Правда.
Где искать эту правду? Кто знает, что на самом деле произошло с ее родителями? Вивиан и ЭПО не убийцы, но, если действительно существовал преступный заговор, тогда моя команда права в одном: мой отец наверняка об этом знает.
Лифт мягко останавливается передо мной, распахивая двери, но вдруг в дальнем коридоре раздается громкий лязг, и его эхо выныривает из-за угла, проносится мимо, исчезая у меня за спиной.
Я никогда не слышал такой суматохи на этих мирных этажах.
Я забываю про лифт и направляюсь в сторону источника шума. Под тяжелыми подошвами ботинок потрескивает слой сухого льда.
– Черт возьми, старик, вечно у тебя все сикось-накось! – доносится из помещения грубый мужской шепот, когда я подхожу к пластиковым раздвижным дверям.
Я заглядываю в щель между панелями и вижу, как двое мужчин с налобными фонариками возятся с каким-то агрегатом. На нем криво стоит криотанк с небольшой вмятиной на внешней поверхности, искажающей отражение.
– Кто там? – выкрикивает другой мужчина, замечая мою торчащую голову.
Я захожу внутрь. Мужчины бросают свои инструменты и отдают мне честь, как только видят значок на моей униформе.
– Простите, сэр. Не знали, что мы здесь не одни, – говорит ворчун, явно нервничая в моем присутствии.
Как один всего из шести пилотов, имеющих прямой контакт с Евой, я пользуюсь некоторой популярностью в этом месте. Мой нагрудный знак гордо отображает эмблему Купола, а большая буква «Х» сообщает о моей принадлежности к элите. Такие знаки отличия неизменно вызывают оторопь у обитателей нижних этажей.
– Все в порядке. Вольно, – говорю я. – Что вы тут мастерите?
– Вот, получили свежий образец, – докладывает Ворчун, кивая на криокамеру, что громоздится на опоре. – Устанавливаем.
Подумать только: в этом храме науки и высоких технологий установку резервуаров для консервации тел доверяют каким-то раздолбаям. – Понятно. И вас не смущает этот дефект? – спрашиваю я, кивая на вмятину размером с кулак.
– Не-а, эти штуки практически непробиваемые. Такая царапина ей нисколько не повредит, – хихикает тощий напарник. – В любом случае, ей доставалось куда хуже там, на воле. Здесь она будет счастлива.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, заинтригованный его словами.
– Старые клячи, там они все равно никому не нужны. Эти корыта – их счастливый билет, чтобы попасть в Башню. Вот почему все они так охотно подписываются на это, – объясняет он. – Наверху для них нет никакой работы, – добавляет он, тыча пальцем в эмблему Купола на моей униформе. – Так что, если не в этих ящиках, то все ворота для них закрыты.
Я понимающе киваю. – Ну, продолжайте, только поаккуратнее. Все-таки в этих танках наше будущее.
– Да, сэр, – отчеканивает Тощий, и они снова пробуют затащить резервуар на красный подъемник. Я ухожу, то и дело оглядываясь назад и наблюдая за тем, как они устанавливают серебристую капсулу, подключая шланги, регулирующие внутреннюю температуру.
Я возвращаюсь к лифту и захожу в прибывающую кабину.
– Куда следуете, мистер Уэллс? – Снова-здорово.
Я закатываю глаза, когда система опять называет имя моего отца, но меня вдруг осеняет. Я прижимаю руку к груди, чувствуя мамин крестик под тканью комбинезона. Что-то остановило меня, и на этот раз я не вернул его на прежнее место под днищем криокамеры. Мне нужно, чтобы мама была сейчас со мной.
– Офис доктора Уэллса, – говорю я.
Идет сканирование сетчатки.
– Желаете послушать какую-нибудь музыку…
– Нет.
Двери закрываются, и лифт взмывает вверх.
31Ева
Вот уже который час я сижу перед раскрытыми учебниками, уставившись в одну точку. Не читаю. Не пишу. Порой даже не слушаю, что говорят. Я здесь, и в то же время меня нет. Английский, французский, испанский, биология – все проплывает, словно в тумане.
В обеденный перерыв я торчу в своем садике и притворяюсь, будто наблюдаю за тем, как распускаются бутоны – мысленно ускоряя длительный процесс цветения. Мать Кимберли предлагает мне что-то съесть – кажется, сэндвич, – но я отказываюсь. Я говорю, что отказываюсь, но на самом деле просто делаю вид, будто не замечаю ее, вглядываясь в плотно закрытый бутон розы. Вскоре она тяжело вздыхает и уходит.
На математике с матерью Джульеттой и Холли-Уступкой я понятия не имею, какую задачу они пытаются решить: их голоса просто жужжат у меня в ушах. Даже при всем желании я бы не смогла разобрать ни слова из их разговора или понять его смысл. Слова просто льются потоком мимо меня. Они неважны и бесполезны теперь, когда все изменилось в моей жизни. Не понимаю, почему от меня требуют, чтобы я заучивала всякую чушь, да и где, по их мнению, я могу применить теорему Пифагора?
