Казалось, она все поняла: и про картину, и про убиенную букашку. Про то, как он когда-то давно обнимался с пышной конструкторшей в туалете на Новый год. Как втайне ненавидел мамину гречку и скармливал собакам на улице, выходя из бюро. И даже про песню о кузнечике – ту единственную, что он знал…
Ее выступление заняло не более семи минут.
– Вон оно как! – вскричал чертежник и выпрыгнул из квадрата.
Квадрат почернел.
Наследие Миклоша. Ядвига Врублевская
1
Похоронная процессия растянулась на всю площадь перед кладбищем. Маленький Миклош шёл за гробом. Он старался не смотреть на жуткий ящик, в котором лежала его покойная бабка. Гертруда, при жизни та ещё холера, и после смерти доставила множество хлопот. Перед смертью она хотела надеть все свои украшения, да так и померла, не выпустив шкатулки из рук. После смерти пришлось сломать ей пальцы, жадная старуха никак не хотела отпустить шкатулку. Потом потеряли тело. Два дня Гертруда пролежала в морге как неопознанный труп, пока родственники пытались отыскать покойницу. А дальше ещё лучше: лаковый гроб, который Гертруда купила ещё при жизни и спрятала в кладовку, не проходил в дверь.
На похоронах более всех суетилась Ирена, приходящаяся Миклошу родной тёткой и опекуншей. Это была крупная женщина с вечно сжатыми губами. Она душилась сладкими духами и ярко красила ногти. Ирена надеялась получить всё наследство матери и, предчувствуя скорую наживу, хотела как можно скорее избавиться от тела.
Прощание вышло прохладным: ни слёз, ни скорби. И похороны представлялись такими же, пока процессия, миновав площадь, не затормозила перед воротами на кладбище. Вход перегородила кобыла с телегой. На телеге спал пьянчужка в грязных лохмотьях. Шестеро мужчин, нёсших гроб, приуныли. Тот был тяжёлым и нещадно давил на плечи. Вообще-то в центре площади имелся специальный постамент для прощания с покойником, но Ирена потребовала, чтобы последние проводы состоялись в доме Гертруды. Поэтому гроб заколотили и донесли до кладбища закрытым.
– Что там такое? – нетерпеливо спросила Ирена, когда люди остановились. Вышла вперёд, обескураженно посмотрела на преграду. – А ну вставай! – потребовала она, чувствуя раздражение и неприятное волнение.
Ирена надеялась, что похороны пройдут скучно. Они должны были так пройти, потому что если нет, то… Ирена не могла объяснить, но ей казалось, что случится что-то нехорошее. Любое промедление было сродни злому року.
– Эй, ты! Просыпайся!
Пьяница не проснулся и даже не думал шевелиться. Он сладко спал, подложив под щёку холщовый мешок. По-хорошему, его надо было растолкать, но Ирена была брезгливой. Дед Блажей, подошедший вслед за ней, потряс пьянчужку за плечо.
– Вставай, малахольный. Небось, у тебя работа сегодня есть? – сказал он, решив, что перед ним гробокопатель: на телеге у мужичка лежало две лопаты с налипшей землёй.
Пьянчуга открыл глаза, взглянул на деда Блажея, взбешённую Ирену и похоронную процессию. Лицо его не было ни опухшим, ни сонным. Теперь, когда он проснулся, Ирена даже усомнилась в том, что перед ней пьяница. Старик – да, возможно, бездомный, но не пьяница. Тот сел и свесил голые грязные пятки с телеги. Достал трубку и принялся искать табак.
– Кого хороните? – спросил он деловито, набив трубку и закурив.
Ирена от такой наглости потеряла дар речи, а когда, наконец, пришла в себя, взревела:
– Убирайся отсюда, старый дурак!
– Ты не сердись, пани, – сказал старик добродушно, – а то сама по злости преставишься.
Ирена побагровела. Чувствуя бессилие, обернулась к мужу и потребовала уже у него:
– Убери его!
Яцек непонимающе взглянул на жену. Он при всём желании не смог бы ничего сделать. Неконфликтный, не слишком развитый физически, миролюбивый тюфяк, как звала его Ирена, он предпочитал говорить, а не действовать нахрапом.
Старик гнева Ирены не испугался, выдохнул кольцо дыма и сказал:
– Неужто Гертруду – старую шваль и склочницу?
Ирена, не любившая мать, но боявшаяся её до дрожи в коленях, поскольку та поколачивала её в детстве, почувствовала себя униженной. Да, мать была не сахар и даже в старости могла огреть палкой по спине, если что было не по ней. Но этот бродяга не имел никакого права называть её мать швалью! Да она сама из старого хрыча дух вытрясет голыми руками!
– Вот что я вам скажу. Людей недобрых хоронить здесь нельзя, а таких ведьм, как ваша Гертруда, ещё поискать нужно. Тебе, бесплодной, – обратился старый пан к Ирене, – я бы позволил. Слабая ты, а ей лежать на земле этой никак невозможно. Она мне всех покойников перессорит и сама не уснёт. Земля её поднимет, и станет она ходить, покуда вас всех в гробы не уложит.
Злость Ирены сменилась страхом. Она отшатнулась от старика, чувствуя, как в груди заколотилось сердце. Вот оно – этого она и боялась. Все, кто слышал старика, взглянули на гроб с опаской. А те шестеро, что несли его, почувствовали, как тот разом потяжелел.
