– А что за вторая половина? – спрашивает Чабс.
– Как сообщить Хартману план! Все наши усилия бесполезны, если он не будет знать, что от него требуется. Если я не смогу связаться с ним, он даже не узнает, что я вернулся в Башню. И я останусь там, замороженный навечно или, по крайней мере, до тех пор, пока кто-нибудь не обнаружит в одном из танков прекрасно сохранившегося мужчину и не решится меня разморозить, чтобы выяснить, как я там оказался, – заканчиваю я в полной тишине.
Все озадачены проблемой.
Эрни нарушает молчание: – Я передам ему сообщение.
– Ты? Каким образом? – Сондерс удивленно смотрит на старика, который выглядит задумчивым в свете факела.
– Пойду туда и скажу ему, – простодушно заявляет Эрни.
Никто не произносит ни слова.
И вдруг Чабс заходится от смеха, да так, что живот трясется.
Смех стихает через мгновение, когда мы все понимаем, что старик настроен серьезно.
– Господи, а я-то думал, что это Брэм сошел с ума! – говорит Сондерс. – Нет, определенно вы двое созданы друг для друга.
– Они тебя пристрелят, как только ты ступишь на их территорию. Ты даже внутрьне успеешь попасть, – говорит Чабс.
– Успею, – отвечает Эрни.
– Откуда такая уверенность? – недоумевает Сондерс.
– Они пошли на все, чтобы скрыть убийство моей жены, потом сочинили хитрую сказку обо мне, чтобы оправдать мою изоляцию от общества, когда им ничего не стоило просто пристрелить меня. Все дело в вывеске, создании façade[14] для публики, желании показать миру, что они действуют исключительно во благо Еве.
– Но теперь все изменилось. Мир стал другим, – возражает Чабс. – Людям уже все равно, с тех пор как ЭПО начала засекречивать информацию о Еве. Показывать нам все меньше настоящей Евы, которую мы привыкли видеть, и больше приукрашенных версий.
– Он прав, – вмешивается Сондерс. – Если общественность потеряла интерес, ЭПО не задумываясь прикончит тебя.
– Тогда мы должны спровоцировать общественный интерес. Нам нужно заставить людей снова озаботиться судьбой Евы, – предлагаю я.
– И как это сделать? – спрашивает Чабс.
– Нам нужно созвать всех жителей Сентрала к воротам ЭПО. Привлечь все видеокамеры и голографические проекторы, как в день, когда родилась Ева, чтобы они передавали изображения на все экраны вокруг Сентрала и по всему миру. Надо, чтобы все стали свидетелями возвращения отца Евы после стольких лет разлуки. Преобразившегося, здорового отца, готового увидеть свою дочь. – Я обвожу взглядом свою команду.
Эрни улыбается, несмотря на слезы на глазах.
– У них не будет выбора, кроме как открыть двери и позволить ему войти, – взволнованно добавляет Сондерс.
– Но что будет потом, когда он войдет? – задает резонный вопрос Чабс.
– Я откажусь разговаривать с кем бы то ни было, кроме Картмана, – говорит Эрни.
– Хартмана! – поправляю я.
– Извини, Хартмана. Не волнуйся, я не перепутаю! – Он усмехается с юношеской дерзостью в стариковских глазах.
– Да, но как только ты окажешься вне поля зрения толпы, не факт, что они станут сотрудничать и вообще позволят тебе приблизиться к Хартману, – замечает Сондерс.
– Он прав. Тебе придется вызвать его к себе, – говорю я.
– Что? – недоумевает Эрни.
– Средь бела дня ты встанешь у дверей Башни и заявишь, что не войдешь внутрь, пока не поговоришь с Хартманом, или что не будешь разговаривать ни с кем, кроме него. Зная, что за тобой наблюдает весь мир, они не посмеют применить к тебе физическую силу, – говорю я.
– Скажем, этот план сработает, и Хартман выйдет, но что потом? Как я передам ему информацию у всех на виду? – спрашивает Эрни.
Мы вчетвером снова замолкаем, размышляя над новой головоломкой.
– Можно представить дело так, будто я погиб. – У меня в голове вырисовывается смутная идея. – Я мог запросто оказаться жертвой взрыва в Гримз-Дитч.
– Верно, – подхватывает мою мысль Сондерс. – Пусть они не уверены в твоей смерти, но исключать такую возможность не могут.
– Значит, скажешь им, что пришел передать сообщение лично Хартману. – Меня осеняет. – Скажешь, что не будешь отвечать ни на какие вопросы, пока не передашь ему сообщение. Пусть они думают, что ты хочешь сообщить о моей смерти моему лучшему другу.
Эрни улыбается и кивает. Я вижу, что мысль об участии в этой миссии зажигает огонь в его душе. Он всю жизнь ждал освобождения своей дочери, и теперь у него появился шанс проявить себя и добиться успеха.
– Предположим, они купятся на это, и Хартман выйдет к тебе. Тогда ты передашь ему слово в слово: Твой дорогой друг Брэм упокоился с миром. Теперь он рядом со своей матерью.
– С матерью? – Чабс не догоняет.
– Она в криохранилище, – объясняю я.
– А он поймет, что это значит? Ты уверен? – спрашивает Чабс. – Я в том смысле, что в этой информации нет никаких инструкций, что делать дальше.
