— Этот тип может нас вывезти на своем корабле.
— Куда?
— A-а, хоть куда. Деньги его больше волнуют, чем география.
Сделка была заключена. Капитан ушел, и проводник Подземной дороги объяснил каждой языковой группе в отдельности, что у них тут произошли кое-какие изменения в планах.
— Не беспокойтесь, — сказал он. — Главное, чтоб тихо. Все будет в порядке. Мы о вас позаботимся. Попадете куда надо вовремя. А сейчас надо трогаться побыстрей, вот и все.
Когда стемнело, все это странное и послушное сборище было второпях переправлено на борт шхуны. Звери Ноева ковчега и те не поднимались на борт в большем неведении о цели своего путешествия. Суденышко не было рассчитано на такой груз. Пассажиры спустились вниз во мрак трюма; были задраены люки; потом в их дощатую тюрьму донесся звук, который мог быть лишь грохотом выбираемой якорной цепи; заработал вспомогательный двигатель; паруса были подняты; а потом они вышли в открытое море, которое встретило их премерзкой погодой.
Наш рассказ — забавная история, развлекательное чтение в отпуске. Предметом его на худой конец могут быть какие-нибудь неудобства, недомогания или душевные сомнения. Однако неуместно было бы на этих страницах погружаться в те бездны человеческого страдания, отчаянья и душевной муки, которые выпали на долю нашего героя в эти дни его земного существования. Ибо даже для Комической Музы, этой авантюристки в семье небесных сестер, этой беспокойной эпикурейки, которой не чуждо ничто человеческое и которая может затесаться в любую компанию, найти привет у любого порога, — даже для нее существуют запретные области. А потому давайте расстанемся со Скотт-Кингом в открытом море, чтобы снова повстречать нашего героя, уже все претерпевшего и носящего на лице грустные следы этих испытаний, в тот момент, когда корабль его наконец благополучно достиг гавани. Люки были открыты. Скотт-Кинг выбрался на палубу, и лучи августовского солнца показались ему нежаркими и словно неживыми, а ветер Средиземноморья — по-весеннему прохладным. На берегу стояли солдаты; там была колючая проволока, а у трапа их ожидал грузовик. Потом была поездка через пески пустыни, и снова солдаты, и снова колючая проволока. И все это время Скотт-Кинг пребывал в каком-то полусне. Впервые придя в сознание, он обнаружил, что сидит в палатке совершенно голый, а какой-то мужчина в военной форме постукивает линейкой по его колену.
— Послушайте, доктор, а ведь я, пожалуй, его знаю.
Скотт-Кинг поднял голову — лицо говорившего показалось ему смутно знакомым.
— Вы ведь мистер Скотт-Кинг, верно? И как вы затесались в это кодло, сэр?
— Локвуд! Боже правый, вы же были у меня в греческом классе! А где я?
— В лагере подпольной еврейской иммиграции № 64, в Палестине.
Занятия в Гранчестере начались на третьей неделе сентября. В тот самый первый вечер по окончании уроков Скотт-Кинг сидел в учительской комнате и вполуха слушал рассказ Григза о его заграничной поездке.
— Когда выбираешься хоть ненадолго из Англии, можешь как-то по-новому взглянуть на вещи. А что вы поделывали, Скотти?
— О, ничего особенного. Встретил Локвуда. Вы должны его помнить. Грустная история — он был кандидатом на биллиолевскую стипендию, а ему пришлось уйти в армию.
— Как это похоже на старину Скотти — два месяца мы не виделись, а он только и может рассказать, что повстречал своего лучшего ученика! Не удивлюсь, если он еще и работал на каникулах, старый штрейкбрехер.
— По правде сказать, я и впрямь себя чувствую немножко desouvre[8]. Надо будет поискать новую тему.
— А со стариной Беллориусом вы уже свели наконец счеты?
— Да, окончательно.
Позднее Скотт-Кинга вызвал к себе директор школы.
— Тут такое дело, — сказал он, — в этом учебном году на классическом отделении будет еще на пятнадцать учеников меньше, чем в прошлом.
— Так я примерно и ожидал.
— Вы знаете, я и сам старый классик. Так что я грущу об этом не меньше вашего. Но что мы можем поделать? Родители больше не заинтересованы в том, чтоб давать детям «истинное образование». Они хотят, чтобы мальчики, когда подрастут, получили какую-нибудь работу в нашем современном мире. Вряд ли вы можете осуждать их за это.
— Отнюдь, — сказал Скотт-Кинг. — Могу и буду.
— Я всегда утверждал, что вы — личность гораздо более важная для Гранчестера, нежели я сам. Невозможно представить себе Гранчестер без Скотт-Кинга. И все же не приходило ли вам в голову, что может наступить время, когда у нас вообще не останется учеников на классическом отделении?
— Приходило. И очень часто.
— Так вот что я хотел предложить. Может, вы подумаете над тем, чтоб взять еще какой-нибудь предмет, наряду с классическими языками? Историю, например. Предпочтительно даже экономическую историю.
