Замурован в эти свои «доспекхи» господин «лыцарь» был знатно. Муса потерял счёт количеству разнообразных узелков, которые тому пришлось расплетать. Пыхтя и охая от боли, Хельмут по частям снимал свой причудливый костюм. Муса тем временем занялся разведением огня, готовкой. Съестного у него было немного: три полоски вяленого мяса, три горсточки дикого риса, да всякие разные травки.
Муса осмотрел ногу гостя. Всё было не так скверно, как казалось на первый взгляд. Хотя без трости господин лыцарь сможет ходить ещё не скоро. Они поели. Полоски лыцарь съел мигом, а вот от риса сначала воротил нос. Впрочем, в итоге съел всё до последнего зёрнышка. На душе у Мусы было тоскливо. И так каждый раз после встречи с «Этим». Как будто частичка души умирает, иначе и не скажешь. Для Хельмута, однако, встреча прошла гораздо тяжелее: он сидел почти без движения, лишь изредка подрагивали кончики пальцев.
Они долго наблюдали за тем, как дотлевают последние угольки.
– Скоро стемнеет? – Хельмут ошарашенно глядел в туманную пустоту, которая начиналась сразу за выходом из пещеры.
– Не знаю, – ответил Муса с лёгкой хрипотцой. – Ни разу не видел, чтобы день менялся с ночью. – Память к языку медленно возвращалась.
Они немного помолчали.
– Как же… как же ты понимаешь, какой сейчас час?
Глупый вопрос. Особенно учитывая нынешние обстоятельства. Муса понял, что лыцарь так и не отошёл от шока.
– Никак, – ответил он и, свернувшись калачиком, повернулся к Хельмуту спиной.
Вскоре он услышал, как лыцарь что-то смиренно бурчит себе под нос. Молится. Да, они все здесь молятся по первой. Тут Муса провалился в тёмное небытие. Во снах ему виделись давно забытые лица, имена и истории. Сон его не был спокойным.
Следующие несколько дней прошли угрюмо и молчаливо. Муса выходил из пещеры, как только просыпался, возвращался лишь на ночлег. Разговаривали они мало: у утомлённого повседневными обязанностями старика не было на это ни сил, ни особого желания. Хельмут и сам почти ничего не говорил. Взгляд его подолгу задерживался на исписанной чёрточками стене, на Мусе, на огне. Муса догадывался, что Хельмут был человеком бесстрашным, не то что он сам, а потому и последствия от встречи с «Этим» для него были куда серьёзнее. Муса видел людей, для которых подобное потрясение становилось фатальным. Они так и не оправились, и ничего нельзя было для них сделать. Разве только…
– На четвёртый день штурма Монтанера наши орудия пробили брешь в их стене. – Голос у Хельмута был бесцветный, взгляд всё так же направлен в стену или, скорее, в никуда. – Эти чёртовы бомбарды даже самую надёжную кладку превращают в порошок в считаные дни. Кинули клич. Искали смельчаков, которые первыми войдут в брешь. Я, дурная голова, возьми да согласись. – Муса не все слова понимал, хотя суть вроде как уловил. – Ну, молодой был, думал, подвиг совершу, в общем… как это… – Тут господин лыцарь запнулся. – Мы, как только зашли, – сразу взрыв. – Сбросили на нас бочку со стены. Повсюду крики, дым. Половина ребят из тех, что увязались за мной, в мгновение превратилась в труху. Я замучился потом выскребать их останки из волос, из-под ногтей, представляешь, даже в уши забилось! – Хельмут улыбнулся, как будто вспомнил о чём-то приятном. Затем осознал, что улыбается смерти товарищей, сконфузился, закашлялся. – Я уцелел только потому, что вошёл в крепость одним из первых. Погибли те, кто замешкался в проходе. Знаешь, я ведь и сам поначалу струхнул, подумал, что безопаснее пропустить вперёд человека, ну, двух. Но что-то меня толкнуло вперёд. Сам не знаю что, правда. Может, глупость? – Муса удивлённо глядел на рыжеволосого воина. В свете догорающего костра черты лица его делались удивительно благородными. Во взгляде теплилась какая-то невысказанная мудрость. – Больше всех рискуют на самом деле не те, кто смотрит опасности в лицо, а те, кто отводит взгляд, понимаешь меня? Раз уж взялся за дело, – не робей. Больше всего я уважаю в людях именно способность побороть свой страх, а уж гордая порода или серый булыжник – это дело второе.
– Как-как?
– Это такая моя придумка. В детстве ещё сочинил. Означает, что человека нельзя судить по внешности, что-то такое.
– Да, я понял.
Муса внимательно посмотрел сэру лыцарю прямо в глаза. Голубые. Большего в темноте сказать нельзя. Старик всё смотрел. Внезапно лицо его просияло. Он подошёл к исписанной именами стене. Наверное, здесь есть буквы, иероглифы, пиктограммы и идеограммы любой письменности, что когда-либо была и будет. В поисках нужного имени Муса начал водить пальцем вдоль крохотных символов. Про себя он еле слышно бормотал:
– Так-так-так, где же оно? «Иеронимус – 987», «Иезекиль – 5446», нет, это «И». – Всё так же бормоча про себя, старик подошёл к другой стене. – «Дафна – 19», «Дориан – 169», нет-нет… не здесь…
– Что ты ищешь? – озадаченно спросил Хельмут.
