Сама опричнина как политика оккупации и режима «апартеида» (сегрегации населения страны) напоминает нормандское завоевание Англии или покорение крестоносцами Пруссии (или Реконкисты в Испании), когда местная элита ставилась фактически вне закона, лишалась захватчиками собственности и власти. Вряд ли сам Иван IV проводил такие параллели — они являются следствием структурной близости ситуации завоевания и оккупации, причем лишь в том случае, если захватчик убежден в собственном культурном превосходстве. Монгольское завоевание — единственное, испытанное северо-восточными рѹськими землями на практике — в реальности никак не напоминало террористический режим апартеида (и лишь в летописях, отредактированных в XVI в., стало изображаться именно в таком виде). Зато очевидно, что идея царской власти как монашеского служения являлась совершенно сознательной импровизацией Ивана IV, попыткой имитировать католические духовно-рыцарские ордена — в меру его информированности и понимания. Не случайно, опричнина оформляется после разгрома Ливонского ордена и близкого знакомства с рыцарями — среди опричников было немало немцев, в том числе имевших отношение к ордену. На гербе широко представленного в Ливонии (а также в землях ВКЛ) ордена доминиканцев была изображена собака с горящим факелом, зажатом в пасти: так обыгрывалось неофициальное название ордена — «Псы Господни» (лат. Domini canes), созвучное названию официальному. У доминиканцев была устойчивая репутация инквизиторов: доминиканцами были и первый великий инквизитор Испании Томас Торквемада, и авторы знаменитого трактата по демонологии «Молот ведьм», немецкие инквизиторы Генрих Крамер и Якоб Шпренгер. Таким образом Иван IV совместил в своем представлении об идеальной царской власти образы великого магистра и великого инквизитора, воина-монаха, наместника бога на земле, чья власть является прямым продолжением божественной.
Разорительный и унизительный набег крымского хана на Москву (1571) нанес удар по идее опричнины как прямого воплощения божественной царской власти. Мало того что царская власть не смогла защитить страну, так еще и опричники показали себя никудышными воинами перед лицом сильного противника — многие уклонились от службы, на войну набрался лишь один опричный полк (по контрасту с пятью земскими). В 1572 г. Иван IV распускает опричнину: проходят казни практически всех высокопоставленных опричников, а само упоминание опричнины запрещается под страхом бичевания. На следующий год царь настоял, чтобы касимовский хан Саин-Булат, заслуженный ветеран Ливонской войны, принял крещение под именем Симеона Бикбулатовича. Следуя своему обыкновению выражать идейные поиски в практических политических решениях, осенью 1575 г. Иван организовал официальное венчание Симеона Бикбулатовича на московское царство в Успенском соборе, а сам в очередной раз отрекся от престола, выделив себе удел и назвавшись Иваном Московским. Спустя 11 месяцев Иван вернулся на царство, пожаловав «царя Симеона» великим княжеством Тверским. Этот политический маскарад, обычно объясняемый прогрессирующим психическим расстройством Ивана IV, выглядит вполне логическим «высказыванием»: если опричная модель божественно-бесконтрольной царской власти потерпела поражение от крымского хана — вассала турецкого «царя», значит, власть победителя сильнее. В ответ Иван объявляет правителем представителя рода Чингизидов, правнука хана Большой Орды Ахмата. Этим он продемонстрировал как беспрецедентный произвол своей власти (способной назначать и смещать царей), так и попытку «осмысления» (посредством практического эксперимента) царской власти как основанной на ордынском наследии.
Каждый поворот в политике Ивана IV — и до создания опричнины и после ее формального роспуска — сопровождался казнями. Сложно отделить личную жестокость или даже психическое расстройство царя как мотив убийств от политической и идеологической мотивации. Еще в детстве он развлекался, сбрасывая кошек и собак с крыши теремов, по достижении совершеннолетия (в 15 лет) — еще до венчания на царство и начала собственно политической деятельности — отправлял не угодивших его капризу бояр на плаху. Так же трудно точно оценить масштаб проводимых им репрессий. Составленный по его повелению незадолго до смерти «синодик опальных» — список казненных во время опричнины — содержит около четырех тысяч имен. Однако надо учитывать, что список не полон и что убийства совершались по приказу царя на протяжении всего его правления.
Нельзя сказать, что масштаб убийств в царствование Ивана IV был беспрецедентным для его времени: в результате одной Варфоломеевской ночи (избиения протестантов католиками в Париже 23 августа 1572 г.) погибли от 5 до 30 тысяч человек. По некоторым сведениям, Иван IV в письме императору Священной Римской империи даже заявил по этому поводу, что каждый христианский государь должен оплакивать ужасную резню такого количества невинных жертв. Наступала эпоха массовых религиозных войн, в ходе которых счет жертв шел на десятки тысяч. Важным отличием опричного террора было то, что он был развязан вне контекста гражданской (религиозной или крестьянской) войны, в отношении собственных подданных, большей частью совершенно преданных: не было случая, когда опричникам приходилось подавлять открытое выступление против царя. Оплакивая жертв погрома, в который переросла взаимная ненависть и недоверие католиков и протестантов в ночь праздника Св. Варфоломея, Иван IV не вспомнил о проведенном под его командованием разорении Новгорода (1570), когда из 30 тысяч жителей были убиты от 5 до 15 тысяч, а остальные обречены на голодную смерть после уничтожения продовольственных запасов и имущества посреди зимы.
Именно структура и характер террора Ивана IV, а не количество убитых по его приказу или в результате его попустительства людей поражали современников и отличали ситуацию в Московии от других случаев массовых убийств того времени. Уничтожение собственного населения, сановников, церковных иерархов не было ответом не только на какие-либо действия с их стороны, но и в большинстве случаев даже на слова, сказанные в узком кругу. В то же время, в «безумии» Ивана IV прослеживается своя «система»: последовательная эмансипация от обуславливающих абсолютную власть государя факторов (политических институтов, социальной среды, традиций и моральных норм) и попытка опытным путем сконструировать «истинную» царскую власть. Глубинная идеологическая подоплека этой «системы», несмотря на специфику случая Московии, делает Ивана IV типичным представителем политической сферы раннего Нового времени, когда во имя абстрактных идей и теоретических разногласий умерщвлялись десятки тысяч людей.
5.5. Кризис
Иван Грозный умер 19 марта 1584 года. С утра он приказал принести и прочесть составленное загодя завещание. Потом долго мылся в бане, оделся в чистую одежду и сел за шахматную доску. За игрой в шахматы он и умер, раздумывая над очередной комбинацией. Эта продуманность и сознательность встречи смертного часа разительно контрастирует с жизнью первого царя Московии, которая предстает как череда безумных злодейств, если подходить к ней с обыденными мерками, или как мистические поиски «истинной» царской власти, если пытаться понять его собственную логику. Итогом долгого правления Ивана Грозного стал глубокий кризис страны — которая, впрочем, вероятно, мало его интересовала, — и той конструкции власти, которой он посвятил свою жизнь. В припадке гнева (или неконтролируемой ревности к любому потенциальному сопернику) в ноябре 1581 г. он смертельно ранил своего сына и наследника Ивана Ивановича (1554−1581). По иронии судьбы после этого единственным наследником Ивана IV становился его слабоумный младший сын Федор (1557−1598), которому заведомо было не по силам принять царскую власть в том виде, как ее понимал отец. Экономика страны была серьезно подорвана изнурительными войнами, разорительным крымским набегом, но также и режимом опричной «внутренней оккупации», когда даже подати собирались в опричных уездах, как с вражеской территории: с убийствами, поджогами, сплошными контрибуциями. Социальная система Московского царства была разрушена постоянными конфискациями земель репрессированных (как в земстве, так и среди опричников) и перераспределением поместий. Начавший было складываться институт регулярной земельной собственности был скомпрометирован политическим произволом. Экономическое разорение, войны и эпидемии привели к сокращению крестьянских рук, в результате чего правительство начало вводить ограничения на свободное переселение крестьян на земли другого землевладельца, так называемые «заповедные годы» — решительный шаг на пути полного закрепощения крестьян, превращения их в собственность землевладельца. Политическая же система после десятилетий экспериментов Ивана IV находилась в состоянии полного разложения: наследник престола был недееспособным, при этом в живых был официально венчанный на царство Симеон Бикбулатович. Обоснование самодержавной царской власти путем принципиального произвола правителя лишило царскую власть традиционной легитимной основы: Иван IV доказал себе (и всем), что царю не писаны никакие правила; однако в результате не стало и правил, по которым можно было доказать законность царя. Московское царство, оставшись «без царя в голове», стало перед необходимостью пройти практически с самого начала процесс формирования системы политических отношений, социальной структуры и самих представлений о смысле существования разных групп населения в едином государстве.
