Некоторое время они с мамой молча стояли перед воротами, а потом он сказал: «Я много денег заработаю. И тебе его куплю».
«Конечно, — сказала мама. — И ещё мы заведём собаку, чтобы она здесь гуляла. И двух кошек…»
Так вот. Оказывается, на пещёрских задворках таился если не тот самый дворец, чудесным образом перенесённый из курортного Репина, то — совершенно точно — его брат-близнец, возведённый по тем же чертежам.
Или опять всё дело было во впечатлении? В удачно падавшем солнце?..
Козодоев аж споткнулся, детские воспоминания на несколько мгновений вчистую стёрли реальность. Потом Вован тряхнул головой и увидел, что дом был — тот, да не тот. Пещёрский «дворец» отличался от репинского примерно так же, как реально получившаяся жизнь Козодоева — от той, которую маленький Вовик собирался прожить с мамой в купленном на будущие заработки особняке. Краска на его стенах выцвела, по взъерошенной крыше вольно гуляла ржа, внешняя штукатурка местами отпала, открывая кирпичную кладку, пыльные окна выглядели свинцовыми, как на древних плакатах про атомную войну…
И предчувствие музыки больше не рвалось навстречу, растворившись в этом самом свинце.
— А ты не лётчик, а я была так рада…[2] — сипло и крайне немузыкально неслось изнутри.
Как уместна была бы здесь Люська. С её холодными макаронами и вечно несвежим запахом простыней…
Собственно говоря, внятно и осознанно Козодоев ничего такого вовсе не думал. За последние лет десять он о репинском доме, кажется, ни разу не вспомнил. Кто мог ждать, что всё вдруг всколыхнётся, да с такой почти пугающей силой!
«Были раньше времена… — Следуя за Худюковым, он поднялся на крыльцо, миновал большую захламлённую веранду и, оказавшись в доме, невольно замер. — А теперь мгновения. О которых не то что свысока — вообще лучше не думать… Что у них тут сдохло?»
Ох, братцы, повторимся, но скажем: осторожней с желаниями!.. Помните тот рассказ Джека Лондона? Не о Белом Клыке и не о приключениях на тропических островах — о беспросветной жизни подростка-рабочего времён тогдашнего диковатого капитализма. У изуродованного непосильной работой, вечно полуголодного пацана есть одно доброе воспоминание — кушанье «плавучий остров», которое он пробовал всего раз и смутно надеется отведать ещё когда-нибудь, когда наступит светлое будущее. И вот однажды малолетний кормилец семьи, измочаленный на своём заводе, возвращается после смены домой, мать пододвигает ему тарелку, а когда парень, не ощутив вкуса, проглатывает бурду, мать его спрашивает: не узнаёшь? Это ведь я «плавучий остров» для тебя приготовила… И всё, и погас последний свет в окошке, и становится окончательно ясно, что никакое светлое будущее уже не наступит…
Это мы к тому, что за порогом, который Козодоев переступил с неким внутренним трепетом, с робко шелохнувшейся мечтой о волшебнике на голубом вертолёте, пробившейся даже сквозь привычный цинизм, — за этим самым порогом Вована тотчас накрыла волна вполне убийственной вони.
Доминировал запах козла. Старший прапорщик его сразу узнал, хотя был потомственным горожанином и, если не брать в расчёт фамилию, по жизни с козами вовсе не пересекался. Ещё пахло керосином, пылью, водкой, засохшей блевотиной. Живое объяснение последних двух компонентов стояло посреди скудно освещённого коридора. И фальшиво, высоким тенором пело про не-лётчика. Самодеятельный солист был облачён в китель капитана милиции, кеды, тельник и семейные, не первой свежести трусы.
Сорванный голос свидетельствовал, что вокальные упражнения длились уже давно.
— Сергеев, привет, — дружески сказал ему Худюков. — Все поёшь? Может, хорош уже? А то Кузьмич недоволен, говорит, без тебя кривая преступности не в ту сторону загибается…
— А не пошёл бы твой Кузьмич знаешь куда? — перестав петь, как-то слишком трезво отозвался Сергеев, незряче мазнул глазами по старшему прапорщику и вдруг, как бы вспомнив о самом важном, метнулся к лестнице на второй этаж, чтобы пронзительно заблажить: — Эй, Григорий Иваныч, отпусти козла!.. Отпусти, Иваныч, а то будет как вчера! Тебе говорю, отпусти!.. — Прислушался и констатировал: — Совсем оглох, старый чёрт. — Мрачно вернулся и вдруг вперил в Козодоева сверлящий пристальный взгляд. — А ты, блин, ещё тут кто?
«Хрен в пальто», — едва не ответил Вован.
— Это наш новый участковый, коллега твой, — кротко улыбнулся Худюков. — Кузьмич сказал приветить, приютить, обогреть. Принять по высшему разряду.
— А… ну, мы это завсегда, — сразу подобрел запойный Сергеев, вытер с подбородка слюну и принялся застёгивать мундир, нимало не смущаясь полным отсутствием брюк. Справившись с последней пуговицей, он сложил ладони рупором и вновь истошно заорал: — Товарищи офицеры, на выход! На выход, такую вашу мать! Коллеги мы тут все или нет?
Товарищей офицеров, помимо него, оказалось двое. Старший лейтенант Сипягин и майор Кузнецов. Несмотря на разницу в возрасте и телосложении, не говоря уж о чине, «коллеги» выглядели братьями-близнецами: небритые, заплывшие, сизые, с нетвёрдой координацией. Такая вот краса и гордость пещёрской милиции.
