То был не свет, заливающий вакуум. То был белый параллелепипед, внутри которого Вацлав стоял, где и верх, и низ, и стены были выкрашены в ландышевый цвет. Наверху горели блестящие никелевые светильники, имитирующие дневной свет. А на плоскости, откуда Вацлав выпал, на тоненьких лесках висел черный круг в белоснежной рамке, диаметром около метра – единственное небелое пятно во всем этом ослепительном помещении.
– Вон как оно… – протянул он и присвистнул.
Круг и стену отделяла тонкая полоса пустоты.
– К шедеврам близко не подходим! – чей-то голос заставил его обернуться.
Перед ним возникла женщина с фигурой виолончели. Немолодое лицо, но ноги – стройные, как у комсомолки. Одета в бордовый костюм и блузу с жабо. А голос… Певучий, звонкий, как у диктора из телевизора.
Она стояла в нескольких метрах, явно чем-то недовольная. Легким движением отбросив манжет, взглянула на золотые часики на тонком запястье. Сердитое выражение на ее лице сменилось удовлетворенным, и женщина заулыбалась:
– Наконец-то вас разместили! Какое счастье! – на золотом прямоугольничке, прицепленным к груди, значилось имя «Галина». – Добро пожаловать в художественную галерею!
Галина оказалась работником художественной галереи при музее искусств. Работала еще при Сталине, каждый экспонат знала лично. На все вопросы делала грустное лицо и загадочно вздыхала. Затем тихо сказала, что Вацлав «не очень жив».
Новость огорошила. Он попытался упасть в обморок, но получилось только плюхнуться на пятую точку. Галина рассмеялась и сказала, что он «волен делать с собой что угодно», ведь его тело «более нематериально».
– Вон оно как… – только и смог выдавить Вацлав, потирая ушибленный зад.
«Не совсем жив». Слова не то чтобы звенели в ушах, скорее доставляли внутренний дискомфорт. Кот Шредингера тоже не совсем жив, однако же не живет в картине! А его, Вацлава, обхитрили, объегорили, засунули в какую-то черную дырку и заставили позабыть о друзьях-инженерах, пышной конструкторше и даже о любимой маме!
От этих мыслей ему снова сделалось неприятно. Живет себе человек, живет. Пусть с мамой. Скромный и добродушный. По утрам зубы чистит, рубашки выглаживает – каждую петельку, каждый уголок, трудится себе прилежно. Вечерами смотрит новости, чтобы было о чем болтать с друзьями-инженерами, рассказывает маме о замечательных событиях на работе, о друзьях, о пышной конструкторше, обо всем, обо всем! И тут – бац! Нет человека. В картине он сидит, и никому его ни скромность, ни добродушие не нужно.
– Голубчик, не стоит так волноваться! – видя его беспокойство, Галина ободряюще улыбнулась. – Поживете у нас пару лет, а там, глядишь, и куда повыше отправят!
Ее тонкий палец указал на белый-белый потолок. Вацлав не уловил смысл сего жеста, но виду не подал. Лишь кисло улыбнулся и поблагодарил за заботу.
– А зачем мне в картине-то сидеть? – Вацлав решил переспросить на всякий случай. Вдруг пропустил что, не услышал. А потом будет по собственной глупости хлопать глазами где-нибудь в зале с пейзажиками.
– Как это зачем? – искренне возмутилась Галина, в глазах заиграло неподдельное удивление. Мол, как ты, холоп, спрашивать такое смеешь! – Если душа, даже самая ничтожная, не будет вложена в произведение, оно станет обычной мазней и бессмыслицей! То будет красивая обертка, как у конфеты, открываешь – а там пусто. Нет уж, голубчик, с девяти до девяти сидеть вам в черном круге и радовать посетителей гениальной мыслью автора.
И он смирился. Быстро, без внутреннего боя, как лист смиряется с землей, как лето смиряется с осенью. Не будет ни душного бюро, ни злых коллег, лишь картины в золотых рамках и строгая Галина. Сиди себе на стуле с девяти утра до девяти вечера, улыбайся посетителям. Ведь как приятно думать, что без тебя картина – мазня и бессмыслица, а с тобой – произведение искусства.
– Предупреждаю, вылезете не в свое время – исчезнете навсегда. – Тон женщины вновь сменился на строго-поучительный. – Так что будьте внимательны и во всем меня слушайте. Завтра ваш первый выставочный день. Не нервничайте, это у нас обычная практика. Я, признаться, сама немного волнуюсь, ведь зал с новым искусством у нас открылся совсем недавно. Надеюсь, вы полюбитесь публике не меньше работ великих мастеров.
Вацлав кивнул, поблагодарил за разъяснения. Галина спешно удалилась, бросив на прощение горячее: «Всего доброго!» В белом зале стало совсем пусто и как-то уныло. Насвистывая любимую песенку про кузнечика, Вацлав отправился гулять по необъятным просторам картинной галереи.
Ведь он теперь не просто человек, он теперь – шедевр!