Глава 6. XVII век: альтернативные сценарии, смутные времена
Часть 1. Трансформация социального воображения в обществах Северной Евразии
6.1. Сценарии трансформации на перифериях региона
Конец XVI в. ознаменовал переломную эпоху в истории многих обществ Евразии — от Атлантики до Тихого океана. По классической исторической периодизации (создававшейся примерно в этот же период) ее можно соотнести с переходом от Средних веков к Новому времени. Трудно обозначить четкую временную границу этого исторического поворота, события развивались не вполне синхронно в разных частях континента и под влиянием разных факторов. Новым обстоятельством для всех стало широкое распространение огнестрельного оружия (сводящее на нет преимущества тяжеловооруженной аристократической конницы), а также поиск неких надличностных принципов и механизмов консолидации общества (т. е. вне традиционных родовых и племенных связей или феодальной иерархии). Эти обстоятельства, очевидно, были взаимосвязаны, и за последние два столетия им находили разные объяснения экономического, религиозного или политического характера. Для нас важно то, что в этих новых условиях извечные проблемы эффективного контроля над мультикультурным населением и защиты от посягательств соседей находили новые решения, степень эффективности которых можно было оценить лишь спустя одно-два столетия.
На востоке континента, Великая Минская империя (пришедшая в 1368 г. на смену установленной монголами юаньской династии), которую мы привычно называем «Китаем», клонилась к упадку (см. карту). В конце XVI в. на северо-востоке, в Маньчжурии, происходила консолидация десятков различных чжурчжэнских племен под властью вождя Нурхаци (1559−1626). Ему и его сыну удалось подчинить Минскую империю и создать новое государство, объединившее прежние земли Мин, Манчжурию и завоеванную Корею (позже Монголию, Тибет, Синьцзян и др.), под названием Великое Чистое Государство (Да Цин го) — обычно его называют «династией Цин». Казалось бы, повторился очередной цикл «китайской истории» (с точки зрения расхожих представлений о неизменности «Китая» и «китайцев»): как и после кризиса империи Тан, чжурчжэни завоевали и консолидировали Китай, сменив лишь правящую династию. Официальная идеология Цин также настаивала на преемственности с династией Мин. Однако, по существу, это был новаторский проект сознательного построения полиэтничной империи как «равноудаленной» от всех этноконфессиональных групп. Маньчжурская правящая элита не спешила ассимилироваться в местную ханьскую культуру, но и не выступала в роли иноземных захватчиков. Сферу политического попытались в принципе развести с традиционной ассоциацией с той или иной племенной аристократией, провозгласив Цинскую империю высшей и фактически единственной в мире, установив режим плотной самоизоляции. Изоляционистская «ментальная география» (поддерживающаяся системой образования и пограничной стражей) выполняла важную политическую функцию. Если империя — единственная в своем роде, то нет нужды спрашивать, чья она (маньчжурская, ханьская, тибетская?). Изоляция от соседей позволяла абстрагироваться от привычной сегодня мысли о «национальной принадлежности» государственной власти и думать о ней совсем в другой логике — анациональной. Другими словами, не разрабатывая политическую теорию и юридическую систему универсального «гражданства» и не пытаясь создать модель единой светской надэтнической массовой культуры, правители Цин сумели в значительной степени нейтрализовать фактор этноконфессиональной пестроты населения, изолировав властные структуры от «племенной» логики мышления. Выбранная стратегия доказала свою эффективность на протяжении двух веков: темпы роста населения и экономики в цинском Китае опережали другие страны Азии и Европы до середины или даже до конца XVIII в. Но секрет этого успеха — консервация определенной картины мира в строгой изоляции от внешних влияний — оказался и самым уязвимым элементом всей общественной системы. Насильственное разрушение цинской изоляции извне европейскими державами в середине XIX в. привело к радикальной смене картины мира в Китае: династия была осмыслена как «иностранная» (маньчжурская), против нее поднялось националистическое движение, свергнувшее династию Цин (1912) и провозгласившее Китайскую (фактически национальную ханьскую) республику.
К западу потомок Тамерлана Акбар (1556−1605) сумел впервые объединить территорию практически всего Индостана и прилегающих земель (современный Пакистан и юго-восточный Афганистан). Подчиненные мусульманские и индийские княжества стали провинциями или вассалами империи Великих Моголов (в XVIII в. так назвали англичане это колоссальное образование, см. карту), именовавшей себя по-персидски Гурканьян («[держава] зятя хана»: Тамерлан породнился с ханским родом Чингизидов в результате женитьбы). Это была типичная средневековая евразийская империя-конфедерация в том смысле, что ее существование всецело зависело от сочетания военной мощи и толерантности государя. Акбар идеально подходил для своей роли: тюркский правитель исповедовавший ислам, он отменил налог на немусульман и назначал их на высокие должности чиновников. Персидская культура выступала в роли универсального медиума между локальными культурами и даже конфессиями: священные индуистские тексты и поэмы были переведены на персидский язык и получили распространение наряду с христианскими и исламскими текстами на персидском. Однако власть не опиралась на определенную систему или хотя бы принцип, которые сделали бы ее менее зависимой от личности правителя и его отношений с подданными: ни на родовые связи, ни на ислам как господствующую религию, ни на тюркскую культурную солидарность. Неустойчивое равновесие могло нарушиться в любой момент: если бы индийские раджи перестали довольствоваться толерантным отношением к своей религии, а мусульманские потребовали от падишаха «истинно исламского» правления без потакания неверным, сепаратисты с окраин нанесли бы поражение правительственной армии или наступил династический кризис. В общем, все эти факторы со временем проявили себя, и уже в начале XVIII в. начался распад империи Великих Моголов.
Дальше на запад находились Кызылбашское государство (персидская держава Севефидов) и Возвышенная османская держава (традиционно называемая Османской империей). В отличие от восточных соседей, к концу XVI в. это были давно сложившиеся политические образования со стабилизировавшейся системой правления. Но и они столкнулись с проблемой формализации системы власти, отреагировав на нее по-разному.
После распространения власти шахов из азербайджанской династии Севефидов на земли всего исторического Ирана в 1502 г. языком двора и войска был азербайджанский тюркский, а персидский оставался языком администрации (см. карту). Столицей являлся Тебриз в иранском Азербайджане, шахская власть опиралась на кочевую тюркскую знать конфедерации племен кызылбашей («красноколпачников»). Пика могущества севефидский Иран достиг в начале XVII в. при шахе Аббасе I Великом (1571−1629), который около 1600 г. совершил радикальную перестройку системы власти. Он ликвидировал традиционное для средневековой Евразии «этноконфессиональное разделение труда», когда язык культуры, кадры гражданских чиновников, состав знати и военачальников и основная масса податного населения представляли обособленные племенные и религиозные группы. Аббас перенес столицу в центр страны, в Исфахан (1598), создал постоянное войско и гвардию на надплеменной основе, разгромив верхушку знати кызылбашей, освободившись от их политического влияния и зависимости от военной силы кочевых тюркских племен. И хотя языком придворных оставался тюркский язык, персидский язык и культура приобрели официальный статус. Таким образом, кызылбашское государство («династия Севефидов») утратило гибридный характер (по контрасту с империей Моголов) ценой идентификации с определенной культурно-языковой и религиозной нормой (в отличие от «анациональной» Цинской империи). Впрочем, этого оказалось недостаточно для того, чтобы сопротивляться давлению многочисленных враждебных соседей, и в 1722 г. династия Севефидов пала под натиском пуштунских племен.
