– Ты врешь! Сестра не такая! Это вы, инквизиторы, уничтожаете все!
– Ты же сама… в это не веришь.
Она что-то ответила ему. Ее возмущенный голос потонул в охватившем все вокруг гуле. Что это? Правда что-то гудит? Или это у него шумит в ушах?
Кап. Кап. Кап!
Николас перевел дух. Нет, надо держаться. Хотя зачем? Кому? Он вот-вот умрет!
– Кто твои родители? – спросил он. – Ты их помнишь? Как они выглядят? Как их зовут?
Завитушка молчала. Николас продолжал, машинально следуя заученной форме допроса:
– Где ты жила раньше? Где твой дом? Город? Улица? Адрес!
– Ты что, вздумал допрашивать меня?
– Нет! – разозлился он. – Я хочу, чтобы ты вспомнила! Своего мужа вспомнила! Как он умирал? Ты ведь даже этого не помнишь, правда?
Она не ответила. Солнце – пока еще живое – заглядывало в узкое оконце под самым потолком, било у неё из-за спины, превращая её в черный силуэт. Зловещий ангел, предвестник смерти.
Николас вздохнул. Голова его обессиленно свесилась на грудь.
– Я не верю тебе!
– Конечно, – прошептал он. – Потому что не помнишь. Не помнишь, как она пришла в ваш дом. Пожалилась твоему мужу, что нет денег, нечем заплатить за постой. Но она может написать его портрет… Расплатиться портретом. И этот дурак – согласился.
– Врешь!
Завитушка подошла к нему. Теперь он смог увидеть, как ее прекрасное лицо исказилось, точно скомканный и смятый рисунок.
– Ты все врешь! Мы сестры! Близнецы!
– Это она тебе сказала?
– Мы похожи, как две капли воды!
Он молчал, собираясь с силами.
– Как ты объяснишь это? Объясни!
Он поднял голову. Это надо сказать, глядя ей в глаза. Тогда она поверит. Может быть… Заклятие так просто не снимешь.
Голова казалась безумно тяжелой, будто стопудовая гиря.
– Ты ее автопортрет.
– Что?!
– Она сделала из тебя свой автопортрет, дура!
– Такого не бывает… – прошептала Завитушка.
Николас горестно усмехнулся:
– Значит, и мир нельзя нарисовать?
Кап… Кап…
Все, нет времени. Николас чувствовал это. Смерть, вот ты какая! Холодная, безразличная. С прекрасным лицом Мэй Биррар.
– Тебя зовут, – прошептал он, – Изабелла Файтер. Твой муж умер. Твой дом разрушился. Ты ушла вместе с Мэй и носишь ее облик, чтобы отправиться вместо нее в тюрьму в случае чего. На тебя наложено заклятье, поэтому любой инквизитор будет чувствовать холод.
– Да кто тебе сказал такую чушь?!
– Мой домовой, – ответил он. Голос Завитушки шел откуда-то справа. Он уже почти не видел ее. – Тон узнал тебя… Ты не любила его… Ты была плохой хозяйкой…
Она расхохоталась. А может, это был никакой не смех. Просто снова шумело в ушах.
– Нет, подлый инквизитор! Все это ложь! Вот я и поймала тебя на лжи! Все знают: домовые не умеют разговаривать!
– Просто это ты, – ответил Николас, – не умеешь их слушать.
Последняя серебристая капля упала в колбу. Колени подогнулись, веревки заскрипели от изменившейся нагрузки.
Он перестал видеть. Он перестал жить. Он перестал дышать.
11
– Пей! Скорее, пей!
Николас глубоко вздохнул. Широкие виноградные листья. Солнечные блики. Тон скачет перед ним, подвешивается к веткам, изображая летучую мышь.
Тон жив. С ним все хорошо. Какой счастливый сон!
– Пей, это твоя жизнь, говорят же!
Изабелла пыталась напоить его чем-то ужасающе холодным. Николас мог пошевелить руками и сидел, кажется, на полу. В подвале пахло палёным.
– Пожалуйста, приди в себя! Ты должен помочь! Какие-то люди напали на наш дом!
Николас сделал глоток, потом другой. Зубы тут же заныли от холода. Кажется, он пил ту самую серебристую жидкость из колбы. Каждый глоток наполнял его силами, прояснял сознание.
– Они хотят убить сестру! Пожалуйста! Ты ведь поможешь нам, правда?
– Она тебе не сестра, – повторил он устало.
Встал, шатаясь, придерживаясь рукой за стену. Изабелла помогала, страховала его, чтобы он не упал на пол снова. Хорошо, что ребята из священной стражи подоспели вовремя.
Николас прислушался к себе. Вроде, идти он может. Ноги худо-бедно держали.
– Я подожгла твою картину, – сказала Изабелла. – Картину, где твой домовой – тоже.
– Картину надо сжечь, а краску выпить, правильно?
Изабелла молчала, переминалась с ноги на ногу. Кусала губу.
Для пущей убедительности он встряхнул ее за плечи.
– Этого достаточно, чтобы разрушить колдовство, так?
Она кивнула.
– Ты ведь поможешь нам? Правда?
– Нет, – отрезал он.
Увидел её глаза: растерянные, потрясенные. Бог ты мой, она ведь ещё совсем девчонка! Какая наивность!
– Не вам, – пояснил Николас. – Тебе. Ты – пострадавшая. Пожалуйста, помни об этом.
И, схватив колбу с черной тягучей краской, он ринулся прочь из подвала, шатаясь, точно в бреду.
