Их, судя по голосам, было немало. Интересовал я всего одного из нескольких десятков таких же тёмно-зелёных и вооружённых; но и это казалось чудом.
Он снял перчатки, коснулся пальцами сырых клавиш и услышал, сколько во мне воды. Звуки, прежде стремительные, точные и колкие, размякли.
Молодой человек почему-то не побрезговал моим звучанием – он стал играть. Он выбрал музыку из старого кино – «Романс» Шостаковича, и продвигался по мелодии не на слух, и не глядя на клавиши, а скорее на ощупь; видимо, она звучала в его голове – или в его груди, точно не знаю. Раздаться в моём больном теле музыка уже не могла – я захлёбывался; но мелодия, как нить из плотно смотанного клубка, легко тянулась из моей памяти, потому что руки этого человека наизусть помнили последовательность, из которой складывалась удивительная жизнь длиною в семь минут.
Я не знал, собирался ли он исполнить её до конца. Может, он тоже не знал. Для короткого своего путешествия он выбрал не лучшего попутчика – из-за скопившейся во мне мокроты я выкашливал звуки, которые следовало петь; я молился, чтобы он не останавливался и не заглядывал внутрь: если бы он увидел чёрную плесень, выросшую на потемневших стенках моего нутра, я бы вмиг рассыпался от стыда.
Когда-то я мог дойти – да что уж там, долететь – вдвоём с умелым пианистом до финальной ноты, почти не касаясь земли. А теперь он, этот человек, которому так не подходило оружие и так было к лицу играть на фортепиано, будто бы тащил меня, хворого, волочащего ноги, по сырым сугробам, по мёрзлому болоту, стараясь увести подальше от молчания, от забытья. Он вёл уверенно, без страха и сомнений, и мы двигались в верном темпе, задуманном композитором; но успеть дойти до конца нам не удалось.
Вместо очередного аккорда, слышного только мне и ему, раздался звук, слышный за несколько тысяч метров.
Удар не оставил шанса ни нам, ни мелодии.
Меньше, чем за такт, не стало ни рук, помнивших музыку наизусть, ни головы, в которой она звучала, ни груди, в которой она становилась живой, ни тёмно-зелёного, ни чёрного, ни белого – ничего не осталось.
Кроме музыки.
Взрыв поднял в воздух снег и рассыпавшиеся крошкой стёкла, куски человеческих тел и жилищ, кости и бетон, крик и скрежет. Горело дерево, плавился металл; клавиши, пальцы, струны, жилы, ноты, слова – всё, что было когда-то упорядочено ради простого звучащего смысла, превратилось в щепу, в серую кашу, в горелые ошмётки. Всё взлетело вверх; и опустилось уже дымящейся неживой мешаниной.
Но кое-что осталось в воздухе – и почему-то не оседало, а, напротив, поднималось всё выше; каким-то образом я был частью этого.
Я очень удивился: мне казалось, я останусь внутри хитро собранной чёрной коробки. Я к ней, в конце концов, привык.
Фокус в том, что заполнявшие эту коробку последовательности звуков, не имели склонности привыкать к замкнутым пространствам.
Им нравилось разлетаться под сводами залов и фонарями улиц; им нравилось трепетать в динамиках и покачиваться на радиоволнах; дрожать между волосом смычка и металлом струны – и прятаться в наушниках-капельках. Увлекать за собой, заставлять танцевать, разжигать беспричинную радость и сыпать соль на незримые раны, трогать сердце, запуская по рукам полчища мурашек, вдохновлять и спасать – и вечно двигаться в каждом уголке света, где есть человек. Примерно к этому привыкли наполнявшие меня звуки.
Проще говоря – они были смыслом.
А я оказался составной частью этого смысла. Звучит нескромно, но так уж вышло.
Я вдруг оказался всюду. Чайковский и Гершвин, Бах и Рахманинов, Глиэр и Шостакович, Бетховен и Шуберт, Брамс и Сен-Санс, собачий вальс и свадебный марш, серенады и гимны, любимые сочинения моей девочки и лучшие песни моего мальчика, страсть, облечённая в форму фортепианного концерта, и отчаяние, превращённое в сонату, глупая песенка и великая симфония – всё, чем я жил, жило снова: в детских и гостиных, на театральных подмостках и экранах кинозалов, в самолётах и поездах, в подземных переходах и оркестровых ямах, школьных классах и актовых залах – словом, везде.
Всё это было везде – и было непобедимым.
Я – музыка, понял я.
Я громче взрыва, громче смерти – и чтобы заглушить их, мне даже не нужно кричать.
Я буду звучать, пока есть человек. Я буду с ним, пока он слышит; пока он слушает.
Впрочем, вы можете спросить, зачем вообще меня слушать. С чего бы вам верить советскому пианино? Тем более – мёртвому?
И тогда я замолчу.
Андрей ЗоринСорок дней
Предупреждение: По мере того, как вы будете читать этот рассказ, у вас будет создаваться впечатление, что это фэнтези или даже, возможно, магический реализм. Однако я категорически настаиваю на том, что это стопроцентная научная фантастика.
Единственный способ обнаружения пределов возможного состоит в том, чтобы отважиться сделать шаг в невозможное.