Я всегда знала, что моя судьба подчинена некоему плану с прописанным набором событий, которые обеспечат желаемый результат. Но с тех пор, как этот план вступил всилу и я встретилась с претендентом номер один, Коннором, в моей жизни все пошло наперекосяк, и сложностей в ней стало больше, чем я могла себе представить. У меня такое чувство, что мой мир уже никогда не будет прежним. И если раньше мне казалось, что я многое знаю, теперь приходится с горечью сознавать, что я не знаю ничего.
Раздрай в душе начался со смерти матери Нины, но недавние события заставили еще больше сомневаться в моих прежних убеждениях и идеалах. Я уже не та, что в день своего шестнадцатилетия или на свидании с Коннором. Я даже не ощущаю себя той девушкой, которая беспомощно наблюдает за убийством любимого друга или целует своего виртуального любовника.
Я начинаю сознавать, кто я на самом деле или кем могу быть. Я всегда думала, что стану идеальной версией той, кого они хотели бы видеть во мне, но теперь не знаю, насколько важно для меня их мнение.
Теперь, когда я постепенно обретаю силу духа, мне есть о чем подумать. В какой-то момент я мысленно переживаю чудо того поцелуя и снова негодую, вспоминая, как грубо и бесцеремонно прервали мой первый опыт истинной близости, буквально отключив от сети питания. Меня не удивляет, что я возвращаюсь к мыслям о Холли и думаю о том, как сильно скучаю по Брэму. Эти отношения стали одним из многих катализаторов, которые подтолкнули меня к переменам.
Интересно, что он сейчас делает и думает ли обо мне? Каждая моя клеточка подсказывает, что да, думает. Не может не думать. Та искра между нами – не плод моего воображения. Это выше всего, что я могла бы придумать.
Странно, но мысли о еде меня не мучают, во всяком случае, как раньше. Я не вспоминаю про любимый фруктовый салат или молочный коктейль, к которому питаю слабость. Сейчас я задумываюсь о том, как чувствует себя мое тело после почти двухдневного голодания. Я начинаю привыкать к ощущению пустоты в желудке. Я бы даже сказала, что мне оно нравится. Это показывает, что я становлюсь хозяйкой своего тела и вырываю его из их железной хватки. То, что я могу довести себя до головокружения и слабости, лишний раз подтверждает мою власть над собственным телом, и мне нравится это чувство.
– Я с тобой говорю, Ева. Посмотри на меня.
Резкий голос выдергивает меня из оцепенения и возвращает к реальности. Я не могу сообразить, откуда она взялась и как долго нависает надо мною, но одно ее присутствие заставило мать Джульетту забиться в угол классной комнаты, а Холли-Уступки и след простыл. Я все-таки надеюсь, что они позволили ей выйти через дверь, иначе они со всеми своими технологиями – ничто против реальности.
Мой взгляд медленно скользит вверх по безупречно отглаженной белой блузке Вивиан, и я заставляю себя посмотреть ей прямо в глаза.
Я не боюсь, кричит ей мой внутренний голос. Я тебя совсем не боюсь.
Ее глаза широко раскрыты, как будто она услышала шепот в моей голове и призывает меня высказаться вслух, вырваться из добровольного плена убийственного молчания.
Я с прищуром смотрю на нее в несвойственной мне дерзкой манере, давая понять, что не сдвинусь с места, буду молчать и дальше, прозябать в унынии и чахнуть. И тогда их единственный шанс на выживание окажется на грани краха.
– Ну, что, наигралась? – произносит она уничижительным тоном, который я привыкла слышать от нее. – Повеселилась в свое удовольствие? Теперь пора двигаться дальше и перестать дуться.
Я просто смотрю на нее немигающим взглядом.
– Чего ты хочешь?
Молчание затягивается. Я знаю, что она задает мне этот вопрос, чтобы я показала свою слабость – это нужно не только для удовлетворения ее тщеславия, но и для урока всем остальным. Одно дело – превратить меня в голодное бессловесное существо, и совсем другое – если остальные увидят, что я показываю характер и действую по своей воле. Полагаю, моя непокорность посылает миру не тот сигнал, на который они рассчитывают.
Ей нужно, чтобы я открыла рот и заговорила. Два дня назад я и сама этого хотела. Я хотела спросить ее о Брэме и вместе с ней придумать, как сделать его претендентом, единственным и желанным. Но в ее действиях я читаю ответ на свой вопрос. Им плевать на меня и мое счастье. Ими движет одно желание – заставить меня подчиняться их приказам и исповедовать их убеждения.
– Неужели ты думаешь, нас волнует, что ты молчишь? – спрашивает она, словно читая мои мысли. – Да ради бога. Но ты должна обеспечить свое тело всем необходимым. Это не обсуждается.
Внезапно я ощущаю свое превосходство, как будто расстаюсь с собой, прежней. Вид Вивиан, склонившейся надо мной в столь угрожающей позе, вызывает улыбку на моем лице. Сам факт, что она вынуждена прибегнуть к тактике запугивания, чтобы подавить мое сопротивление, доказывает, что у меня больше власти, чем я думала. Ее слова, ее напор – все это пустые угрозы. В конце концов, что она может сделать со мной?
Я вскидываю бровь.
– О, неужели? – Она смеется, корча гримасу удивления, и машет рукой в сторону двери. – Матери!
Матери Табия, Кимберли и Кади робко заходят в класс, уткнувшись взглядами в то, что несут в руках. Никто из них не выглядит счастливой. Наоборот, они жалкие и запуганные.