А та знай выглядывает из-за чужого плеча. Чёрные косы растрепались, горят угольками глаза – широко распахнутые, огромные на маленьком лице. Черты тонкие, по-птичьи заострённые. Шея длинная, как у птенца, и пальцы что когти. Цепляются за плечо заступника.
– Отпусти его, Надко, – шепчет. – Проучил, и хватит. Пойдём. До темноты успеем…
Вспоминаю, что меня Сокол дожидается за поворотом. И впрямь – стемнеет скоро. Вьюга из-за гор идёт.
– Ну так что, разойдёмся по добру? Тропа узкая. Делить пока нечего.
– Тебе, может, и нечего, а этим!.. – Певун перехватывает старшего лихача за шкирку, как пса, и толкает от себя. Тот пролетает несколько шагов и падает коленями в снег. Братья поднимают под локти.
– Пошли прочь. – Устало, но твёрдо, не поднимая голоса.
Я сторонюсь, когда трое ковыляют мимо. Только средний оглядывается, щерит зубы. Ох, промолчал бы!..
– Ты, Скоморох, остерегись. Глотку вспороть никогда не поздно. Тебе или твоей… – Последнее слово тонет в хрипе. Изящное лезвие входит среднему в бок.
Названный Скоморохом бросает, почти не целясь, иначе бы угодил меж позвонков. А так – грязная работа, поспешная. Если в почку – не жилец.
Девица, побледнев ещё сильнее, отворачивается.
Я провожаю братьев взглядом – и след из крови, что тянется за ними по снегу. Размышляю, пора ли звать Салдина или обождать немного.
Ну, дела творятся!..
Скомороха зовут Нада´ном. Про себя я оставляю прозвище. Его спутница – Заряна. Красивое имя. Но для меня становится Плясуньей. Ей бы танцевать на полянах да через костры прыгать: тоненькая, лёгкая, живая, несмотря на бледность и впалые щёки, – но этому не бывать. Левой ноги у Заряны нет. Отнята по колено, ниже только деревяшка. Поразительно, как дошла так высоко, не сдавшись. Храбрая птичка.
Она закусывает губу, когда Салдин опускается рядом на колени, но не упрямится, позволяет чутким пальцам старика ощупать культю, а затем и ладный посох с заострённым металлическим концом, на который опирается при ходьбе. Говорит, что не страшно. Привыкла.
Я отворачиваюсь, чтобы не смущать. Затем и вовсе отхожу к краю – смотрю наверх, прикидывая, сколько ступеней осталось. Две трети позади, но чем выше, тем круче тропа.
– Он добрый человек. – Скоморох подходит сзади беззвучной тенью.
– Так и есть.
Может, самый добрый из встреченных мной. Мало на свете тех, кто искренне заботится и не ждёт ничего взамен.
– Кажется, они поладили, – добавляю негромко.
Заряна знает несколько слов на языке Степи, но поначалу мне приходится поработать толмачом. Хорошая работа, не пыльная. После того, как два десятка лет отмахал мечом, можно и языком поболтать.
Понятно, о чём Скоморох думает. У него нет повода мне доверять. Зато ждать возвращения братьев после обещания вполне. На вопрос о том, что не поделили, отвечает коротко:
– Стервятники. Им всё равно что жрать, хоть падаль.
Киваю. Насмотрелся на таких, пока служил в наёмном отряде. Всякое бывало, но с мертвецов дани не брал: ни колец, ни сапог не снимал без нужды.
– Ясно, – говорю. – Можем вместе наверх… Другого пути всё равно не сыщем.
Взгляд у Скомороха пронзительный, колючий. Теплеет, только когда к Заряне обращён.
– Выходит, что так. Пальцем её тронешь – окажешься внизу. – Указывает на пропасть под ногами.
Я хмыкаю. Не каждый осмелится так со мной говорить. Опытный боец всегда оценивает соперника не только по числу шрамов и развороту плеч, прежде чем бросать вызов. А певун на бойца похож мало: худощавый, с узкими ладоням и мягкими, как у девы, русыми кудрями. Но спорить ни к чему. Я видел, на что он способен, и поступил бы так же из стремления защитить дорогого человека.
Вот и гадай: друга встретил на тропе или врага. Время рассудит.
Чуть помолчав, он возвращается к Плясунье. С добрым Соколом оставляет её без опаски, а со мной – нет. Оно и понятно.
– Почему Плясунья? – Она подсаживается ко мне во время привала, пока мы с Салдином «дышим». – Из-за ноги звучит как насмешка.
Тонкие брови хмурятся. Плечи вздрагивают под порывами ветра.
– Вовсе нет, госпожа, – объясняю, чтобы не обиделась. – Напротив. Наш старый Сокол, – киваю на монаха, – видел в жизни много чудес. А я – всего одно. В степных землях есть бабочки. Маленькие, размером с ноготь. Летают не днём, как прочие, а когда восходит луна. И крылья у них… ну, серебрятся. Как звёздная пыль, сказали бы певцы, – усмехаюсь в надежде подобрать другое слово, но куда мне. – Красивые создания.
А впрочем… что вояка понимает в красоте?
Морщинка меж бровей исчезает. С улыбкой моя Плясунья становится почти хорошенькой.
– Тогда буду звать тебя Ворхом.
Смеюсь.
– Что? Не по нраву?
– Напротив, госпожа.