Не обращая на него никакого внимания, Муса продолжал поиски. Хельмут лишь пожал плечами и тихонько шепнул что-то о безумных горных отшельниках. Наконец Муса вспомнил, где искать. В один прыжок он оказался у другой стены:
– Ага, да-а-а… вот это зачеркнуто… «Валерий»… нет… – Тут он победно воскликнул: – Нашёл! – и размашисто ткнул пальцем в холодный камень.
Прямо над его ногтем было написано: «Вэл – 176». Смоченным слюной пальцем Муса аккуратно вытер кривую шестёрку и на её месте торжественно написал цифру семь.
– Вэл… – В голосе его живительным лучиком забрезжила радость.
Старик молча любовался надписью до тех пор, пока Хельмут не спросил:
– А кто эта Вэл? – На последнем слове рыцарь сделал недовольное лицо, как будто съел что-то очень невкусное.
– Ох, просто старый друг, – сказал Муса, а затем поспешил сменить тему: – Вы захватили эту «Монтанера», господин лыцарь?
– Рыцарь…
– Оу…
– Монтанер в итоге заплатил откуп, и мы ушли.
– Тогда… какой смысл?
– А не было никакого смысла… Нам дали денег и мы решили, что этого достаточно.
Снова молчание.
– У тебя очень странное имя, господин отшельник. Ты чьих будешь?
– Чьих?
– Ну, кто твои люди? На каком языке говорят?
– Ах… да я не помню. – Наконец проклятый каркающий язык Хельмута начал вспоминаться как следует.
– Не помнишь родного языка?
– Не помню, какой из них мне родной. – А может, и не было у него родного языка?
В безжизненных глазах рыцаря промелькнул интерес:
– Это как же так?
– Ну вот так. Забыл, какой из языков был первым.
– А ты чего же, много их знаешь? Языков-то?
– Да-а… наверное, все… – сказал Муса так, будто в этом решительно не было ничего необычного.
На лице рыцаря просияла ехидная улыбка. Впервые за долгое время Муса видел такую.
– Врешь!
Муса улыбнулся в ответ.
– Ну, стало быть, вру!
Хельмут долго вспоминал разные словечки из разных языков, которые слышал тут и там по миру. Муса не сразу, но всё-таки их вспоминал, переводил Хельмуту, потом добавлял ещё пару фразочек из того же языка. Господин рыцарь с каждым разом, как узнавал на слух разные наречия, удивлялся пуще прежнего. Мусу веселила его реакция. Впрочем, от обилия разных пришедших на память языков заболела голова. Старика начало клонить в сон.
– Послушай, – вдруг сказал Хельмут более серьёзным тоном, – последние четыре дня я постоянно наблюдал. Ни разу за это время день не сменился ночью, не говоря уже об этом тумане…
– Ну да, как я и сказал…
Хельмут не дал ему закончить.
– Я… я был в походе вообще-то. Возвращался из похода, если быть точным. Ранним утром угодили в туман. Дорога начала портиться, кривиться. И вот, не успел я опомниться, как оказался здесь. Не помню, чтобы расставался со своими товарищами, они просто… неужели… скажи, неужели таков загробный мир?
Всё те же вопросы. Поразительно, до чего люди похожи! Сколько раз Муса слышал одно и то же! На разных языках говорили ему разные слова, но смысл их всегда оставался один. Были в этих вопросах и скрытые угрозы, и откровенные мольбы; и знание, и незнание; и правда, и ложь. Задавали их непохожие друг на друга люди: рассыпающиеся от старости и совсем юные, мужчины и женщины, чёрные и белые, жёлтые и красные, дикие и цивилизованные, любые, каких только возможно и невозможно представить!
Всем им без исключения Муса всегда отвечал одинаково:
– Не знаю.
– То есть… как это?
– Я не знаю.
– Да будь ты проклят! Как это ты не знаешь? – Хельмут рванулся было к нему, да только сразу вскрикнул от боли и схватился за больную ногу. – Проклятье! Что за чертовщина! Неужели так выглядит ад?
Муса ничего не ответил. Ничего нового он сказать не мог. Повисла тишина. Только Хельмут охал и заново прилаживался к тому месту, с которого соскочил. Без особой надежды он спросил:
– Послушай, старик, а что ты знаешь?
Ну наконец-то. Задал первый правильный вопрос. Правда, в неправильный момент.
– Всему своё время. Какой смысл рассказывать тебе это сейчас, если потом ты будешь бесконечно спрашивать одни и те же вещи?
– Что за околесицу ты несёшь?
– Поверь, расскажу я тебе сейчас, расскажу потом: никакого спокойствия тебе это не принесёт.
– А я всё-таки спрошу.
Муса вздохнул.
– Ну, раз надо, то спрашивай.
– Ты не знаешь, – мертвы ли мы, так?
Муса кивнул.
– Но и не знаешь, – живы ли?
И снова кивок.
– Но ведь… но разве мёртвые страдают от ран? Разве мёртвые могут испытывать голод, усталость? Разве души наши не свободны теперь от всего мирского?
– Однажды, в этой самой пещере, я разговаривал об этом с одним мудрецом. – Жалкое враньё, но Мусе не хотелось говорить, что он забыл, от кого это услышал. – Мудрец сказал мне тогда: «Все мы входим в этот мир нагими, нетронутыми и в нечистотах, а выходим из него одетыми, покрытыми шрамами и также в нечистотах».
– Ничего глупее в жизни не слышал.
– Всему своё время, господин рыцарь, вы всё поймёте рано или поздно.