– Бу! – подсказал Тон.
Он уселся на собственный хвост и начал нервно вылизываться.
Николас ощупывал стену камень за камнем. Во всем доме было так холодно, что особое инквизиторское чутье тут не работало. Он не мог определить, где холоднее, то есть где больше магии.
Холодно было везде.
– Бу! – поддразнил его котихальтиа и запрыгнул в стену.
– Да неужели? – догадался Николас. – Все настолько банально?
Он достал зеркальце. Обычное, маленькое зеркальце. Ну что же, посмотрим!
Сначала надо навести зеркальце на стену – ничего. Так-так, ниже. Голые камни. В трепетном сиянии свечи глазам было больно. Вправо…
Николас не удержался и присвистнул, обнаружив в отражении круглую медную ручку.
Ручка была абсолютно обычной. Конечно, если не считать того, что без зеркала её не отыскать.
– Старо как мир! – усмехнулся он.
Пальцы по-прежнему ничего не чувствовали, кроме воздуха. Но там, в отражении, они легли на заколдованную ручку двери.
Повернуть! Невидимый замок глухо щелкнул. В лицо ударил холод. Он показался Николасу дыханием самой смерти.
6
В каморке царил мягкий зеленоватый полумрак. Совсем крошечная комнатка, вроде его флигеля, с единственным окном. Снаружи окно заплетал девичий виноград. Солнечные лучи пробивались сюда сквозь широкие зеленые листья.
– Ты умница, Т-т-тон!..
Зубы стучали так сильно, что он боялся прикусить себе язык.
Котихальтиа блеснул с потолка своими желтыми глазами. Наградил его презрительным «бу!» и исчез.
Николас огляделся, растирая онемевшие от холода пальцы. Здесь было полно картин, просто какой-то склад. Холсты громоздились у стен неровными штабелями. Николас бродил между ними, брал в руки одни, рассматривал, вынимал из кучи другие…
Птицы, дома, деревья, животные, пейзажи. Он сразу узнал руку Мэй, точнее, ее мастихин. Кажется, она писала все подряд, без разбора. Вот какие-то цветы – настолько хрупкие и трепетные, будто живые. Вот облака – такие легкие, будто надутые ветром.
«Сначала воздушность неба. Потом – каменная суровость стен…»
Николас нахмурился. Несомненно, это писала настоящая Мэй. Вот только у всех хранившихся здесь картин была одна странность. Они выцвели, точно многие годы пролежали на ярком солнце. Хотя Николас-то помнил: с красками у Мэй было все в порядке.
– Бу! – предупредил Тон.
Николас нахмурился. Он настолько замерз, что даже двигался с трудом.
– Бу-буб!
Это означало: «Не стой, как пень, шевели мослами! Она уже на садовой дорожке!»
Николас заторопился. Совсем некстати вспомнились слова судьи Бернара: «Будь предельно осторожен. Мы не знаем, как именно она убивает».
– Тон! Проследи за ней.
У самой двери он споткнулся о какой-то ящик.
Ящик был обычным. В таких почтальоны возят почту.
Николас откинул крышку. В нос ударил запах краски, растворителя. И еще какой-то странный, тревожный… тонкий-тонкий аромат.
– Буб!
«Поторопись, – предупреждал Тон. – Она в гостиной!»
– Сейчас, – бормотал Николас. – Сейчас…
Дрожащими руками он вытащил из ящика колбу с огненной, искрящейся жидкостью. Колба была такой холодной, что пальцы тут же потеряли чувствительность. Жидкости в ней оказалось немного – где-то на треть. И точно так же – на треть, – поблек лежавший в ящике портрет.
– Где я уже видел его? – пробормотал Николас.
На картине был изображен мальчик. Худенький, прыщавый. Он широко улыбался щербатым ртом.
– Буб! – подгонял его Тон.
Это означало: «Тревога! Она идет сюда!»
Николас поспешно поставил колбу на место. Вот так-так!
– Бубуб!
«Она почти в коридоре!!!»
– Не может быть!
Николас взял из сундука второй портрет – веснушчатая девчонка с двумя небрежно заплетенными косичками. Картина тоже была яркой, поблекнув лишь по краям.
Вон оно, нашел! Семь картин – семь воспитанников детдома, семь детей лежат без сознания, но пока еще не лишились жизни. Николас торопливо закрыл ящик и пулей выскочил из потайной комнаты. Он еще на шаг приблизился к разгадке. Он обязательно узнает, как их спасти!
– Кто здесь?
Белый прямоугольник света. Со скрипом отворилась дверь, ведущая в коридор из кухни. Николас поморщился. Если его тут обнаружат… Скверно.
– Тон, сюда!
Торопливые шаги. Свет свечи на мгновение ослепил его. В последний миг Николас заорал: «Вот ты где!» – нагнулся и схватил Тона за шкирку.
– Вы?..
– Буб! – недовольно буркнул котихальтиа.
Николас прижал его к себе, содрогаясь от холода и одновременно ощущая, как горячей ответной волной в сердце поднимается ликование.
– Простите, – ответил он. – Мой домовой… Я искал его. Кажется, я забрел куда-то не туда?
– Домовой? – переспросили его.
Он узнал ее голос. Он узнал ее взгляд. Она подняла свечу повыше. Настоящая Мэй стояла перед ним.
Она молчала, недовольно поджав свои коралловые губы, и смотрела ему прямо в глаза.
7
– Так вы говорите, путешествуете, Базиль? И возите с собой своего тонтту?
