– И после того, как я отдам ей это?
– Просто будьте готовы. Вы должны спрятаться. Это будет опасно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.
Ее немолодые глаза мерцают при мысли о грядущих событиях. Я вижу в ней тот же мятежный огонь, что и во Фросте. Бьюсь об заклад, когда-то они были крутой командой.
– Если это все, что вам от меня нужно, я вернусь в Купол, – говорит она. – Сегодня вечером я принесу Еве ужин, прежде чем ее переведут на больничный этаж.
– Тогда сделайте так, чтобы она получила сообщение до того, как за ней придут, – говорит Хартман, провожая ее обратно к двери, прежде проверяя на мониторе, нет ли кого в коридоре. Он кивает, и она выходит, напоследок оборачиваясь ко мне.
– За Еву, – говорит она.
– За Фроста и Джонни, – отвечаю я.
Слезы набухают в ее глазах. В следующее мгновение она поворачивается и исчезает в коридоре.
– Ты уверен, что хочешь это сделать? – спрашиваю я.
– Ничего другого не остается, – отвечает Хартман, не глядя на меня. Его внимание приковано к костюму, в который он пытается втиснуться. – Черт возьми, как ты носишь эту хрень?
Я не могу удержаться от смеха, когда вижу его в таком прикиде. Даже лайкра не в силах помочь его фигуре.
– Класс! – Я поднимаю большие пальцы вверх, когда он натягивает кинетические перчатки на свои ручищи.
– Даже не начинай, – говорит он.
Кажется странным, даже противоестественным, что он готовится к пилотированию Холли. Но я знаю, что он справится. Я доверяю ему.
– А ты уверен, что сможешь загрузиться в Купол отсюда? – спрашиваю я.
– Да ладно, это я-то не смогу? – уверенно заявляет он, поправляя очки, сползающие с переносицы в бисеринках пота. – Да мне это раз плюнуть!
– Но если они отследят сигнал…
– Просто постарайся вытащить Еву оттуда. Не волнуйся обо мне. Она важнее всех нас, вместе взятых, – говорит он, и я киваю.
Я вытаскиваю из руки иглу, которая выкачивает антифриз и восстанавливает кровь. Срываю с груди датчики кардиомонитора и бросаю их на пол. Я готов. Должен быть готов. Я надеваю один из своих старых комбинезонов, нахожу пару ботинок, которые ждут меня на своем обычном месте, как будто ничего не изменилось.
Но изменилось все.
Я в последний раз в этой комнате.
– Я запрограммировал тебе окно, когда охранные системы будут проходить цикл тестирования настроек. Это означает, что они отключатся на мгновение, – говорит Хартман, колдуя над голографическим дисплеем на своем рабочем столе, увеличивая и уменьшая схемы Башни. – На мгновение! – повторяет он. – Так что у тебя будет совсем мало времени, чтобы добраться туда.
– Сколько? – спрашиваю я.
Он задумывается, нервно взъерошивая волосы.
– Хартман, сколько у меня времени?
– Тридцать, – отвечает он.
– Минут?
– Секунд. – Он оглядывается на меня.
Я смотрю на проекцию, освещающую его лицо. Мой маршрут показан тонкой желтой линией, которая петляет по коридорам, служебным лестницам и аварийным выходам.
Негромкий звуковой сигнал прерывает мои сомнения.
– Пора, – говорит Хартман, убедившись в том, что до ужина Евы остается десять минут. Его глаза, увеличенные стеклами очков, смотрят на меня. – Час пробил.
Я не могу не думать о том, что, возможно, больше никогда не увижу его. Или о том, какая судьба ему уготована, если его обнаружат.
Мы крепко обнимаемся.
Друзья.
Коллеги.
Братья.
– Спасибо, – говорю я. Этого слова недостаточно, но это все, что у меня есть.
– Иди! – Он подталкивает меня к двери. Я слышу волнение в его голосе. – Не облажайся!
Я смеюсь. – Ты меня знаешь.
– Вот именно.
Я останавливаюсь у герметичной двери нашей комнаты и делаю вдох.
– Готов? – спрашивает Хартман.
Я оглядываюсь на него через плечо.
– Тридцать секунд. Не тормози. – Он постукивает пальцем по дисплею, и дверь распахивается. Я слышу характерные щелчки, когда отключаются камеры наблюдения в коридоре.
– ПОШЕЛ! – кричит он.
Я бегу.
64Ева
– Давай оденемся, а потом я подам тебе ужин, – суетится мать Кади, когда мы выходим из ванной.
– Нет, – говорю я. Весь день живот как будто скручен узлом. Меня тошнит от одной только мысли о еде.
– Вкусная еда пойдет тебе на пользу, – говорит она в своей раздражающей жизнерадостной манере, разбирая приготовленную одежду и протягивая мне белое хлопковое белье.
Я помню первый день, когда мне дали примерить лифчик. Это была почти церемония. Мать Нина принесла измерительную ленту и бюстгальтеры – белого цвета, одного фасона, но разных размеров. К нам присоединились особо приближенные Матери, и все гордились тем, как меняется мое тело. Маленькая девочка, которую они вырастили, медленно превращалась в женщину. Для них тот день был полон надежд и обещаний. Для меня это был просто еще один предмет одежды, стесняющий движения, и я с облегчением снимала его в конце каждого дня.