Османская империя пережила все великие державы своего времени, окончательно распавшись лишь после Первой мировой войны (1922). Главным отличием Возвышенной османской державы от соседей около 1600 г. было то, что никаких радикальных преобразований в ней не проводилось. Достигнутый сравнительно недавно (в 1560-х гг.) пик могущества империи, казалось, служил доказательством удачности найденного сочетания централизации и признания местных различий. Причем различия признавались и закреплялись формально, однако одновременно сосуществовали и пересекались несколько разных систем отличий. К примеру, территориально империя делилась на четыре десятка эялетов (провинций), не считая вассальные страны (см. карту). Как правило, население каждого эялета носило многоплеменной характер, а границы эялета не совпадали с прежними историческими территориями. Судебная система, основанная на исламском законе (шариате) сочеталась с местным правом. Кроме того, признанные иные конфессии (православные, католики, армяне, иудеи) пользовались судебной и религиозной автономией в рамках системы общеимперских миллетов. В сочетании со сложной сословной и экономической структурой населения общество оказывалось связано многоуровневым переплетением разных принципов классификации, ни один из которых сам по себе не являлся решающим (а значит, потенциальным основанием для распада страны). Османская система управления различиями не нуждалась ни в искусственной изоляции страны ради поддержания «правильного» восприятия подданными власти, ни в навязывании им единственно возможной культурной нормы как залога сохранения единства. Однако к началу XVII в. у беспримерной устойчивости сложившейся системы обнаружилась неприятная оборотная сторона: в сложно переплетенном османском обществе трудно было оперативно и эффективно концентрировать ресурсы (человеческие и материальные) и направлять на решение первостепенных задач. Огромное численное превосходство и высокий уровень военной техники долгое время позволял побеждать внешних врагов. Однако ситуация изменилась на рубеже XVII в.: несмотря на то что численность населения империи удвоилась за предшествующие полвека, постоянной экспансии османов наступил конец. За исключением кратковременных (пусть и крайне эффектных) наступательных успехов на разных фронтах, территория Османской империи более не расширялась, лишь сокращалась. Османская империя вступала в эпоху, когда стабильность не всегда являлась залогом успеха.
По сравнению с обширными и поликультурными державами, упомянутыми выше, политические образования Западной Европы кажутся почти однородными по составу населения и компактными: это сугубо христианские общества (с ничтожным иудейским меньшинством), гораздо более интегрированные в культурном отношении, чем империи Великих Моголов или Севефидов. Лишь Священная Римская империя германской нации могла сравниться по пестроте населения и размерам территории с великими державами континента. Однако и на западе и севере Европы наступление XVII века было отмечено кризисом прежней — «феодальной» — политической модели и поиском новых надличностных форм консолидации общества. Главным дестабилизирующим фактором стал раскол в католической христианской церкви — Реформация, начатая саксонским богословом Мартином Лютером (1483−1546). 31 мая 1517 г. Лютер вывесил на дверях церкви в замке Виттенберг «95 тезисов» — первый свод критического переосмысления доктрины и практики католической церкви. В отличие от диссидентских движений былых эпох, лютеранство и ряд возникших под его влиянием альтернативных течений получили широкую поддержку светских правителей и, несмотря на яростное противодействие официальной церкви, за несколько десятилетий распространилось по всей Европе (за исключением Апеннинского и Пиренейского полуостровов). Колоссальный успех Реформации объяснялся тем, что это было многогранное явление, оказавшееся востребованным разными частями общества.
Лютер стремился к «спиритуализации» христианства, к отделению личной веры и праведного поведения от всего, что превратило церковь в политический и экономический институт: собирание богатств, продажа церковных должностей и прощения грехов, вмешательство в светскую политику и претензия на владение высшей (божественной) истиной. Решающее значение имела не столько сама богословская позиция протестантизма (так стали называть различные реформационные течения), сколько вытекающие из нее практические последствия.
Прежде всего, требование установить прямые отношения между верующим и богом (священными текстами), оставив церкви «техническую» роль или вовсе устранив ее посредничество, взрывало логику социального воображения, лежавшего в основе феодального порядка. Как уже говорилось в главе 1, в обществе, скрепленном вертикальными иерархиями личных взаимных обязательств и представительства (которое мы называем «феодальным» в расширенном понимании термина), ничего не делалось напрямую. Добавим, ничего напрямую и не говорилось в текстах и не рисовалось — вне изощренной системы аллегорий и «метонимии», «представительства» одних идей и символов другими, из иного ассоциативного ряда. Монотеистическая религия воспринималась буквально как «идеальная модель» земного порядка, и так же, как в политике, в духовном отношении человек был связан с «верховным сувереном» через цепочку посредников-представителей, толкователей высшей истины. Без этих представителей-толкователей латинский язык священных книг и церковных постановлений был непонятен большинству мирян в германских княжествах, в английском, французском или шведском королевствах. Кроме цепочки посредников, «непрямой» характер старой католической церкви и «феодального» порядка проявлялся в упоминавшемся уже смешении функций, кажущихся нам сегодня самостоятельными: судебной власти и экономической эксплуатации, военной защиты и отправления культа. Предлагая рассматривать христианство как «только» веру и требуя прямых отношений с богом, протестантизм совершал мировоззренческую революцию. Становилось возможным (а теперь и вынужденно необходимым) помыслить «власть», «суд», «войну», а в перспективе и «хозяйство» как самостоятельные и отдельные феномены, подобно «вере». Кроме того, возникала возможность помыслить прямые отношения подданства простолюдина с государем (без посредничества баронов, графов и герцогов) и открывалось широкое поле для предположений о том, как может поддерживаться и что означать этот небывалый еще прежде общественный порядок, основанной на чистой идее и абстрактных принципах.
На более прикладном уровне требование устранения посредников между верующим и богом выдвинуло на передний план «техническую» проблему «понимания». В обществе, сотканном как сеть личных контактов, языковые и культурные барьеры не являются серьезной преградой. Каждый общается с теми, кто его понимает — и отдельные «круги общения» перекрываются в большей или меньшей степени. Каждая провинция (а зачастую и каждая деревня) говорит на собственном диалекте или даже языке, но связывающие их цепочки посредников снимают проблему отсутствия общего языка. Так и священники, совершавшие службу на непонятной большинству прихожан латыни, растолковывали потом основные догматы христианства на языке, понятном жителям швабских, саксонских или франконских деревушек. Но как только Лютер провозгласил верховенство авторитета Священного Писания (а не католической церкви, интерпретирующей его), сразу выяснилось, что без посредников латинский текст Евангелия просто недоступен для большинства. Поэтому первым делом уже в 1522 г. Лютер перевел за несколько месяцев Новый Завет на немецкий язык, а в 1534 г. издал перевод всей Библии. При этом никакого единого и даже нормативного литературного «немецкого языка» не существовало, и Лютер сделал первый шаг в направлении его создания. Во время работы над переводом он специально посещал городки и ярмарки в округе замка Вартбург в Тюрингии, где он работал над переводом, — слушать живую разговорную речь и переводить в соответствие с ней. Таким образом, решая сугубо богословскую задачу, Лютер невольно способствовал осознанию проблемы единой национальной культуры и внес весомый вклад в формирование общенемецкой культуры и литературного языка.
В Средние века католическая церковь не поощряла переводы Библии на местные языки, а в отдельных случаях и жестоко преследовала такие попытки, хотя немало переводных опытов и не имели тяжких последствий. Эти ранние попытки отличались сугубо академическим или частным характер, в то время как перевод Лютера был изначально рассчитан на массового образованного читателя и тиражирование при помощи печатной машины. С сентября 1522 г., когда был отпечатан первый тираж Евангелия в переводе Лютера, начинается переводческий и издательский бум: первый полный голландский перевод Библии и шведский перевод Евангелия (1526), полная Библия Лютера на немецком (1534), французский перевод Библии (1535), первое издание Евангелия на испанском (1543), на финском (1548), Женевская Библия — первый полный перевод на английский (которым пользовался и Шекспир; 1560), Брестская Библия (на польском, 1563). Зачастую перевод священных текстов оказывался первой публикацией на местном языке, как это было с катехизисом на литовском (1547). Так, выделив веру в качестве самостоятельного фактора из средневекового переплетения отношений зависимости-подчинения, протестантизм одновременно сформировал новый труднорасчленимый феномен религии и национальной культуры.