12
– Ну вот и всё, – сказал Николас. – Теперь у тебя есть дом.
Он посмотрел на пустой сундук с полукруглой крышей, который собирался выкинуть где-нибудь по пути к телеграфной станции.
Конечно, он радовался за Тона. Надо было радоваться. Домовой не только умудрился выжить, но ещё и жильишком собственным обзавестись. Теперь он будет носиться по комнатам, висеть на потолке, изображая летучую мышь, и прыгать сквозь стены, задрав черную щетку-хвост.
Только вот похвалить его будет некому.
Николас вздохнул, направился к калитке, открыл её, поморщившись от протяжного скрипа ржавых петель. В небе сияло круглое, приветливое солнце. Гнулись под ветром сочные травы. Все-таки хорошо, что конец света удалось отменить.
– Ну, – пробормотал он себе под нос. – Поживем еще?
– Буб! – ответили ему.
Мимо скользнула черная, ершистая тень.
– Слушай, – Николас остановился. – Это уже не смешно.
Тень остановилась тоже. Сверкнула желтыми глазами из глубины каких-то кустов.
– Ты разве не знаешь, кто я? Чем занимаюсь? Где служу?
– Бу!
– Я, конечно, рад тебе… – начал Николас.
Тень метнулась в сундук, не дожидаясь продолжения, и тут же, как будто так и было надо, неистово зашуршала тряпками.
– Котий! – простонал он. – Вон оттуда! Тебе нельзя со мной! Меня вышвырнут со службы! Тебя – развоплотят!
– Бу-бу-бу! – фыркнул домовой.
Это означало: «Ну-ну, поговори у меня еще! Заткнись и неси!»
Николас вздохнул, расправил плечи и взял изрядно потяжелевший сундук за холодную деревянную ручку…
Желтый квадрат. Евгения Исмагилова
Посвящено Даниилу Хармсу
Человек из Вацлава был точь-в-точь казенная подставка для карандашей. И вроде не нужна она в быту, но вон и стоит красиво, и даже ножницы помещаются… Так и стоял Вацлав по жизни чертежником в бюро: все кальку носил да по бумажкам ползал. Утюжком чертежи разглаживает, незатейливую песенку про кузнечика насвистывает, а товарищи слушают, похихикивают, и все рады-радешеньки.
Коллеги его любили. Пышная конструкторша угощала булочками и салатами, иногда незатейливо поглядывала. То пухлую ручку на коленку положит, то вздохнет томно-томно, как паровоз. Но Вацлав, как человек скромный, вежливо улыбался, благодарил и в ответ по-дружески предлагал мамину гречку. Друзья-инженеры подливали кофейку и таскали сигареты из куртки. Зачастую без спросу. Но на инженеров он зла не держал. Негоже ему, добродушному человеку, зло держать, пусть берут на здоровье.
Однажды летом в бюро было особенно жарко. Все вздыхали и ахали, утирая с красных лбов градины пота. Чертить не представлялось возможным – раскисшая тушь наотрез отказывалась застывать на миллиметровой бумаге. С носов падали соленые капли прямо на черные линии, придавая им вид многоножек с пушистыми лапками. Кто ругался, кто подставлял взмокшую от сидения спину прямо под струи вентилятора.
Вентилятор жужжал, гоняя безжизненный воздух по помещению, и от его дыхания недовольно вздымались листы. Вацлав нервным движением поправлял их и вновь брался за перо. Проклятая деталь не вырисовывалась!
Пышная конструкторша расстегнула пуговички на блузе, вздыхая от царившей в бюро духоты. Капельки пота друг за другом скатывались по раскрасневшейся коже куда-то вниз, как Кусто в Марианскую впадину.
Вацлав вздохнул. Ремень давил на живот после сытного обеда конструкторскими пирожками. Черный сгусток заскользил по тонкому металлу пера и рухнул на голубую сетку. В груди у Вацлава заскрежетал товарный поезд, всем своим весом надавив на скромное и добродушное сердце. Вагоны столкнулись, вонзившись в ребра острой гармошкой. Вацлав застонал от боли и начал падать в распластавшуюся по чертежу кляксу.
– Помогите! – только и успел крикнуть он, схватившись пальцами за угол.
Взлетели листы, распахнув голубые крылья. Неровная черная дыра поглотила глухой крик, и Вацлава засосала темнота.
Очнулся резко, вскочив, как от кошмара. Руки целы, ноги целы. Да и голова вроде на месте.
«Голова-то на месте, а мозги?» – подумалось Вацлаву, когда тот огляделся. Провалился он в черную кляксу, исчез без следа, как экипаж «Марии Целесты» в темной океанской пучине.
Черная-черная комната была сферической, одинаковой во всех измерениях. Где-то наверху сиял круг, будто полная луна на беззвездном небосводе. Вацлав, ощущая себя ночным мотыльком, потянулся к этому холодному свету. И тут же задел что-то ногой, уронив на обсидиановый пол.
Оказалось, в черном пространстве он не разглядел черного стула.
Извинившись, Вацлав вернул стул на место и вновь потянулся к заветному кругу. Высунул голову. Глаза заслепил белый искусственный свет. Он давил отовсюду: и сверху, и снизу. Лишь голова Вацлава торчала, как кукушка из часов-теремка.
Вацлав зажмурился и вылез. Не удержался и полетел вниз. Больно не было. Руки и ноги оказались полыми, словно у куклы. При ударе об пол колени издали глухой пластмассовый звук. Вацлав, путаясь в собственных пустых конечностях, медленно поднялся.