– Это самое очевидное, что мы можем себе позволить, – говорю я.
– А если он не поверит мне? – спрашивает Эрни.
Я задумываюсь на мгновение. И тут я чувствую это – прохладный металл на моей шее. Я снимаю цепочку с серебряным крестиком и протягиваю Эрни. – Отдай ему это.
– Ты веришь в Бога?
– Моя мама верила. Это ее крест.
– Да, вера нам сейчас нужна, как никогда. – Эрни надевает цепочку и прячет крестик под хлопковой рубашкой.
– Если мы сможем сделать из возвращения Эрни реалити-шоу, его будет смотреть весь мир. И с нетерпением ждать, что произойдет дальше, – говорит мне Сондерс.
– Я знаю, – отвечаю я.
Я знаю.
58Ева
– Вивиан так и не приходила, – говорю я на следующее утро, когда на пороге моей спальни появляется мать Кади. Я с радостью замечаю у нее в руках ключи от наручников, в которые я до сих пор закована. Сейчас кожа под ними красная и воспаленная, но это как раз меньше всего меня беспокоит. Всю ночь мой разум был занят тем, что отгонял неизбежные кошмары. Сначала я пыталась бороться со сном, зная, что в него вторгнутся ужасные видения, но они все равно приходили, а с ними – холодный пот, тошнота и тревога.
Я с облегчением встречаю новый день. Он всегда несет в себе надежду, наполняя меня силами для новых открытий. Не могу сказать, что я стала мудрее и у меня созрел некий план действий после вчерашних потрясений, но новый день символизирует возможность осмысления происходящего.
Я продолжаю убеждать себя в том, что со временем многое прояснится. Мир вокруг меня начинает разворачиваться, показывая свою истинную сущность. Мне просто нужно быть открытой и внимательной к тому, что я вижу и слышу. Как только у меня будет больше информации, я смогу как-то сформулировать план.
– Она была занята, – говорит мать Кади, как будто слегка рассеянная. Она вручает мне пузырек с таблетками и ставит на тумбочку поднос с завтраком из фруктов и травяного чая.
Пока она раскладывает мою одежду на день, я рассматриваю таблетки, думая о том, сколько же их выпито за эти годы.
Витамины, как они говорят, или очередная ложь?
Я быстро прячу их под подушку, прежде чем мать Кади возвращается ко мне. – Все в порядке? – спрашиваю я.
– Конечно, дорогая! – Она улыбается, как всегда бодро кивая. И все же я улавливаю дрожь в ее голосе и замечаю слезы в глазах. Я знаю, что она лжет.
Она останавливается и вздыхает. – Прости, – сдавленным голосом произносит она, выкладывая на кровать одежду. – Я попрошу мать Табию, чтобы она помогла тебе одеться. Что-то мне нездоровится.
– Мать Кади? – кричу я ей вслед, когда она спешит к двери.
По идее, я должна готовиться к имплантации, в ходе которой мне вернут мою оплодотворенную яйцеклетку, а потом проведут первый тест на беременность. Поскольку я не уверена, удалось ли мне уничтожить яйцеклетку и все остальное, что у меня забрали, пока неясно, какой план действий они выберут. Знаю только одно: если имплантация все-таки состоится, я хочу, чтобы мать Кади была рядом. Я доверяю ей.
– Останься со мной, – умоляю я, протягивая к ней руки, теряясь в догадках, что изменилось со вчерашнего дня и почему она выглядит такой отстраненной и рассеянной.
Я откидываю одеяло и уже собираюсь бежать за ней, но, когда она открывает дверь и пулей вылетает из комнаты, меня настигает головокружение. Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза, но дурнота лишь усиливается, тело наливается тяжестью и не слушается. Я пытаюсь позвать мать Кади на помощь, но ничего не происходит. Я не могу ни крикнуть, ни даже рот открыть.
Я знаю, что истощена последними событиями. Хотя я годами совершенствовала свою физическую форму, занимаясь танцами, боксом и восточными единоборствами, вчера я выделывала такие трюки, какие мне и не снились. Я слишком загнала себя, не успев восстановиться после автокатастрофы. Теперь за это расплачивается мое тело.
На какое-то мгновение мои мысли возвращаются к маме. Ее тело не смогло сохранить жизнь нам обеим. Оно подвело нас. Может, и мне досталось такое же тело, и мое будущее обречено. Что, если история повторяется?
Мои пальцы нащупывают шершавый рубец на запястье, и тяжелая грусть закрадывается при мысли о том, чем все могло бы закончиться.
Головокружение накатывает волнами, и я чувствую, как подступает тошнота. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, медленно выдыхаю, потом опять вдыхаю полной грудью, и воздух разливается по моим побитым костям.
– Молодец.
Я резко открываю глаза. Вивиан стоит в изножье кровати, разглядывая свои ногти, как будто я не заслуживаю ее полного внимания.
– Ну и беспорядок ты устроила там, внизу. Настоящий погром.
– И хорошо, – дерзко отвечаю я, усаживаясь чуть повыше, пытаясь взять себя в руки и не раскисать при ней. Я не хочу, чтобы она считала меня слабой, и не только это: я не хочу, чтобы она впадала в панику и еще больше ограничивала мою жизнь. Быть прикованной к кровати – что может быть хуже?
Наконец она переводит взгляд на меня, и я вижу в нем отвращение.