Наконец, в сугубо политической плоскости Реформация как богословский протест против догматов римско-католической церкви получила поддержку тех государей, которые стремились ограничить влияние Римского Папы и его политических союзников (прежде всего, короля Испании Филиппа II). Причины разрыва с католическими властями могли быть самыми разными. Соперничество между императорами Священной Римской империи и папством уходило корнями в XII век, провинции Нидерланды стремились освободиться от власти испанского короля, английский король Генрих VIII решил порвать с папством, поскольку официальная церковь не разрешала ему развестись с законной женой ради нового брака. Торговая конкуренция, претензии на территорию, притязания на престол — протестантская вера (или борьба с ней) становилась легитимным оправданием для действий, не имевших иного благозвучного предлога.
Первоначальным полем ожесточенных столкновений католиков и протестантов стала Священная Римская империя, ее германские земли (см. карту). В 1555 г. император, протестантские и католические князья империи заключили Аугсбургский религиозный мир по формуле «чья страна, того и вера». Это значило, что имперские сословия, подчинявшиеся напрямую императору и имевшие представительство в рейхстаге (светские и духовные князья, свободные города и имперские рыцари) получали свободу выбора вероисповедания, а их подданные должны были принимать веру местного государя или эмигрировать. Еще более радикальным компромиссом закончилось противоборство католиков и протестантов-гугенотов во Франции (пиком конфликта стала Варфоломеевская ночь — резня гугенотов, 1572). В 1598 г. основатель новой королевской династии Бурбонов Генрих IV издал Нантский эдикт, гарантировавший права гугенотов. Как и в случае Аугсбургского мира, эдикт был сформулирован в средневековой логике корпоративных и общинных привилегий (а не индивидуальных прав и свобод). Вследствие этого гугеноты получали собственную систему образования, самоуправления и суда, специальных делегатов для лоббирования интересов при дворе и даже 200 крепостей и замков, гарнизоны которых оплачивались королем, но подчинялись гугенотским лидерам. Фактически внутри французского королевства вдобавок к герцогствам и провинциям, часто лишь номинально контролируемым короной, создавалось надтерриториальное полугосударственное образование. Таким образом, религиозный компромисс не смягчал, а укреплял и формализовывал внутренние противоречия, создавая угрозу существующей светской власти.
Вызванное распространением протестантизма движение католической контрреформации отстаивало прежние богословские принципы, однако разделяло революционизированное протестантизмом социальное мышление, используя для его насаждения колоссальные ресурсы католической церкви. Церковь перестраивалась: феодальная иерархия частичного делегирования «суверенитета» нижестоящим клирикам-«вассалам» превращалась в централизованную авторитарную структуру. Система взаимных личных обязательств, предполагающая большую степень гибкости и многочисленные частные компромиссы, под влиянием критики реформатов теперь воспринималась как коррупция. Отношения внутри церковной иерархии дифференцировались: абсолютное подчинение власти Римского папы даже периферийных священнослужителей, субординация местным церковным властям в рутинных вопросах службы, формализация и стандартизация главных богословских принципов и обрядов у началу XVII в. начали вытеснять прежнюю систему непосредственной передачи знаний и опыта в межличностном общении клириков. Было принято решение в каждой епархии открыть семинарии для обучения будущих священников, расширялось число университетов как центров высшего богословского знания. Новую модель образования и новое понимание христианского служения распространял созданный в 1534 г. монашеский орден Иисуса (иезуитов). Иезуиты не жили в монастырях, а действовали среди мирян как профессиональные миссионеры. Созданные ими колледжи (коллегии) давали лучшее образование в Европе, сочетая преподавание гуманитарных предметов (включая античное культурное наследие) с осовремененным и лишенным излишнего догматизма богословием. Внутренняя жесткая дисциплина ордена, беспрекословная субординация, подчинение частных интересов и «обычной» морали высшим интересам католической церкви и приказам Римского Папы полностью порывала с «феодальной» политической культурой. По сути, иезуиты создали универсальную модель современной политической власти, основанной на личном служении абстрактному закону (церковному) и прямому подчинению верховному суверену (Римскому Папе — через «оперативное командование» генерала ордена), о которой могли только мечтать светские государи.
Радикальный переворот социального воображения, осуществленный протестантами и их католическими противниками, не мог быть претворен в политической и социальной форме одним лишь разделом сфер влияния. Старый способ управления различиями и консолидации общества, который мы для краткости называем феодальным порядком, не справлялся с новыми представлениями о солидарности и чужеродности. Реформация актуализировала фактор культурного (языкового и религиозного) единства, прежде не игравшего особой роли, — ведь все были «христианами» и никто не говорил на унифицированном народном языке. Теперь сообщество «своих» могло совершенно не совпадать с границами владений князя или короля. Была поставлена под вопрос суть власти светских правителей: кем же они являются — синьорами признающих их авторитет вассалов, наследственными властителями определенных «земель», государями всего населения в пределах их юрисдикции или только своих единоверцев? Если государь и подданные должны исповедовать одну религию, не значит ли это, что жители соседней страны той же веры являются, по сути, также его подданными? Если власть больше не опирается на личные отношения сюзеренов и вассалов (значительная часть которых, как во Франции, могла перейти в другую веру), как понимать и осуществлять новый тип верховной власти? Эти противоречия и глубокий мировоззренческий кризис привели к долгой и чрезвычайно кровопролитной Тридцатилетней войне (1618−1648), в которую оказались вовлеченными практически все европейские страны. В результате войны во многих странах-участницах произошла консолидация власти государя на новых принципах (традиционно называемых абсолютизмом) или, напротив, усилилась дезинтеграция вдоль новых разделительных линий. Случай Речи Посполитой оказался особым: Польско-Литовское содружество, в отличие от другой сложносоставной политии — Священной Римской империи, сохранило внутреннее единство, однако на других основаниях, чем, к примеру, Французское королевство, и другой ценой.
6.2. Контрреформация в Речи Посполитой как отказ от «общего дела»
До начала Реформации земли ВКЛ и Польского королевства были населены разноконфессиональным населением (католиками и православными христианами, иудеями и мусульманами) в пропорциях, беспрецедентных на Западе Европы (см. карту). Так что распространение протестантизма в середине XVI в. само по себе мало изменило сложносоставной характер местного общества. Куда большие последствия имела Контрреформация, активным проводником которой стал король Сигизмунд III Ваза (1566−1632). Политическое единство Речи Посполитой обеспечивалось солидарностью «граждан» «шляхетской республики» — католического и православного рыцарства, чьи права на собственность и политическое представительство в сейме гарантировались независимо от вероисповедания (по крайней мере, формально). Затяжное военное противоборство с православным Московским царством и высокий социальный и культурный престиж католичества (больше приспособленного к образу жизни и вкусам «феодальных» привилегированных классов) способствовали распространению влияния католической церкви за счет православия, однако этот процесс напрямую мало влиял на социально-политическую обстановку. Сигизмунд III решительно вмешался в межконфессиональные отношения, переведя их в политическую и экономическую плоскость. Основной мишенью стали не протестанты, чьи позиции в стране уже были подорваны к концу XVI в., а православные, полноправный юридический статус которых защищался многочисленными привилеями (жалованными грамотами), в том числе выданными уже после Люблинской унии Польского королевства и ВКЛ 1569 г. Постоянные конфликты с Москвой заставляли светские власти Речи Посполитой с особым подозрением относиться к православным подданным, подчинявшимся в каноническом отношении Патриарху Константинопольскому и воспринимавшим московского царя как главного светского заступника веры. Используя внутренний конфликт в польско-литовской православной иерархии, Сигизмунд сыграл ключевую роль в заключении Брестской церковной унии (1596), в результате которой большая часть православного духовенства Речи Посполитой приняла католическое вероучение и признала верховный авторитет Римского Папы, образовав греко-католическую (униатскую) церковь. Сигизмунд объявил не признавших унию православных священников вне закона, и до 1632 г. православные приходы находились на полуподпольном положении.