На их фоне Козодоев и впрямь смотрелся орлом.
— Ну что… с вновь прибывшего причитается, — изрёк, видимо, по праву старшего майор. — Давай, сосед, проставляйся… Чтобы служба у тебя скользила, как по маслу…
— Давай, давай, — сказали хором капитан и старлей. — Чтобы боком не вышло.
— Как только, так сразу, — обнадёжил их Козодоев. — С первой получки — как бы до неё, блин, дотянуть.
У троицы только начали вытягиваться физиономии, когда раздался стук копыт, грозное раскатистое блеяние и на площадку второго этажа, гремя цепью, выскочил козёл. Самый настоящий. С рогами и бородой. А морда была — хоть позируй художнику, вздумавшему изображать нечистую силу.
— О нет, нет, только не это, — страдальчески всхлипнул Сергеев и замахал руками: — Кыш, кыш, сгинь, пропади! Сгинь, гад, стрелять буду!
Какое там. Козёл с отчётливым злорадством сверкнул жёлтыми глазами, дёрнул бородой и… побежала весёлая струя. Со ступеньки на ступеньку, вниз по лестнице, прямёхонько в коридор.
И, чувствовалось, уже в который раз.
— Ч-чёрт, — отскочил прочь Козодоев.
Сипягин восторженно заржал, Худюков зажал горстью нос.
— Гад рогатый!!! — заорал Сергеев плачущим голосом. — Иваныч, а ну-ка выдь-ка на разговор, такую твою мать!..
— Так, где у нас график уборки… — почесал затылок Кузнецов и угрюмо покосился на Козодоева. Заезжего куркуля, не пожелавшего проставиться, явно следовало наказать.
— Да ладно тебе, Васильич, наезжать-то на парня, — неожиданно вступился за Вована Сипягин. — Первый раз, что ли? Высохнет… Лучше думай давай, как брать и чего… а то душа горит, спасу нет. Слушай, Худюков, ты деньгами не богат?
Тут наверху послышались шаги, и рядом с козлом из потёмок возник человек. И если питомцу оставалось только встать на дыбы и явить собой образ материализованного Сатаны, то с его хозяина, напротив, можно было хоть сейчас писать святого угодника в полной готовности к Судному дню. На площадке стоял седой старец, длиннобородый, измождённый и босой, в холщовом исподнем.
— Почто сквернословите? — произнёс он тихо, почти шёпотом, но так, что Вована потянуло задуматься о сущем и непреходящем (знать бы только — как…), а в душе поселилась непонятная дрожь. — Думаете, от вас вони меньше? Ибо человек мерзок по сути своей, преотвратно грешен, путь его от пелёнки смердящей до зловонного савана… Давайте кричите, кричите, недолго кричать-то осталось…
Возникшую паузу тактично нарушил Худюков.
— Здравствуйте, Григорий Иванович, — сказал он, — добрый день. Я вот тут вам нового жильца привёл. Участкового уполномоченного, а также…
— Не пушшу! — грозно прервал его старец. Воздел руки и стал похож на воплощение голода с доисторического плаката о помощи Поволжью.
Козодоев невольно напрягся в ожидании новых апокалиптических пророчеств, но, как оказалось, гнев «святого праведника» имел вполне вещественное обоснование.
— Ваша лавочка мне сколько денег задолжала, а? Почитай, с Преполовения не платите! Дождётесь, и этих выгоню. Поганой метлой. Ибо…
— Мерзок и жалок по сути своей человек, — с готовностью подхватил Худюков. — И недолго нам всем, грешным, осталось. А раз недолго, может, пускай он пока здесь поживёт? — И лейтенант с обезоруживающей улыбкой показал на Козодоева. — Посланец Питера, отличник милиции. Ворошиловский стрелок…
Это последнее он добавил явно для того, чтобы старцу было понятней. Однако тут козёл ударил копытом и забренчал цепью, полностью переключив на себя внимание хозяина дома.
— Ай ты, маленький, — с умилением посмотрел на него «угодник». — Иди, дружок, погуляй, заслужил.
Щёлкнул карабин, весело забарабанили копыта — и мимо вжавшейся в стены милиции зловонной молнией пролетел козёл. Боднул входную дверь — и был таков.
— Гошенька, — проводил его глазами хозяин. Пальцем смахнул старческую слезу и перевёл на Козодоева взгляд, оказавшийся неожиданно зорким. — Значит, отличник? Ворошиловский стрелок? Только это тебе не поможет, их там тьма, легион, бессчётное количество — всех не перестреляешь… — От его слов на Вована заново повеяло жутью, он невольно подобрался, ожидая чего-то судьбоносного и недоброго, адресованного лично ему, но старик внезапно смягчился. — Ладно, — сказал он. — Оставайся пока. Топай, желанный, на постой в боковую.
Ткнул рукой куда-то в неопределённом направлении и величественно отступил прочь, растворившись в сумерках второго этажа, точно в другое измерение канул.
— Гошенька… — протянул Козодоев. Вздохнул и вопросительно посмотрел на Худюкова. — А этот… Григорий Иваныч… он не того? Не буйный хотя бы?..
Вован уже понял, что тут вырисовывалось не просто мужское общежитие, не облагороженное даже присутствием Люськи, тут было нечто покруче.
— Да нет, дядя Гриша — он тихий, — успокоил его лейтенант. — И вообще молодец. Всех похоронил, и своих, и чужих… Он у нас бывший партизан, китель с орденами — не поднимешь…