Он кивнул. Уже несколько минут он наблюдал за ее белыми, безукоризненными руками. Как они умело двигаются, разжигая плиту. Как подхватывают чайник, наливают в него воду. Маленькими щепотками отмеряют чай.
Мэй – настоящая Мэй! – слегка прищурившись, смотрела на него.
На миг ему стало не по себе. Этот проницательный взгляд не смогут обмануть ни накладные усы, ни фальшивая борода. Теперь, когда он в шаге от разгадки, будет скверно, если она рассекретит его.
Правда, Тон мог спасти положение. Инквизитор, который везде таскает с собой домового – пожалуй, такого еще не было в природе.
– Ах, как интересно! Натуральный домовой! – восхищалась ее сестра.
Николас никак не мог уловить суть этой комбинации. Ложная Мэй и настоящая были похожи, как две капли воды. И одновременно отличались друг от друга, как небо и земля. Настоящая называла себя Эвелиной, а сестру величала почему-то Завитушкой. Та склонилась над сундуком Тона, постучала согнутым пальцем по крышке:
– Эй, милашка! Выходи!
– Буб! – огрызнулся Тон.
Это означало: «Руки прочь! Вали, откуда пришла!»
– Кажется, он тебя боится, Завиток, – сказала настоящая Мэй, разливая по чашкам чай.
– Ах, какая ерунда! – закудахтала та. – Ну же, милое создание! Вылезай! Я тебя поглажу.
– Буб!
Николас ухмыльнулся. «Милое создание» только что послало Завитушку далеко и надолго.
– Фу какой злюка! А как его зовут?
– Котий Тон, – ответил Николас неохотно. – Котихальтиа из рода тонтту.
– Ах, это просто великолепно! Сестра давно мечтает нарисовать котихальтию!
– Завиток! – настоящая Мэй закатила глаза.
– Все-все-все! – воскликнула та. – Ухожу. Вы тут пейте чай. Я понимаю: вдвоем, все такое…
И, мерзко хихикая, она исчезла за дверью. Мэй в театральном жесте закрыла лицо ладонями.
– Кхм… – прокашлялся Николас.
Она устало посмотрела на него.
– Пейте чай, Базиль. Он на травах. Мне не нравится, как вы кашляете. Так недолго и заболеть.
– Бу?
Тон осторожно выполз из сундука. Уселся, показательно расчесывая ершик-хвост. Николас заметил: он изо всех сил пытается обратить на себя ее внимание.
– Здравствуй, Котий! – сказала Мэй. – Ты позволишь мне себя погладить? Я тебя не обижу, не бойся!
Тон посмотрел на нее, как на законченную дуру. «Это я-то боюсь?» – читалось в его взгляде. Однако и пяти минут не прошло, как он перекочевал к ней на колени. Мэй гладила его, приговаривая:
– Какой ты замечательный! Какая у тебя гладкая шерстка! Мне казалось, на лапках должна быть чешуя?
– Бу-бу-бу! – передразнил ее Тон, что означало: «Сама ты чешуя!»
На его вечно хмурой морде было нарисовано блаженство.
– Ты не возражаешь, если я тебя нарисую?
– Котий! – сказал Николас предостерегающе.
Он не знал, как еще намекнуть Тону об опасности. Но котихальтиа даже ухом не повел. Еще бы! Мэй нянчилась с ним, как с младенцем, чуть ли не баюкала, носила на ручках! Он то и дело торжествующе поблескивал на Николаса своими янтарными глазами: «Вот, она меня ценит! Вот как надо комплименты говорить! Учись!»
– Тон, веди себя как следует! – начиная злиться, сказал Николас.
Но котихальтиа выругался: «Бу-буб!!!» и, слопав из рук Мэй огромный кусок колбасы, прыгнул в стену, задрав хвост.
– Не волнуйтесь, – сказала Мэй. – Я сейчас его верну Николас вздохнул и закатил глаза.
8
…От горячего чая по телу разливалось приятное тепло. Стараясь не терять времени даром, он вышел на улицу, добрел до телеграфной станции и отправил весточку судье Бернару. Потом заглянул в кабак, махнул стопочку «Столичного эффекта» и, окончательно согревшись, вернулся в дом.
Итак, Мэй. Целый чулан вылинявших картин. Крошащиеся камни тюрьмы, мертвые дети… И семеро счастливчиков – еще живых.
Он остановился на пороге собственной комнаты, нутром почуяв беду. Секунду стоял в дверях, но в следующий миг… Шляпу – на пол! Плащ – долой! Он бросился к сундуку, где лежал котихальтиа.
Домовой не двигался. Хвост-ершик беспомощно вывалился наружу.
– Эй! – позвал Николас. – Котий! Эй!
Тон даже не шевельнулся. Николас открыл сундук, сделав самое ужасное – откинув крышку. Тон, который раньше воспринял бы такое вторжение в штыки, теперь никак не отреагировал. Он лежал, отвернувшись к стене, скрючившись, как дохлая крыса.
Николас вытащил наружу его вялое тельце, превозмогая холод, провел пальцами по усатой, безучастной морде. Домовой смотрел серьезно и вдумчиво, но в то же время – пугающе отстраненно.
– Допозировался, да?
Тон не ответил. Только косматые брови слегка дернулись. На морде появилось что-то вроде гримасы, беззвучное «бу-бу-бу!»
– Я же предупреждал, ей нельзя верить! – Николас скрипнул зубами. – Женщина, да? Добрая? Угостила, похвалила, ты и растаял? Ну ладно, ладно! Погоди. Согрею тебе молока.