Спецификой Контрреформации в Польше-Литве по сравнению с другими европейскими странами было то, что Сигизмунд не восстанавливал утраченную гегемонию католической церкви, а сам нарушал сложившийся за столетия статус-кво, проводя наступательную политику. Эта политика стала возможной благодаря радикальной трансформации социального воображения, нашедшей свое выражение в Реформации (и Контрреформации), когда религия начала восприниматься как самостоятельное явление, отдельное от статуса и привилегий конкретных социальных групп и территорий. Другими проявлениями этой трансформации стало обособление понятия верховной власти и начало формирования представления о «национальных интересах» страны, отдельных от междинастических отношений (появление современной концепции международных отношений историки связывают обычно с окончанием Тридцатилетней войны).
Сигизмунд III действовал на всех трех направлениях: насаждал господствующее положение католической церкви, пытался укрепить королевскую власть за счет ограничения прав шляхты и сейма, стремился расширить владения (в Прибалтике). Однако из-за того, что главной формой нового социального мышления стала зацикленная на религии Контрреформация (а не теория политического суверенитета Жана Бодена, например), успешной была лишь конфессиональная политика Сигизмунда III. Точнее, практически добившись монополии католической церкви в Польше-Литве, Сигизмунд нанес непоправимый урон политической стабильности и в скорой перспективе — территориальной целостности страны. Именно с его правлением традиционно связывают начало упадка политической системы Речи Посполитой.
Как уже подчеркивалось, политическое единство обширнейшей державы — Речи Посполитой — поддерживалось привилегированным положением многоконфессиональной шляхты, имевшей, кроме прочего, право выбора короля (и даже право предлагать свою кандидатуру на престол). Обладая формально равными полномочиями, шляхта была крайне неоднородна: в ее состав входили как простые воины («пахолики»), которым едва хватало средств на покупку вооружения, так и немногочисленные «магнаты», богатые землевладельцы, контролировавшие целые провинции и содержащие собственные дворы. Как показывает история Речи Посполитой XVI века, между рядовыми шляхтичами и магнатами существовало напряжение, и в определенных ситуациях шляхтичи были готовы поддержать короля ради ограничения всевластия магнатов. Сигизмунд III мог бы укрепить власть короля как собственно государственную власть, т. е. основанную на формальных институтах, укомплектованных профессиональными чиновниками на жаловании. Для этого он мог опереться на поддержку шляхты, как это делали другие монархи этой эпохи, ограничивавшие всевластие аристократии за счет опоры на мелкое служилое дворянство.
Однако в этом случае, действуя в логике нового социального мышления (отделявшей «власть» от «владений», «веры», «родовитости» и других атрибутов прежнего нерасчленимого феномена господства), Сигизмунд должен был бы смириться с тем, что, кроме католиков, среди шляхты на его службе были и протестанты, и православные. Столкнувшись с дискриминацией протестантов и православной церкви, православная шляхта литовских и украинских земель и верхи казачества на службе короны озаботились защитой и укреплением сословных привилегий как последней гарантии своего статуса. Попытки Сигизмунда III упрочить власть, не опосредованную поддержкой шляхты, окончательно разбились о Сандомирский «рокош» (восстание оппозиции, возможность которого допускалась в случае тиранических действий короля) (1606−1609). Во главе восставших были как католические, так и православные дворяне, включая литовского магната Януша Радзивилла. Оппозиция сформулировала свои требования в 67 пунктах, которые включали назначения высших чинов сеймом, а не королем, выборы шляхтой местных властей (а не назначения короной), а также изгнание из страны иезуитов (главных проводников Контрреформации) и защиту прав некатолических деноминаций. И хотя формально король вышел победителем из противостояния, ему пришлось сохранить статус-кво, отказавшись от попыток консолидации власти короны, создания регулярной армии и полного запрета православной церкви. Впрочем, за внешней реставрацией порядков второй половины XVI в. скрывалась новая социальная реальность, в которой католическая религия и польская культура насаждались как обязательная норма, а шляхта оказывалась расколотой по конфессиональному принципу.
Не менее разрушительными результатами увенчались внешнеполитические амбиции Сигизмунда III. Его отцом был шведский король Юхан III, после смерти которого Сигизмунд предъявил свои наследственные права на трон и в 1592 г. был коронован шведским королем, объединив в личной унии две сильнейшие державы Балтийского региона. Это была распространенная практика со времен Средневековья, с личной унии государей Польши в ВКЛ начиналась история Речи Посполитой. Однако для своего успеха объединение двух стран под скипетром одного правителя должно опираться либо на традиционную логику династической легитимности (когда право престолонаследия в силу родственных связей не подвергается сомнению), либо на политическое и легалистское мышление, возникавшее в конце XVI в. и формализующее временный государственный союз в детальных договорах, конституционных актах и т. п. Сигизмунд же хотел действовать в старинной династической логике, но при этом проводить современную политику Контрреформации, т. е. с опорой верховной власти не на династическое право и посредничество сословий, а на абстрактную идеологию.
Это кажущееся теоретическим различие имело самые практические последствия: в протестантской Швеции яростный католицизм Сигизмунда стал вызывать нарастающие опасения. В свое время личная уния между языческо-православным ВКЛ и Польшей не встретила серьезных препятствий из-за религиозных различий. Однако в случае Сигизмунда III речь шла не просто о признании различий, а о политизации и эксплуатации их; он являлся не просто королем-католиком, но королем, проводившим Контрреформацию. Нарастающее недовольство Сигизмундом в Швеции и интриги дяди короля, назначенного регентом на время пребывания Сигизмунда в Речи Посполитой, привели к тому, что в 1599 г. риксдаг (парламент) низложил Сигизмунда III. Возмущенный Сигизмунд начал войну за возвращение короны, которая с перерывами продолжалась до 1629 г. Война окончилась в целом безрезультатно, подобно его попыткам установить централизованное монархическое правление. И точно так же, как и в случае внутриполитической борьбы, кажущееся возвращение прежнего положения дел скрывало глубокие и бесповоротные изменения. Тридцатилетняя война со Швецией установила враждебные отношения между странами, вовлекла Швецию в спор по поводу владений Речи Посполитой в Прибалтике и позволила обернуть притязания на шведскую корону в обратную сторону: если польский король имеет право на шведский престол, не имеет ли и шведский король права на польский? По условиям перемирия 1635 г. военные действия прекращались на 26 с половиной лет, до весны 1652 г. Когда срок перемирия закончился, оказалось, что Речь Посполитая уже совсем не та страна, которая начинала войну со Швецией. Контрреформация сплотила часть общества, создав новую надрегиональную культурную солидарность полонизированных католиков, но при этом оттолкнула другую, и очень значительную часть.
К 1600 г. униатская иерархия стала единственно легальной церковью восточного ритуала в польско-литовском содружестве, одновременно признавая канон и старославянский язык православной церковной службы и верховенство Папы Римского. Наступление на православие сочеталось с постепенной культурной полонизацией православной шляхты. Шляхетский стиль жизни требовал образования, которое в Содружестве предоставляли католические коллегиумы и университеты. Польский язык был языком престижа, культуры и администрации на территории Польского королевства, куда по условиям Люблинской унии 1569 г. были переданы украинские земли ВКЛ. Знатные семьи Литвы, такие как Вишневецкие и Сапеги, еще пару десятков лет назад исповедовавшие православие, переходили в католичество. Шляхта как социальная категория все больше начинала ассоциироваться с католической верой и польской культурой, а православие становилось уделом крестьян и казаков, численность которых и значение многократно возросли к середине XVII в.