Миклош, до того с любопытством наблюдавший за Иреной и мужиком в телеге, взглянул на гроб. Ему вдруг представилось, как мёртвая бабка водит внутри по крышке ногтями, будто пробует, насколько тот крепок. Миклош вспомнил, как прощались с Гертрудой, как целовали старуху в лоб, а когда Ирена подтолкнула к бабке его, он сбежал. Старуха улыбалась, будто поджидала внука. Вот наклонится он к ней, чтобы поцеловать, а она схватит его, и уже никто её рук не расцепит.
– Да что с ним говорить! – испуганно закричала Ирена. – Убирайся, старый ублюдок, пока я тебе сама кости не переломала. И кобылу свою плешивую забирай!
– Верно, пан, иди-ка ты с Богом, – поддержал Ирену дед Блажей. – Нехорошо это о мёртвых-то так.
Вдруг подслеповатые глаза деда нашли Миклоша среди толпы. Кривой изогнутый палец указал на мальчика.
– Ты! – сказал старик. – Подойди-ка сюда.
– Миклош, – позвал отец сзади. – Не ходи.
Рука отца ощутимо придавила плечо Миклоша, и тот остался на месте.
– Да ведь блаженный, чего с ним говорить? – вдруг сказал кто-то из толпы.
– И то верно. Выжил из ума пан.
– Последние мозги пропил! – добавил кто-то.
Но старик никого не слушал, смотрел прямо на Миклоша. Холод побежал по спине мальчика.
Как придёт старуха за тобой ночью, посвети ей в глаза свечой, она тут же уйдёт. А тётки своей остерегайся, мёртвая она уже.
Вслух старик ничего не сказал, но Миклош отчётливо слышал его у себя в голове. Внутри мальчика всё обмерло от страха. Он взглянул на Ирену, и та показалась ему такой старой и страшной, будто в самом деле давно умерла. Миклош попятился поближе к отцу.
Старика тем временем оттащили в сторону и кобылу его старую отогнали. Когда гроб проносили в ворота, чуть не уронили. Ирена поносила безруких помощников, а из глаз у неё сами собой текли слёзы. Миклош намеренно отстал. Когда он оглянулся назад, перед кладбищем не было ни старика, ни кобылы.
Похоронили Гертруду там, где лежали её отец и мать, а также младший сын самой старухи. Ирена всё причитала, что ей места не оставили. Гроб опустили и зарыли. Никто не плакал, все думали о странном старике. Кто-то перешёптывался, что вредная старуха в морге от родственников пряталась, не хотела, чтобы хоронили её.
Потом вернулись в дом покойницы, где она накануне ночь пролежала одна. Ирена, счастливая, что мать закопали, чуть поумерила жадность. Накануне она сокрушалась, что знакомых больно много, поминки выйдут дорогими. Но теперь щедро всех угощала. Пели тоскливые песни, вспоминали хорошее. К четырём часам в доме остались только родственники. Ирена суетилась, мыла посуду. Её муж пил с дедом Блажеем. Миклош слонялся по дому, посматривая на запертую дверь в бабкину комнату.
Та последнюю ночь провела у себя. Гроб её поставили на рабочий стол, а днём прощаться выставили в зал. Миклош представлял, как бабка лежала у себя, и свечи тускло освещали мёртвое лицо. По спине мальчика побежали мурашки, невольно вспомнился рассказ тётки о том, что Гертруда не выпускала шкатулку из рук. Пришлось сломать старухе пальцы, чтобы её вынуть. Ирена на похороны надела жемчуг из той шкатулки. С платьем чёрным больно хорошо смотрелось.
– Не ходи туда, – сказал отец Миклошу.
Он и не собирался. Только бы ночь пережить в доме покойницы, а потом домой с Иреной и Яцеком.
К девяти часам никого в доме, кроме Ирены, её мужа и Миклоша не осталось. Легли поздно. Ирена и Яцек разложили диван в гостиной, а племянника положили в комнату, где он обычно спал, когда гостил у бабки. Эта комната имела одну общую стену со спальней старухи. Ещё когда та была жива, Миклош обмирал от страха, прислушиваясь к тому, что происходило за стеной. Гертруда поздно ложилась, всё ходила, стуча палкой, и бормотала. Её бубнёж был смесью бреда выжившей из ума старухи и каких-то мудрёных проклятий в адрес всей живой родни.
Сейчас, когда Миклош, затаив дыхание, лежал в постели, за стеной было тихо. Но мальчик всё равно не смел скинуть душное одеяло. Он прислушивался к тиканью часов на кухне и шёпоту Ирены. Миклош никогда не любил тётку, она была несправедливой и злой. Отца называла не иначе как никчёмный. Миклош слушал её с горечью, но не пытался возражать. Поначалу он защищал отца, но почти всегда получал оплеуху и выговор. А когда жаловался родителю, плакал и просил вернуться, тот никогда не отвечал. Иногда отец предупреждал Миклоша о чём-то, как сегодня, но не более того. Это был суррогат, рождённый даром Миклоша, он и помогал, и ранил.
Мальчик пролежал в постели около часа, прежде чем, утирая слёзы, наконец, заснул. Иногда он видел отца перед сном, тогда ему снились хорошие сны, будто родитель охранял его. Но чаще Миклоша мучили кошмары и, как назло, все они были связаны с домом Гертруды. Миклош ходил по дому и зажигал свет, а за ним по пятам шёл кто-то ещё. Этот кто-то тяжело дышал ему в затылок, и смрад его дыхания был таким сильным, что даже во сне мальчик сжимался от отвращения. В этот раз всё было иначе. Ему снилось, что он лежит в своей постели. В двер