«Срочно приезжай на мою могилу!»
Сообщение пришло ранним утром, за окном еще было темно. Артем сел на кровати, просыпаясь, и еще раз прочитал текст: «Срочно приезжай на мою могилу!» Подписи не было. Да и так было понятно… Писать мог только отец, умерший больше месяца назад.
Вставая с кровати, Артем отдал команду:
– Свет, режим «утро»!
Биолюминесцентные светильники на стенах неверным дрожащим светом разогнали темноту, открывая бардак после вчерашней попойки. Артем чертыхнулся и, собрав остатки еды со стола, закинул их в тумберг. Насытившись, лампы разгорелись ярким ровным светом.
Заварив себе кофе, Артем сел за стол и снова уставился в телефон. Сообщение не пропало.
Когда тебе двадцать и ты хоронишь единственного близкого человека, это очень тяжело. Именно поэтому Артем и согласился на «Эхо». Чертова новомодная процедура! Очередное безумие, охватившее мир. В начале века о таком снимали фильмы и сериалы. А теперь это просто услуга, доступная людям с деньгами.
На похоронах было мало народу. В основном коллеги отца по антикварному бизнесу да несколько старых друзей. Артем стоял у гроба и открыто, по-детски плакал. К нему подходили люди, что-то говорили, произносили слова сочувствия – он ничего не слышал. Только кивал, жал руки и не отходил от гроба. И лишь один из подошедших смог завладеть его вниманием.
– Соболезную вашей утрате. – Мужчина был одет в темно-серый комбинезон с логотипом «Ваганьково технолоджис». – Я вижу, здесь лежит очень близкий вам человек, и вы не готовы с ним расстаться. – Он посмотрел на рыдающего Артема и положил руку ему на плечо. – Смерть страшна не своей неотвратимостью, а внезапностью, – продолжил он, глядя юноше прямо в глаза. – Если бы у вас было время попрощаться с отцом, сказать ему несколько нужных слов… Может быть, решить какие-то конфликты, услышать важные слова… Или наоборот – произнести… – Он помолчал несколько секунд, убеждаясь, что сумел завладеть вниманием Артема. – Вы наверняка слышали про «Эхо»? Цифровой дубль, след покойного.
Артем кивнул. Сейчас трудно про такое не услышать: реклама повсюду. Но, говорят, это огромное надувательство. Вы загружаете все переписки, фото и видео человека – все, что от него осталось, в сети, а потом ИИ не последнего поколения выдает образ, который худо-бедно напоминает умершего. Что-то вроде сеансов спиритизма в начале двадцатого века, когда аферисты сначала узнавали все что можно о покойниках, а потом трясли деньги с их родственников.
Артем вытер слезы ладонью.
– Не думаю, что мне будет интересно ваше предложение.
– Вы настроены скептически. Это хорошо! – Мужчина смахнул невидимую пылинку с идеально чистого комбинезона и достал из кармана черный прямоугольник. – Это ключ-карта для запуска программы «Эхо».
– Что же здесь хорошего? – удивился Артем.
– Давайте поступим так. Мы создадим «эхо» и дадим ему сутки машинного времени. Если вы посчитаете, что вас обманывают, то не заплатите нам ни копейки. Если же это правда будет ваш папа, вы оплатите максимальный срок действия «Эха». На сегодняшний момент это сорок дней.
– А что происходит потом?
Мужчина посмотрел на Артема, на гроб с покойником, на отделанный черным мрамором траурный зал.
– Понимаете, Артем… Есть еще в нашей жизни непонятные вещи. Середина двадцать первого века, все оцифровано, изучено и рассмотрено под микроскопом. Искусственный интеллект решил большинство проблем, начиная от синтеза лекарства против рака и заканчивая политическими кризисами. Мы на пороге золотого века человечества! Но… – Он замолк на несколько секунд. – У меня нет ответа на ваш вопрос. Никто не знает, почему через сорок дней рушится и исчезает цифровое эхо. Программа остается, все данные на месте, но оно просто перестает быть живым, словно ему чего-то не хватает.
Первая встреча с отцом состоялась через три дня после его похорон.
Артем приехал на Ваганьковское кладбище ближе к вечеру. Аллеи, днем заполненные толпами туристов, глазеющих на роскошные памятники и захоронения известных людей, были практически пусты. По пути к могиле отца он лишь изредка натыкался на других посетителей. Вот пожилая женщина с парой гвоздик в руках. Взгляд опущен, седина выбивается из-под черной косынки. Наверняка недавно потеряла мужа и идет рассказать ему о своей жизни. Вот молодая пара, растерянно озирающаяся по сторонам. Скорее всего, недавно похоронили кого-то из родителей и теперь заблудились.
Артем тоже редко бывал на кладбище, поэтому арендовал сторожа: мелкий, похожий на паука аппарат шустро перебирал металлическими лапками и подсвечивал дорогу. Доведя Артема до нужного места, сторож замер напротив надгробия и сменил свет фар на зеленый.
Могила отца не отличалась от остальных: участок земли два на три метра, огороженный кованой решеткой, стоящей впритирку к остальным. Внутри – матово-черная плита с цифрами и буквами. Несколько увядших букетов, оставшихся с похорон.