Появление вооруженных вольных поселенцев-колонистов (казаков) на границе со степью на рубежах Польского королевства, ВКЛ, ВКМ и будущего Крымского ханства отмечается в конце XIV в. Само слово «казак» происходит, вероятно, от тюркского qazaq, «свободный воин». Возможно, основой казачества послужили общины воинов-земледельцев пограничья Рѹськой земли, но о том, как они пережили период господства в степи Золотой Орды, не сохранилось никаких свидетельств. Первые упоминания о казачестве как раз относятся к периоду распада Джучиева Улуса на полунезависимые политические образования и возникновения определенного вакуума власти в степи. Тогда в казаки стали попадать беглые крестьяне, разорившиеся шляхтичи, монахи-расстриги, пленные ордынцы. Селясь на отдаленных, часто открытых для вторжения степных землях низовья Днепра, казаки промышляли военными грабительскими набегами на земли соседей от Москвы до Стамбула. Казаки охотно становились наемниками, продавая свои сабли разным государям. На острове Хортица, за порогами, в нижнем течении Днепра возникает Запорожская Сечь — крепость и примитивное политическое объединение на принципах военной демократии, со своими выборными атаманами (вероятно, от герм. Hauptman, глава). Ближе всего Запорожская Сечь находилась к землям Речи Посполитой, власти которой всерьез обсуждали две стратегии по отношению к буйным соседям — физическое уничтожение или частичную интеграцию. Практичнее было выбрать второй путь.
В 1572 г. король Сигизмунд II впервые предложил вступить на королевскую службу 300 запорожским казакам, что положило начало реестровому (т. е. внесенному в официальные списки) казачеству, получавшему жалованье за службу. Реестровых казаков приравняли к безгербовой (неродовитой) шляхте. С одной стороны, они не имели тех политических прав, что остальная шляхта, с другой — они получили основания (и возможность) требовать эти права. Король и особенно сейм с недоверием относились даже к реестровому казачеству и периодически распускали его, однако к 1590 г. число реестровых казаков выросло до 1000 человек, в 1602 г. — до 4000, в 1609 г. в реестр на короткое время включили 50.000 казаков. Казачество было пестрым по происхождению и вероисповеданию, но преобладали православные. Нарастающая полонизация шляхты и желание казаков повысить свой правовой статус выдвинули казачество в авангард борьбы с Контрреформацией от лица нового формирующегося типа православного рыцарства. К середине XVII в. в среде казаков сформировалась достаточно многочисленная элита — наследственная «старшина», из которой выходили сотники, полковники и гетманы Запорожского войска. Внесенная в реестр как служилое сословие, владевшее землями в Приднепровье, казацкая старшина отличалась всеми признаками дворянства, заменив в украинских землях полонизированную знать. В отличие от шляхты Речи Посполитой, казацкая старшина не была представлена в сейме и отличалась сравнительно незначительной полонизацией. Гербовая шляхта смотрела на казацкую старшину с пренебрежением, не делая особой разницы между хлопами-крестьянами и казаками. Между ними пролегала одновременно социальная и культурная граница, взаимно усиливая изолирующее действие друг друга.
Одним из результатов политики Контрреформации Сигизмунда III стало объединение в социальном воображении сословного статуса с конфессиональной принадлежностью и языковой культурой. Это единство воспринималось и описывалось при помощи категории «нации» (как в смысле политического единства, так и особой народности). Во второй четверти XVII в. среди шляхты бывших земель ВКЛ в качестве самоописания получила распространение прежде сугубо книжная формула польского автора 1560-х гг.: «gente Ruthenus natione Polonus» (руського рода, польской нации). В это же время под пером руськой образованной элиты (пока еще вне массового распространения) эта формула трансформировалась в более однозначное «populus Ruthenus» — руський народ. В результате единая «шляхетская нация» XVI века (в смысле полноправных граждан Польско-Литовского содружества, использующих латынь в качестве общего «политического» языка и «сарматский миф» общего происхождения от воинственных скифов) фактически разделилась на два «народа-нации» — полько-католическо-шляхетскую и русько-казацко-православную. Кристаллизация прежде неорганизованных различий в две упорядоченные «нации» (если не «народа») внутри одного политического образования была чревата гражданской войной. Гражданскую войну могло бы предотвратить активное вмешательство короля, радикально уравнивающее реестровое казачество в правах со шляхтой или восстанавливающее равноправие православной церкви. Но королевский авторитет был потрачен в свое время Сигизмундом III на контрреформационную «культурную революцию», и к середине XVII в. король был не в состоянии принять столь радикальные и непопулярные у шляхты меры. Оставалось ждать, когда накапливающееся взаимное раздражение и претензии взорвут политическую ситуацию. В начале 1648 г., накануне завершения Тридцатилетней войны, сыгравшей ключевую роль в формировании представления о политико-культурном единстве «наций» в масштабе всей Европы, давно назревавший конфликт в Речи Посполитой привел к взрыву. Разразившуюся гражданскую войну между двумя лагерями, сформированными в результате политики Контрреформации по систематизации социальных и культурных различий, обычно называют восстанием под руководством Богдана Хмельницкого.
Богдан Хмельницкий (1595−1657) происходил, по всей видимости, из незначительного православного шляхетского рода (хотя есть предположения, что он мог быть мещанином, и известно, что мать его была казачка). Его биография наглядно демонстрирует влияние Контрреформации на мелкую православную шляхту, когда появляется определенный единый культурный стандарт и даже православное образование строится по новому канону. Хмельницкий начал учиться в только что основанной в Киеве по иезуитскому образцу православной братской школе, затем продолжил учебу в иезуитской коллегии во Львове. Иезуиты фактически создали знакомую нам школьную систему: классно-урочный принцип организации учебы, стандартизация содержания курсов и методов преподавания, периодическая проверка знания (конкурсы сочинений). Особое внимание уделялось гигиене учебного процесса и бытовым условиям учащихся (появление специальной школьной архитектуры с чистыми и светлыми классами, ограничение учебы пятью часами в день и регулярными каникулами, постоянные занятия физическими упражнениями и здоровое питание). Пятилетнее обучение в коллегии посвящались изучению семи «свободных искусств»: грамматике, риторике, диалектике (и богословию), арифметике, геометрии, астрономии, теории музыки, также давались начала географии, истории, археологии, природоведения. Решающее значение имело даже не само содержание образования (Хмельницкий позже вспоминал, что ему не составило труда вытеснить из головы католическое богословие, преподававшееся иезуитами), а его форматирующее влияние на склад мышления. Классическое гуманитарное образование, основанное на риторике и светской, прежде всего античной, литературе, прививало навыки самостоятельного мышления, направленного не на божественные материи, а на повседневную социальную реальность. Осмысление этой реальности через призму текстов приучало воспринимать общество по аналогии с античными образцами, когда, как кажется из книг, население страны подчинялось единому правителю и разговаривало на одном языке (автора книги).
По окончании учебы Хмельницкий принял участие в войне против Османской империи; провел несколько лет в плену на галерах, выучил татарский и османский языки (вдобавок к польскому и латыни). В середине 1630-х воевал в составе польского войска против Московского царства (и даже, кажется, получил золотую саблю за спасение короля), в 1637−38 гг. в должности войскового писаря участвовал в восстании нереестрового казачества под предводительством Павлюка. Восстание самого Хмельницкого против короны началось с частной ссоры представителя нижней прослойки казацкой старшины, чигиринского сотника Богдана Хмельницкого с его соседом, шляхтичем и местным коронным чиновником Юрием Чаплинским. В отсутствии Хмельницкого Чаплинский разграбил родовой хутор Хмельницких, похитил его сожительницу (впоследствии жену) и засек сына Хмельницкого до смерти. Хмельницкий попытался найти управу на обидчика в суде, но шляхетский суд отнесся к нему с пренебрежением, присудив всего пять процентов от требуемой компенсации. Воспринимая себя как лояльного гражданина-шляхтича, Хмельницкий обратился к королю, но лишенный полномочий вмешиваться в дела шляхты король Владислав IV, говорят, лишь посетовал, что, имея сабли за поясом, казаки не могут защитить свои права. Как бы то ни было, конфликт с Чаплинским как в капле отразил структурную ситуацию политически-культурного противостояния казачества и полонизированной шляхты, при нарастающем бессилии королевской власти.