— Нет, господин директор.
— Но ведь вы понимаете, что когда-нибудь может наступить кризис.
— Да, господин директор.
— И что вы тогда намерены делать?
— С вашего позволения, сэр, я буду оставаться на своем месте до тех пор, пока хоть у одного мальчика есть желание читать классиков. Мне кажется, было бы воистину грешно хоть как-нибудь приспосабливать мальчиков для этого нового мира.
— Близорукая точка зрения, Скотт-Кинг.
— Вот здесь, господин директор, при всем моем уважении к вам, я с вами решительно не согласен. По-моему, это самая дальновидная точка зрения из всех, что предоставлены нашему выбору.
Рассказы
Победитель получает все
Когда у миссис Кент-Камберленд родился первенец (произошло это в дорогой лондонской больнице), на холме в Томб-парке жгли костер; он поглотил три бочки смолы и несметное количество дров, а заодно — поскольку огонь быстро распространялся по сухой траве, а верноподданные арендаторы были слишком пьяны, чтобы его тушить, — уничтожил на холме всю растительность.
Прямо из больницы мать и ребенок торжественно проследовали в имение. На деревенской улице по этому случаю развевались флаги, а величественных въездных ворот почти не было видно за гирляндами из ветвей вечнозеленых деревьев. Для фермеров и здесь, и во втором поместье Кент-Камберлендов, в Норфолке, был устроен праздничный обед, и все, не скупясь, жертвовали деньги на покупку серебряного подноса для новорожденного.
В день крестин гостей угощали чаем в саду. Крестной матерью согласилась быть заочно принцесса крови, и нарекли младенца Жервез-Перегрин-Маунтджой-Сент-Юстас — все имена, прославленные в семейных анналах.
С начала до конца обряда и потом, принимая подарки, он держался флегматично и с достоинством, чем окончательно утвердил присутствующих в высоком мнении, которое уже сложилось у них о его талантах.
После чаепития был фейерверк, а после фейерверка — тяжелая для садовников неделя уборки. Потом жизнь Кент-Камберлендов вернулась в свое неторопливое русло, и все шло хорошо почти два года, пока миссис Кент-Камберленд не убедилась, к великому своему неудовольствию, что опять ждет ребенка.
Второй ребенок родился в августе, в плохоньком современном доме на Восточном побережье, снятом на лето, чтобы Жервез подышал целебным морским воздухом. Миссис Кент-Камберленд пользовалась услугами единственного местного врача, который раздражал ее своим простецким выговором, но, когда дошло до дела, оказался куда более искусным, чем лондонский специалист, принимавший Жервеза.
Все нудные месяцы ожидания миссис Кент-Камберленд жила надеждой, что у нее родится дочь. Ей думалось, что Жервез, который не отличался отзывчивостью, смягчится под влиянием хорошенькой, ласковой сестрички двумя годами его моложе. Девочка начнет выезжать в свет, как раз когда он поедет учиться в Оксфорд, и спасет его от двух одинаково ужасных крайностей дурной компании, грозящих молодому человеку на этой стадии развития, — от хулиганов и от книжных червей. Она будет приезжать к брагу на университетские праздники и привозить с собой очаровательных подруг. Миссис Кент-Камберленд все это уже обдумала. Родив второго сына, она назвала его Томас, после чего до самого возвращения домой старалась сосредоточить мысли на предстоящем охотничьем сезоне.
Братья росли крепкими, ничем не примечательными мальчиками. Если не считать двухлетней разницы в возрасте, они мало чем отличались друг от друга. Оба были рыжеватые, храбрые и временами благовоспитанные. Ни тот, ни другой не был наделен особо тонкой душевной организацией, артистизмом или сознанием, что его не понимают. Оба твердо помнили, что Жервез — главный в семье, как и то, что он больше знает и выше ростом. Миссис Кент-Камберленд была женщина справедливая, и, когда обоим случалось набедокурить, Жервеза, как старшего, наказывали строже. Томас убедился, что оставаться в тени, в общем, выгодно, — это избавляло его от соблюдения бесконечных мелких правил этикета, обязательных для Жервеза.
В семь лет Том загорелся тайной мечтой об игрушечном автомобиле — большом, чтобы в него можно было сесть и, нажимая педали, кататься по саду. Несколько недель он усердно молился об этом каждый вечер и почти каждое утро. Приближалось Рождество.
У Жервеза был пони, и его часто брали на охоту. Том много времени проводил один, и мысли его были неотступно заняты автомобилем. Наконец он поведал эту тайну одному из своих дядьев. Дядя этот не любил делать дорогие подарки, в особенности детям (ибо был небогат, а себе ни в чем не отказывал), но одержимость племянника произвела на него впечатление.
«Бедный малыш, — подумал он, — видно, все, что получше, достается старшему брату», — и, возвратясь в Лондон, купил Тому автомобиль. Посылка прибыла за несколько дней до Рождества, и ее убрали в чулан на втором этаже вместе с другими подарками. В сочельник миссис Кент-Камберленд произвела им смотр.