– …Белый фон, черный круг. Что тут особенного или сложного? На первый взгляд совершенно ничего. Каждый может нарисовать подобную картину, скажете вы. Но, как ни удивительно, картина «Черный круг» стала загадкой, дошедшей и сохранившейся до наших дней. И любители искусства, и скрупулезные исследователи не перестают восхищаться этим шедевром живописи. – Монолог Галины разлетелся по белой комнате, рассыпался звонкими горошинами. Ее слушатели – группа туристов – раскрыв рты, подбирали эти слова-горошины вдумчиво, со смаком. Вацлаву казалось, что он слышит, как скрипят друг о друга полушария, как жернова, перетирая слова в какие-то свои тайные смыслы.
Он покачивался на своем стульчике и сладко жмурился. Никогда еще в жизни о его душе не говорили столько приятностей.
Галина вещала и о красоте «супрематизма», и об авторской задумке, и о непомерной глубине черного цвета. Говорила она о великом смысле, вложенном в картину, о трудах и о стараниях, о непонятости, о любви и предательстве. Галина читала его, как открытую книгу, озвучивая истины, которые он сам и не знал. Каждое слово было отражением жизни Вацлава, каждое описывало все его чувства. Слезы счастья катились по бритым щекам чертежника, ведь кто-то смог, кто-то наконец оценил эту глубокую, скромную и добрую душу!
Вдохновленный, он взглянул на задумчивые лица туристов. Некоторые хмурились, некоторые хихикали. Мол, простой черный круг, какой смысл-то? Мазня-мазней. А вот такой вот смысл. Самый что ни есть настоящий. С руками и ногами, в выглаженной клетчатой рубашечке, сидит и смотрит на тебя. Может ручкой помахать, может станцевать польку-бабочку, коль изволите!
«Молодые, глупые еще!» – подумалось Вацлаву, когда противное хихиканье прекратилось. Сам он, правда, в картинных галереях никогда не бывал и не знал, что в них может быть смешного.
Затем пришла новая группа. А потом еще… И так целый день. Галина с чувством вещала об авторских мыслях, задевая самые тугие струны Вацлавской души. Иногда подходили одинокие пары и, заглядывая в глубокую дырку, уходили с одухотворенным выражением лиц.
«Поняли! Оценили!» – с удовольствием думал чертежник, наблюдая за переменами на их лицах. Впервые в жизни он чувствовал себя особенным и важным.
А Галина все говорила и говорила о тайных помыслах и авторских переживаниях. Посетители все так же открывали рты и пялились в черную бездну, пытаясь познать тайны бытия, сокрытые в бархатной тьме. Каково было бы их удивление, увидь они там Вацлава? Как бы изменились лица, если бы люди узнали, что вся глубина кроется в сердце одного скромного и добродушного человека? Женщины бы взвыли от восторга, а мужчины одобрительно захмыкали. Дети бы дергали родителей за рукава и завороженно шептали: «Хочу быть как этот дядя!»
Речь Галины укладывалась ровно в семь минут. Вацлав успел посчитать, когда она привела очередную группу. Итого двадцать групп в день, двадцать на семь – сто сорок минут. Целых сто сорок минут в день говорили о нем и только о нем, что было не удивительно, ведь Вацлав не просто там какой-то пейзажик на стенке, Вацлав – шедевр супрематизма.
Стал Вацлав поживать в галерее. Каждый день по семь минут приятности слушает, головой качает от восхищения. А Галина каждый день все рассказывает и рассказывает, нет конца и края ее словам. Вацлав словно плывет на спине по теплому течению, глядя в беззвездное небо с круглой луной. Несет его река, укачивает, убаюкивает. Теплые волны накатывают и нежно отпускают, будто целуя в макушку. Становится на душе у чертежника тепло, спокойно, он в реке, как у матери на руках.
Семь минут длится это блаженство, затем подходит следующая группа, и все по новой. Теплая река, мамкины укачивания. Супрематизм, авторский смысл, переживания, гениальность…
Однажды увидел он знакомое лицо. Встал, пригляделся и сразу узнал конструкторшу с бездонной дюзой между грудей. Обрадовался. Вот сейчас, сейчас ощутит она глубину Вацлавской души, окунется и вынырнет с восторгом! Узнает его, полюбит еще сильнее! Побежит рассказывать всему бюро, какой Вацлав распрекрасный, глубокий, скромный и добродушный человек!
Но на лице конструкторши отражались лишь следы небывалого мыслительного процесса. Лоб морщился, тонкие брови столкнулись на переносице. От усердия она даже запыхтела, как паровоз. Казалось, вот-вот из ушей повалит густой пар, и голова несчастной женщины попросту взорвется.
– Мазня! – наконец выдохнула конструкторша и подбоченилась. – Ей-богу, мазня!
И ушла, возмущенно о чем-то вещая. Галина пожала плечами и вежливо улыбнулась:
– Что ж, искусство – вещь субъективная.
Вот оно как! Вацлав-то мазня? Что ж ты мазню эту пирожками и салатами угощала, дура? Ничегошеньки не понимаешь в искусстве, а в художественную галерею лезешь! Вацлав не пейзажик какой, Вацлав – гениальный шедевр супрематизма. А ты, недалекая, сиди в своем кресле, и носа из-за чертежей не показывай! Да книжки умные читай, авось поймешь под старость лет. Дура, ей-богу дура!
Вацлав даже нисколечко не обиделся. Ведь искусство – вещь субъективная.
Подходило девять часов. Вацлав расселся на стульчике и, напевая песенку про кузнечика, готовился семь минут слушать приятности. Как вдруг…