Ещё как по нраву. Чёрный медведь, которого в Вилете кличут ворхом, красуется на княжеском гербе. Могущественный зверь, заступник и опора. Мне ли не знать: я сам медвежью морду малевал на щите, пускай служил в Чурнаве, а не в столичной Вилице.
Отрадно, когда о тебе так думают. И разом всё становится на место.
Плясунья-то моя – не просто степная бабочка с рваным крылом. Княжна.
Я видел Воимира, князя Вилеты, единожды в жизни когда попал в дружину. Тогда он был молод: старших сыновей садил на колени. Широкой души человек: никогда не заботился, что о нём другие подумают. Гневался во всю мощь, одаривал щедро. Люблю тех, у кого слова не расходится с делом. Такие бьют в лицо, не в спину.
И всё-таки где-то князь сплоховал, не по тому ударил. Все говорят, что в мире не осталось волшебства, а в проклятья верят. То там ворожея порчу нашлёт, то здесь колдуна изловят и к столбу поведут казнить.
Не знаю, правда или нет, только двое старших наследников слегли с хворью. Одного похоронили весной, другого осенью. Третий сын Воимира ушёл через год. Осталась одна дочь и младший княжич, от второй жены.
Слухи поползли что змеи – по всему княжеству и за пределами. Говорили, что сам князь не встаёт с постели. Поди разбери, от горя или недуг виноват. Знахари отовсюду стекались в Вилицу. Шарлатанов клеймили, а то и вешали: нрав у Воимира мягче не стал.
А в прошлом месяце не стало князя. Это была последняя весть, которую я слышал на границе Иверхайма и Вилеты – перед тем, как ступил на тропу.
Весь следующий день идём вереницей. Четыре жука, будто связанных нитью. Скоморох и Плясунья впереди: он несёт поклажу за двоих, она – ловко помогает себе ивовым посохом. Постукивает деревяшка по наледи. Всё, что подтаяло вчера, за ночь схватило льдом.
До сумерек все молчат – каждый о своём. Даже огонь, разведённый в ночи, не будит тягу к беседе. Скоморох по-прежнему ко мне приглядывается. Я невозмутимо чищу котелок. Сокол с Плясуньей говорят без слов – одними глазами. Старик учит княжну складывать пальцы особым образом. Показывает точки, на которые нужно надавить, чтобы боль из натруженной ноги ушла.
– Щекотно! – Она устало смеётся, повторяя за учителем. Растирает ладонь, пока та не становится красной. Потом, обжигаясь, пьёт кипяток со сладкой пылью. Засыпает первой.
В середине ночи меня сменяет на страже Скоморох.
Просыпаюсь под утро: кашляет Салдин. Не в первый раз, но сильнее прежнего. Долго и надрывно, от самой груди. Нехороший кашель. Не помогли мои стельки.
– Ав-най, отец. – Протягиваю ему рукавицы, а сам прячу ладони под мышками. Встану – что-нибудь придумаю. – Не спорь.
Он не спорит. Только плечи вздрагивают в темноте.
Плясунья придвигается с другого бока и обнимает старика. А когда за тучами поднимается солнце, старый Сокол встаёт на одну ногу. Складывает на груди ладони. Дышит.
– Возьми, пожалуйста. – Она, как и в первый раз, садится рядом.
– Боюсь, твои мне будут малы, госпожа, – отшучиваюсь, показывая медвежью лапищу. На ладони бледнеют шрамы.
– Они не мои. Брата… были.
Не успеваю опомниться, как она берёт меня за руку и натягивает варежки – из серой шерсти, большие, видно, что с любовью связаны. Кто знает, может быть, княгиней. Я никогда вещей, оставшихся от мёртвых, не носил, а тут… Как отказаться? Оскорбить доброту легко.
– У меня другие есть, – поспешно говорит она. – Эти просто… на удачу.
– Спасибо, госпожа.
Она отходит к Салдину – вести немые разговоры, а я стою, как верстовой столб, к земле приросший. Что-то ворочается в груди: не то горько, не то радостно.
После этого Плясунья говорит со мной чаще. Охотнее. Скоморох бросает хмурые взгляды. Я только хмыкаю. Ему тревожиться не о чем: ту нить, что протянута между ними и видна даже мне, ни нож не разрежет, ни ветер не порвёт. Здесь, на вершине пика, мы с Салдином для княжны – просто попутчики, а он – целый мир, на котором всё держится.
Мне это чувство знакомо. Я свой мир однажды потерял. Упустил, как воду сквозь пальцы. Горюй, не горюй – не воротишь.
Когда из-за очередного выступа показывается Башня, все замирают. Плясунья запрокидывает голову. Сокол что-то шепчет: если молитву, то пускай она поможет.
С виду крепость кажется руинами, наполовину вросшими в тело горы. Не белая, скорее желтовато-серая, сложенная из плит известняка. В проклятия я верю, как ни странно, а в сказку про драконий хребет – не очень.
Останавливаемся в небольшой пещерке: ещё не стемнело, но силы лучше поберечь. Пока вскипает вода, мы со Скоморохом обмениваемся взглядами. Припасов хватит на несколько дней. Назад пойдём впроголодь – не обязательно быстрее, чем вверх.
Плясунья вскрикивает в темноте. Когда подносим лучину, становится ясно, отчего: в глубине пещеры, привалившись плечом к валуну, сидит женщина. Не скелет даже: обглоданная морозом плоть держится на костях. К груди прижат свёрток: что-то увесистое завёрнуто в тряпицу. Никто из нас не тревожит покой. Похоронить бы, как положено, да негде. Вокруг только лёд и камень.