Первая комиссия по оценке жизнеспособности пройдет, когда девочке исполнится один год. Если комиссия решит, что у ребенка нет прогресса в реабилитации и он не возможен в дальнейшем, ее отправят в детское отделение Конвертория, куда отправляют всех неизлечимых и бесперспективных с точки зрения улучшения здоровья детей. Еще год – полтора она будет находиться в отделении второго шанса – Отделении углубленного исследования и анализа на возможность реабилитации и выздоровления, или в «Сортировке», как называют это отделение между собой сотрудники Конвертория. Если по истечении срока улучшений или хотя бы возможности прогресса выявлено не будет, девочку отправят в «Передержку» – Отделение исследования на возможность донорства, где она будет находиться от полугода до восьми месяцев. В это время в Передержке будут исследованы все органы и ткани ребенка на предмет их изъятия и определен круг возможных реципиентов.
Из Передержки есть только один путь: объект направляют в Отделение контрольной подготовки или «Готовальню» – во взрослом отделении Готовальни работал Севастьянов, там производится контрольный забор материала, исследование тканей и окончательная подготовка объекта перед тем, как направить его в «Разделочную» – Отделение извлечения материала. В «Разделочной» производится выемка всех намеченных для трансплантации органов и тканей. Конечным этапом является само Отделение трансплантации. Работники Конвертория шутя называют его «В гостях у Фрэнка». «Фрэнк» было сокращением от «Франкенштейн».
Севастьянов зашел домой, когда Агата с дочерью уже спали. «Год! Почти год теперь жить в подвешенном состоянии! Вот тебе и ребенок!» – думал Севастьянов, проклиная судьбу и Агату. Он снял куртку и тихо пошел по неосвещенному коридору в спальню. Проходя мимо детской, Сергей увидел спящую на диванчике рядом с кроваткой ребенка жену – с момента возвращения домой она ночевала в комнате дочери. Горела мягким желтым светом ночная лампа. Севастьянов нерешительно потоптался на пороге, но все-таки зашел в комнату. Он подошел к детской кроватке и посмотрел на мирно спящую дочь. Во сне она ничем не отличалась от обычного, здорового ребенка, но когда она бодрствовала, диагноз для Севастьянова был налицо.
«Да, и со временем это будет все заметнее. Ведь предлагали же ей сразу отказаться от ребенка». – Севастьянов раздраженно посмотрел на Агату. – Проблем бы сейчас не знали. Оправились бы, ничего, с людьми и не такое случается. А сейчас вот что… Жизни нет, привыкает к ней, еще и грудью кормит, сумасшедшая баба! Надеется, что это поможет, как же!» – Он тут же вспомнил многочисленные байки, рассказанные когда-то сотрудниками детского отделения Конвертория: об обманных проникновениях родителей в Сортировку, об их истеричных угрозах самоубийства… Тогда он только смеялся и удивлялся тому, как эти идиоты не могут понять, что им, в общем-то, повезло: не нужно убивать годы на уход за инвалидом, не имея никакой надежды, тебе законно дали возможность начать все с начала и при этом сняли с твоей совести груз вины – радоваться надо, а они… «Еще и Верой назвала! Было бы во что тут верить… Эх!» Оттолкнув со злости вьющегося вокруг ног кота, Севастьянов пошел спать.
Этот год для Севастьянова был неудачным. Помимо несчастья с ребенком, у его отца – Алексея Николаевича Севастьянова через три месяца после рождения Веры случился обширный инфаркт. Две недели назад его выписали из медицинского центра, и теперь он находился дома, но был еще довольно слаб и за ним требовался присмотр.
Сергей навещал отца каждый день под видом заботы о нем, на самом деле – чтобы оттянуть время возвращения домой. И Алексей Николаевич это, кажется, понимал.
Из-за обширного инфаркта Алексея Николаевича Севастьянова поставили на учет жизнеспособности, а так как он был старше шестидесяти пяти лет и по заболеванию относился к группе повышенного риска, ему предписывалось носить специальный браслет, который каждые двенадцать часов производил комплексную оценку состояния больного и передавал данные в Диспетчерскую контроля за группами риска. Если состояние здоровья больного ухудшалось, но не было критическим, Диспетчерская направляла к нему группу «скорой помощи». Деления специального индикатора браслета отражали состояние больного в целом: если светились все шесть делений, больному нечего было опасаться, кроме ежегодной комиссии по оценке жизнеспособности. Но у Алексея Николаевича на браслете горели лишь два деления индикатора.
Если оставалось одно деление, – а это означало, что состояние здоровья больного ухудшилось необратимо и дальше его ждала только смерть, – Диспетчерская направляла к больному бригаду из Конвертория. В Конвертории во взрослом отделении Готовальни повторно производили оценку состояния здоровья больного, а затем, если состояние подтверждалось, его направляли в «Усыпальницу» – Отделение мягкой эвтаназии, где больного умерщвляли гуманным способом в комфортных условиях.