– Брюки? – Я с изумлением и смущением смотрю на штаны угольного цвета, которые она мне предлагает.
– Ты наденешь свое длинное платье, когда пойдешь к доктору, но пока можешь остаться в этом, – резонно замечает она, потряхивая передо мной странными брюками.
– И то верно. – Я забираю их у нее. Пальцы путаются в застежках, и я с тревогой замечаю дрожь в руках, о которой даже не догадывалась.
– Вот и хорошо, – мягко произносит мать Кади. Она застегивает пуговицу, потом молнию. Ее руки лежат на моих бедрах, как будто она пытается поддержать меня.
– Спасибо. – Я вздыхаю.
Она подхватывает светло-серую футболку и надевает ее на меня через голову. Пока я сижу на кровати, размышляя о том, что меня ждет сегодня, она натягивает мне черные носки и зашнуровывает кроссовки. – Накинь и это. Сегодня прохладно. – Она просовывает мои руки в рукава черной толстовки и застегивает молнию спереди.
Тепло окутывает меня, как долгожданные объятия. Но я не хочу утешения от тряпки. Мне нужен человек и его физическое тепло. Это природный инстинкт, такое простое желание. Я хочу чего-то настоящего.
Повинуясь какому-то импульсу, я прыгаю вперед, чем застаю мать Кади врасплох. Приседая, я утыкаюсь лицом ей в грудь, обнимая ее костлявую маленькую фигурку.
– Благослови тебя Господь, дитя мое, – шепчет она, убирая с моего лица выбившиеся пряди и заглядывая мне в глаза. Она целует меня в лоб и прижимается теплой щекой к моей щеке, обнимая меня одной рукой.
– Если бы только мать Нина тоже была здесь, – говорю я, размякшая от ее доброты.
– Она очень любила тебя, Ева.
– Спасибо, что была рядом, когда я нуждалась в тебе, – говорю я, задерживая ее в объятиях. Мне всегда нравилась мать Кади – занятная, с самыми мудрыми глазами, – но мы сблизились лишь в последние несколько недель, после того как у нас отняли мать Нину.
– Мое участие в твоей судьбе еще не закончено, Ева, – говорит она, притягивая мою щеку к своей, словно в порыве особой нежности, что заставляет меня задуматься над ее словами. Если бы после сегодняшней процедуры все осталось по-прежнему, я не уверена, что она вела бы со мной такие разговоры.
Еще какое-то время мы стоим, обнявшись, зная, что меньше чем через час многое изменится в наших отношениях, в жизни нас обеих. Трудно сказать, в чем это выразится, мы просто знаем, что так будет.
– Садись, Ева, – шепчет она, отстраняясь и приглашая меня к столу.
– Я правда не голодна, – хнычу я, чувствуя, как к горлу подступает комок желчи.
– Поешь, – строго говорит она и хмурит брови.
Мне не хочется с ней спорить, и я послушно сажусь за стол, готовая размазывать еду по тарелке, по крайней мере, изображая покорность.
Я ерзаю на стуле, пока она выставляет передо мной поднос. Мать Кади поднимает серебряную крышку, но я не смотрю на тарелку. Потому что другой предмет, лежащий на подносе, привлекает мое внимание. Кубик Рубика. И я сразу могу сказать, что это не мой кубик. Потому что этот испорчен. Вокруг цветных квадратиков проступают белые трещинки: наклейки снимали и перемещали.
Я хлопаю ресницами.
Похожий кубик Рубика я видела лишь однажды, но не наяву. Его никогда не существовало. Верно?
Сердце замирает, пока мой мозг пытается осмыслить, что у меня в руках. Это кубик Брэма. Я знаю, что он сдирал стикеры и переклеивал их, только так ему удавалось решить эту головоломку. Я годами совершенствовала технику, осваивая кубик, но Брэм пошел другим путем. Он считал, что его метод намного эффективнее, и его Холли всегда говорила об этом с самой обаятельной ухмылкой.
Я с трудом подавляю улыбку, которая так и рвется наружу, пока я верчу кубик, ощущая его приятную тяжесть в руках. Интересно, это тот кубик, что участвовал в их обмане, или он специально создан для того, чтобы оказаться у меня в руках именно сейчас? Не знаю, что и думать. Одно я знаю наверняка: он настоящий. Это больше не иллюзия. Теперь у нас общая реальность. Тело покалывает при мысли о том, что он где-то рядом, даже если это невозможно, но для меня кубик – как мост, и я стараюсь сократить расстояние между нами хотя бы мысленно.
Я не выпускаю кубик из рук. Кручу его, потираю, ощупываю каждую трещинку, хранящую тепло его прикосновений, надеясь, что и мне перепадет чуточку этого тепла, мечтая стать ближе к нему.
Пока я играю с кубиком, изучая его в мельчайших подробностях как нечто чуждое, мне не принадлежащее – игрушка была в его руках, а потому и ощущения другие, – ноготь цепляется за краешек глянцевого красного квадратика.
Я оставляю наклейку на месте, вспоминая наш с Холли разговор. «Иногда приходится срывать наклейки с кубика…» – сказала она мне.
Я замираю. Мне хочется верить, что это знак, что меня там что-то ждет… Я медленно отклеиваю красный стикер. Дыхание перехватывает, когда я читаю два слова: «Брось меня!».
Я отклеиваю соседний зеленый квадратик, просто чтобы быть уверенной, и снова читаю: «Брось меня!».