Хмельницкий отправился на Сечь, откуда изгнал реестрового гетмана и был избран на его место. Заключив неформальный союз с крымским ханом и получив от него помощь, Хмельницкий выступил против Короны. Коронный гетман Николай Потоцкий отправил навстречу Хмельницкому своего сына Стефана, командовавшего как коронным войском, так и реестровыми казаками. Однако последние перешли на сторону Хмельницкого, и отряд Потоцкого был уничтожен в битве при Желтых Водах в начале мая 1648 г., а сам он погиб. В середине мая войско Хмельницкого прибыло под Корсунь и уничтожило армию под командованием двух коронных гетманов, нанеся огромный урон Содружеству. Осенью 1648 г. почти сорокатысячная армия Речи Посполитой потерпела сокрушительное поражение от объединенных сил казаков и крымских татар под Пилявцами на Волыни, оставив Хмельницкому огромные трофеи. Казаками был взят Львов. Вскоре начались переговоры с Короной, которые завершились в 1649 г. подтверждением гетманства Хмельницкого, но под впечатлением от побед казаков сейм объявил посполитое рушение (мобилизацию шляхты), и войско под предводительством короля Яна Казимира выступило против казаков. В битве под Зборовом в начале августа 1649 г. казаки с татарами опять одержали сокрушительную победу, едва не взяв в плен самого короля. Боевые действия сопровождались массовым мародерством и насилием над мирным населением, особенно со стороны казаков и крымцев в отношении католиков и иудеев, пленных (включая православных) угоняли в Крым в рабство. За двадцать лет войн казаков с короной (1648–1667) были убиты тысячи евреев, общие демографические потери еврейского населения (с учетом умерших от эпидемий и голода, бежавших в другие края) оцениваются в несколько десятков тысяч человек. Казаки немногим лучше относились к презираемым им православным крестьянам, грабили их и продавали в рабство. В целом за это двадцатилетие общее население украинских земель сократилось почти вполовину, ожесточенность противостояния и колоссальные человеческие жертвы с обеих сторон напоминали только что завершившуюся Тридцатилетнюю войну на землях Священной Римской империи.
Сразу же под Зборовом начались переговоры, которые, впрочем, Корона провела очень успешно, перекупив союзников Хмельницкого — крымцев. В результате заключенные соглашения далеко не соответствовали ожиданиям казачества (см. карту). В трех воеводствах (Киев, Брацлав и Чернигов) распространялась власть гетмана над местной администрацией, которая должна была набираться из православных. Евреи и иезуиты должны были быть изгнаны с этой территории. Был установлен небывалый постоянный реестр в сорок тысяч казаков. Однако этот договор, свидетельствовавший о беспрецедентных успехах Хмельницкого, одновременно подрывал его репутацию бескомпромиссного лидера православного казачества. Даже сорокатысячный реестр не вмещал всех желающих оставаться казаками. Восстановление шляхетской власти над имениями приводило к столкновениям, а за пределами трех воеводств — к массовым казням участников восстания. Сам Хмельницкий вынужден был участвовать в подавлении выступлений против шляхты, что сказывалось на его популярности.
Тем не менее к концу 1640-х годов Хмельницким было создано, по сути, автономное казацкое государство со своими налогами, администрацией и внешней политикой. Канцелярия гетмана (под руководством генерального писаря, интеллектуала и будущего гетмана Ивана Выговского) отправляла послов в Османскую империю, Москву, Трансильванию, Молдавию. Генеральная старшина включала в себя, помимо генерального писаря, генерального обозного, ведавшего материальным обеспечением армии, и двух генеральных судей, возглавлявших гетманский суд. В правительство входили также генеральные есаулы и хорунжие, выполнявшие разнообразные поручения гетмана. Гетманская власть опиралась на полковников территориально определенных полков (подобно ордынским тысячам, обозначавшим население, выставлявшее такое количество воинов), которые выполняли как административную, так и военную функцию. Сам Хмельницкий, по всей видимости, мечтал о создании личного княжества. Об этом говорит как его риторика в переговорах с польскими послами в 1649 г. («я есть единовластец и самодержец»), так и попытка вступить в династический союз с господарем Молдавии Василием Лупу, на дочери которого женился сын гетмана Тимофей в 1652 г. (в 1653 он погиб в войне Молдавии с Трансильванией). Причем, речь шла не «вообще» о княжеской власти (пределе мечтаний средневекового рыцаря), а о наследственном правлении над страной в новом понимании — с единым по вере и языку населением. Хмельницкий определял свою миссию в риторике «национальной» войны, как освобождение «руського народа» от католиков-ляхов.
В 1650−1651 гг. война гетманства с Короной вспыхнула вновь. Сейм не утвердил Зборовский договор и не пустил на свои заседания киевского митрополита Сильвестра Коссова. Было вновь объявлено посполитое рушение. Продолжались погромы поляков и евреев на территориях, контролировавшихся гетманством, и карательные операции Речи Посполитой. В июне 1651 г. казаки Хмельницкого и крымские татары под предводительством хана Ислам-Гирея потерпели поражение от сил Короны. Вскоре шляхетская армия литовского гетмана Януша Радзивилла (дальнего родственника участника Сандомирского рокоша) взяла Киев, вынудив Хмельницкого заключить крайне невыгодное соглашение с Короной (Белоцерковский мир). Положение Хмельницкого стало очень тяжелым. Условия соглашения заставляли его принимать непопулярные меры: теперь власть гетмана распространялась только на Киевское воеводство, а в Брацлавском и Черниговском воеводствах восстанавливалась власть Короны. Страна опустошалась военными действиями, единственной возможностью собрать войско, сопоставимое с силами Речи Посполитой, оставался либо союз с крымским ханом, за который приходилось платить живым товаром, захваченным на землях гетманства, либо с Московским царством. В регионе, поделенном между тремя державами, не оставалось возможности для возникновения четвертого самостоятельного игрока, и ослабление одной из держав было возможно лишь за счет усиления другой.
В этих условиях Хмельницкий был вынужден активизировать контакты с Москвой. Первого октября 1653 г. Земский собор (собрание представителей разных земель царства) в Москве приговорил принять гетмана Богдана Хмельницкого «под государеву высокую руку» (формула подданства в Московском государстве), с характерной добавкой: в противном случае казаки могут попасть под руку крымского хана или султана. Через два месяца, 8 января 1654 г., казацкая Рада в Переяславле утвердила переход гетманства под сюзеренитет Москвы. По условиям статей, составленных казачьей старшиной и утвержденных боярской думой в Москве, реестр казаков расширялся до шестидесяти тысяч человек, подтверждались права и привилегии шляхты, а также все привилегии, данные королями. Устанавливались нормы пожалований полковников, писарей и иной старшины (офицеров) казачьего войска и право казаков избирать себе гетмана. Гетман получил право сноситься с зарубежными государствами, за исключением польского короля и османского султана, что было беспрецедентной уступкой со стороны московских властей. Впрочем, гибкость московской стороны имела свои пределы, и первый конфликт между договаривающимися сторонами произошел уже в церкви, где казачья старшина должна была принести присягу на верность царю. Хмельницкий потребовал, чтобы вначале послы принесли присягу от имени царя, что он не выдаст казаков польскому королю и не нарушит их вольности. Василий Бутурлин, глава московского посольства, в ответ на это заявил, что в московской державе не принято, чтобы государь присягал своим подданным. Хмельницкий со старшиной покинули церковь и вернулись для принятия присяги только после долгого совещания. Этот инцидент знаменовал столкновение двух разных политических культур. Для казачьей старшины как части политического общества Речи Посполитой, основанного на идее шляхетских вольностей, контракт с монархом представлялся делом обычным, тогда как для Москвы идея контрактных обязательств царя по отношению к новым подданным была неприемлема.
Приняв «под высокую руку» казаков и контролируемые ими территории, Московское царство фактически аннексировало часть земель Речи Посполитой; в этой ситуации истек срок перемирия со Швецией (1635). Королю и сейму было не до территориальных споров на Балтике, зато в Швеции, вышедшей из Тридцатилетней войны ведущей европейской державой (самопровозглашенной империей — stormaktstiden), накопились претензии к Польско-Литовскому содружеству. Впрочем, многие члены государственного совета Швеции были готовы оказать поддержку бывшему противнику при условии территориальных уступок в Прибалтике и отказа короля Яна Казимира, младшего сына Сигизмунда III, от претензий на шведский трон (который занимал теперь его троюродный брат Карл IX).