Помимо взрослого и детского отделений для состоящих на учете жизнеспособности, Конверторий имел еще ряд специальных отделений: Отделение мягкой эвтаназии—; Отделение переработки остаточного материала – «Праховая», или «Удобрилка», – туда направляли из крематория прах кремированных останков для его дальнейшей переработки, обычно в удобрения, что и дало название отделению среди своих работников, и Отделение медицинских отходов – «Отходная», или «Свалка», куда после медицинских операций направлялись разные органические отходы, которые также использовались для переработки, а в случае невостребованности направлялись в крематорий. Небольшой крематорий в Конвертории также имелся – для собственных нужд.
Севастьянов заходил к отцу вечером после работы. Пил с ним настоящий кофе, иногда коньячок, курил отцовские сигареты, которые тот припас еще со времени работы в терразоне Луны, – Алексей Николаевич до пенсии был колонизатором на Луне, а колонизаторам выдавались только оригинальные продукты. Иногда они вместе смотрели что-нибудь по гологравизору. Разговаривали мало. Севастьянов знал: Агата рассказала отцу о том, что Сергей настаивал на отказе от ребенка, и думал, что отец осуждает за это. А Алексей Николаевич, в свою очередь, знал, что сына тяготит вся эта ситуация с женой и ребенком, да еще он тут со своим браслетом, и старался не лезть тому в душу.
– Я смотрю, ты совсем плох. – Севастьянов с беспокойством посмотрел на отцовский браслет, когда в очередной раз зашел навестить его. – Того и гляди, бригада заявится.
– За меня не переживай, я еще всех вас переживу. О себе думай, о семье. – Алексей Николаевич по-стариковски отмахнулся от сына.
– Есть ли она у меня теперь, семья-то? – Сергей тяжело вздохнул, прошел за отцом на кухню и сел за стол. – Агата со мной почти не разговаривает, плачет все время, смотрит на меня, как на врага. Домой идти неохота.
– За что это она с тобой так? – Алексей Николаевич посмотрел сыну в глаза.
Сергей взвился.
– За что?! Она же тебе пожаловалась уже! Она всем пожаловалась! Мол, я – чудовище, монстр, от дочери хотел избавиться! Да я просто ее от лишних страданий хотел уберечь! Нас уберечь. Смысл всего этого? Девочки этой, если она все равно… – Сергей замолчал на полуслове и отвернулся к стене.
Алексей Николаевич, не ожидавший такой эмоциональной реакции сына на свой вопрос и немного опешивший от этого, примирительно налил Сергею душистый чай и пододвинул тарелку с бутербродами.
– А ты не думал, что Агате это нужно? Страдания эти нужны, что ей нужно пройти все это – от обретения до утраты, от начала до конца? Может, она так с дочерью прощается. А может, все еще наладится. Что же ты Веру уже приговорил?
– Папа, я не вчера конвертором стал. Ты знаешь, сколько я таких видел? Мне несколько секунд достаточно на нее посмотреть, чтобы все понять. – Сергей помолчал, отхлебнул из кружки чай, и продолжил: – Я думаю, Агата уйдет от меня, пап. Как все закончится с Верой, так и уйдет.
– А почему она сейчас не уйдет?
– Чтобы уже точно меня возненавидеть, окончательно и бесповоротно. Чтобы я ей противен стал, омерзителен до тошноты. Вот тогда и уйдет без сомнений и сожалений.
Медицинская комиссия по оценке жизнеспособности признала Веру Севастьянову не подлежащей реабилитации. Прогресса у ребенка не было, хотя Агата прикладывала для улучшения состояния дочери все возможные усилия: установила жесткий распорядок дня, медсестра сменяла медсестру, один специалист – другого, бесконечные массажи, гидромассажи, нейровитамины, электростимуляция и прочее. Она потратила на это почти все их сбережения. Севастьянов не возражал, знал, время расставит все по своим местам, а если Агате так спокойнее – пусть, деньги для него никогда не были в числе приоритетов, во всяком случае, на родных и друзей он их точно не жалел.
В течение месяца Веру необходимо было передать в Сортировку. Дома и до этого было несладко – чем ближе к комиссии, тем хуже, – но сейчас начался просто ад. Агата умоляла всех, кого знала, о помощи, но ни у кого не было таких связей, чтобы удалить данные Веры из базы учета жизнеспособности или хотя бы отсрочить передачу ребенка. Севастьянов знал, что помочь здесь ничем нельзя, но обещал Агате поговорить с кем-то там, кто, возможно, имеет влияние на что-то там. Опять же – чтобы ей было спокойнее, чтобы потом, после того, как все закончится, Агате не в чем было упрекнуть ни себя, ни его.
Лежа ночью в кровати, Сергей долго не мог заснуть. Он знал, что Агата рядом тоже не спит. Примерно за месяц до комиссии она снова стала спать в их постели, но всегда на расстоянии от него и с краю, как будто прилегла ненадолго вздремнуть на чужую кровать.
– Агата, послезавтра надо увезти Веру. Иначе ее увезут принудительно.
– Знаю.
Севастьянов услышал, как она всхлипнула, и вздохнул: опять плачет.
– Лучше будет, если я сам ее отвезу. Тебе не надо туда ездить.
Агата резко села на кровати: