. Что? Маргарита не понимала того и сама. Просить у Сергея прощения, вымолить его и чтобы он, улетая, попросил, в свою очередь, ее прилететь к нему? Похоже, она была готова к тому, чтобы молить его о прощении.
Ей пришлось провести в своей засаде без малого два часа. Увидела Маргарита Сергея, когда он заполнял таможенную декларацию. Она смотрела в тот угол, где толпились конторки с бланками деклараций, минуту назад перед тем, – его там не было; отвела взгляд, взглянула вновь, – он уже топтался около конторки с серым листком бланка в руках и вчитывался в требования декларации, собираясь ее заполнять. По-соседству с ним паслась аэропортовская металлическая тележка, забитая сумками и чемоданами, – нет, на автобусе с таким грузом он приехать не мог, только на машине. Откуда столько багажа и взялось.
Маргарита жадно вглядывалась в него, вгрызалась взглядом, физически ощущая себя подобием некоего консервного ножа, вскрывающего запаянную герметически банку, пыталась проникнуть внутрь этой банки – и не могла, недоставало сил, умения? или жесть была слишком толста? Она едва удерживала себя, чтобы не броситься к Сергею, вцепилась в ладонь ногтями – до слез от боли, и так не позволила ногам сделать ни шага, и двинулась с места лишь тогда, когда двинулся он.
На его рейс уже пропускали, смотрели документы, просвечивали багаж, и, заполнив декларацию, Сергей со своей забитой вещами тележкой сразу переместился в очередь к столу таможенников. Здесь, в очереди, клубившейся тесной толпой, видеть его Маргарите стало значительно хуже, здесь его то и дело перекрывали собой другие люи, но зато он был здесь совсем близко от нее – подать рукой, – и, когда открывался, она могла видеть все мелкие частности его одежды, и во всех подробностях могла читать его лицо. Оно-то, его лицо, и было для нее важно. Она исследовала его с тщанием и страстью археолога, воссоздающего по откопанным черепкам заваленную веками жизнь.
Лицо Сергея было ужасно. На нем не было и следа потерянности, которую она ожидала увидеть. Ни следа мук от происшедшего между ними. Ни тени внутренней душевной тяжести. Ни малейшего страдания или угнетенности.
Это было легкое, светлое лицо. Вдохновенное, открытое предстоящей жизни и счастливое своей готовностью к ней.
Маргарите бессмысленно было молить у него о прощении. Ему не за что было ее прощать. Он уже не помнил ничего, что связывало их недавно. Он не помнил даже, кто она такая.
Маргарита видела еще, как он, пересекши пустое пространство между столом таможенного досмотра и стойкой оформления билетов, стоял со своей тележкой сдать багаж, получить посадочный талон, видела, как он, все уменьшаясь в размерах, пошел дальше – к пограничному контролю, чтобы исчезнуть за темной, непрозрачной пластмассовой перегородкой, но, когда вышла из здания аэропорта, дошла до остановки, снова села в автобус и ехала им обратно к «Речному вокзалу», перед глазами у нее все стояло его лицо. Счастливое, безмятежное лицо, горящее азартом предстоящей жизни.
Отец прорезался через неделю, как она перестала появляться в его офисе у Красной площади.
– Я скисла, – ответила ему Маргарита на вопрос, куда подевалась. – Как сметана. Прогоркла и воняю.
Отец в трубке похмыкал. Он все же был художник и умел ценить красочность речи. Но он к тому же был и деловым человеком. Хотя и понтярщиком.
– Как так! – прохмыкавшись, сказал он. – Еще не хватало. Ты мне завтра нужна. Покисла – и хорош, снова в строй.
– Ты не по-онял! – заорала, заколотила невидимо для него в воздухе рукой Маргарита. – Я скисла, скисла, все! Напонтярилась, отпонтярилась, выпонтярилась! Нет больше моих сил понтярить, дела хочу, дела, дело делать!..
– Хочу быть честной, – подытожил отец. – Понятное желание. Кто ж не хочет. Только, дорогуша моя, за честность я платить не могу. Знаешь как: честной жене – привязанность, а денежки – бесчестной мляди.
– Ну и не надо! – крикнула Маргарита. – Кто тебя просит?!
Ох, и гривуазен он был. От хорошего семени она завязалась.
Но все же отец оказался отцом. Позвонив ей так еще несколько раз и не уговорив вернуться, он включил свои «предпринимательские» связи и устроил ее на работу в некую финансовую школу – менеджером в учебную часть.
– Давай, дорогуша моя, попаши, – сказал он при встрече, отдавая ей трудовую книжку со всеми необходимыми записями и печатями. – За те же деньги, да с утра до вечера, да каждый день. Узнай, как честные люди живут. Но ко мне обратно прикатишь, не думай, что так вот – раз, и возьму обратно. На коленях поползать заставлю. До крови. А по-другому вы не понимаете. Кровь вас только и вразумляет.
– Не прикачу, – ответила ему Маргарита. – Не жди.
– Ну, не прикатишь, живи тогда, как честная женщина, – хохотнул отец.
О том, почему она так неожиданно скисла, не случилось ли с нею что, он даже и не спросил. Не поинтересовался.
Да по ее виду, наверное, нельзя было бы и подумать, что у нее что-то случилось. Она сказала отцу, что «скисла», но на самом деле она не позволяла себе раскиснуть. Держала себя в руках. Чего ей это стоило – держать себя в руках! Она держала себя не в руках, – в тисках. Закрутила винт до упора – не вздохнуть, не охнуть, только одно – молчать. Мамочка, почему, зачем, не хочу! рвался из нее крик – и не мог вырваться.