Проблемное наследие, оставленное политикой Контрреформации Сигизмунда III в отношении Швеции, не исчерпывалось соперничеством за шведскую корону. В то время как казацкое «рыцарство» стремилось создать на части территории Речи Посполитой отдельное государство для православного «руського народа», протестанты решили последовать их примеру. Победитель Хмельницкого великий гетман литовский Януш Раздзивилл (1612−1655), крупнейший магнат ВКЛ, являлся главным покровителем протестантизма в стране. Он оказывал финансовую поддержку протестантским приходам и оплачивал обучение юношества в протестантских университетах Северной Европы. Кроме того, Радзивилл мечтал восстановить независимость ВКЛ, под своей властью, на новых принципах постреформационной эпохи: как государство одного народа — одной религии. В 1654 г. он с группой сторонников начал переговоры со шведским королем о выходе ВКЛ из Польско-Литовского содружества и заключении федеративных отношений с протестантским шведским королевством. По сути, все земли, входившие в состав ВКЛ до Люблинской унии, искали способ отложиться от Польского королевства. Объявив вне закона социальные группы, конфессии и культуры, не соответствующие идеалу полонизированного католического шляхетского общества, проект Контрреформации разрушил Речь Посполитую как гибридное политическое образование, основанное на толерантности и балансе интересов.
В декабре 1654 г. Швеция предложила помощь польскому королю Яну Казимиру в войне против Московского царства при условии уступок территорий на южном берегу Балтики. Ян Казимир на уступки не пошел и в ответ сам потребовал компенсации за отказ от претензий на шведский трон. Тогда, заручившись поддержкой протестантского вассала Речи Посполитой — герцогства Пруссии и клана Радзивиллов в ВКЛ, в июле 1655 г. шведская армия вторглась на территорию Речи Посполитой. Начался «потоп» — стремительная оккупация огромных территорий страны, включая Варшаву и Краков. В августе Радзивиллом был подписан договор о принятии Литвы под защиту Шведского королевства, осенью — «уния», создающая шведско-литовскую федерацию. И хотя эти соглашения остались лишь на бумаге и колоссальным напряжением сил, оставшимся верным королю Яну Казимиру войскам удалось изгнать захватчиков (1656), Речи Посполитой был нанесен непоправимый удар.
Территориальные потери в результате шведского «потопа» и затяжной войны с Московским царством (1654−1667) были сравнительно невелики: по договору 1660 г. со Швецией Речь Посполитая формально отказывалась от Ливонии и Риги, которые и так давно были потеряны, а также признавала независимость бывшего вассального герцогства Пруссия. По Андрусовскому перемирию 1667 г. с Москвой Речь Посполитая теряла Смоленск, Черниговщину и украинские земли на левом берегу Днепра под властью гетманата. Куда тяжелее, особенно в краткосрочной перспективе, был эффект от потерь населения и разорения хозяйства в результате войны. Но главный невосстановимый урон Речи Посполитой был нанесен изнутри: общество и политический порядок, основанные некогда на идее компромисса и солидарности (несмотря на многочисленные частные различия), утратили способность объединять разнообразие. Если, начиная политику Контрреформации, король Сигизмунд III стремился подчинить «иных» (например, навязав Бресткую унию православной церкви), то потрясения середины XVII в. привели к политике отторжения всего, что не соответствовало шляхетско-польско-католической «монокультуре». В 1656 г. коронное войско сожгло протестантский город Лешно за поддержку шведов; в 1658 г. сейм принял решение изгнать из страны протестантских «польских братьев»; с 1668 г. отступление от католицизма стало наказываться смертной казнью. В результате трансформации социального воображения, нашедшего выражение в процессах Реформации и Контрреформации, Польско-Литовское содружество фактически растворилось в Польском королевстве, точнее в королевстве «поляков» (в смысле культурной элиты). Поэтому когда в 1696 г. прежний официальный язык делопроизводства ВКЛ (западнорусский, или «старобеларуский») был заменен на польский, это стало лишь констатацией случившейся трансформации. Но если руськие на украинских землях защитились от ассимиляции благодаря отделению от Речи Посполитой, то руськие на беларуских землях оказались лишены возможности организоваться в современную «нацию» понимаемую как культурно отдельный народ-конфессию, объединяющий представителей всех сословий (но прежде всего — образованную элиту). Высокая руськая (старобеларуская) культура была недоступна для большинства простолюдинов, а шляхта северо-западных земель ВКЛ вынуждена была выбирать нормативную польско-католическую культуру ради сохранения своего привилегированного социального статуса.
Наиболее ярким проявлением радикального разрыва с традициями толерантного отношения к многообразию стало распространение практики liberum veto именно в середине XVII в. В перечне древних привилегий шляхты (юридически закрепленных в 1573 г.) было право любого депутата сейма или местного сеймика на «свободное вето», блокирующее обсуждение неугодного ему вопроса или вообще работы парламента. Как ни странно, несмотря на острейшие конфликты интересов и противоречия, вызывавшие подчас вооруженное противостояние партий (рокош), никто не пользовался этим правом до 1652 г., когда его применили против нарушения регламента заседаний. И лишь в 1669 г. сейм в Кракове впервые был распущен досрочно после того, как правом liberum veto воспользовался один из депутатов. После этого использование liberum veto становится рутинным, а сам этот принцип начинает восприниматься как священный символ шляхетских свобод, выражающий саму суть «шляхетской республики» как правления равных и только по всеобщему согласию. Фетишизация liberum veto и совершенно невротическая фиксация на культе единодушия служат наглядным свидетельством разрыва с политической культурой Речи Посполитой XVI века. Речь Посполитая — «общее дело» — предоставляла полноценное членство в «шляхетской республике» любому представителю привилегированного сословия, из любых земель, входивших в ее юрисдикцию, независимо от личных пристрастий. В этом заключалась причина притягательности Речи Посполитой для дворян региона и, как следствие, сила этой крупнейшей политии Европы, способной удерживать обширнейшие территории под своей властью. Никому не приходило в голову воспользоваться правом личного вето и заблокировать совместную работу сейма, коль скоро смысл этой работы заключался как раз в нахождении общего компромисса и потому был в интересах каждого «гражданина»-шляхтича. Ко второй половине XVII в. представления о гражданстве изменились: православным, протестантам, литовцам, руським и другим «маргинальным» группам не было более места в политическом воображении новой Речи Посполитой. Высшей ценностью становился не компромисс, а единодушие и гомогенность, а потому все, что не удовлетворяло хотя бы одного депутата сейма, было не жалко заблокировать liberum veto.
Гомогенность и единообразие было новым социальным идеалом, кристаллизовавшимся в первой половине XVII в. в ходе Контрреформации и ожесточенной Тридцатилетней войны в Европе. Попыткой выразить эстетическими средствами идею заключения разнообразия в единые рамки, установленные на основе формализованных рациональных правил, стало барокко — доминирующий стиль искусства эпохи. Как правило, политическим результатом этого переворота социального воображения становилось укрепление и централизация коронной власти. Переставая опираться на межличностные «феодальные» отношения сюзерена и вассала, а также на передачу властных полномочий всевозможным местным «заместителям» верховной власти (герцогам, епископам, городским советам), власть короны начинала приобретать черты современного государства как обезличенного механизма управления силами профессиональных чиновников. В Речи Посполитой наблюдалась обратная тенденция: полномочия королевской власти лишь уменьшались по мере насаждения господствующего положения одной категории участников «общего дела» (польско-католической шляхты) за счет остальных. В политическом сообществе, в котором права полноценного гражданства предоставлялись всем членам благородного сословия шляхты, от урезания прав одних граждан выигрывал не король, а другие граждане. Защищать свое исключительное положение и новую внутреннюю сплоченность они были готовы ото всех: протестантской шляхты, православного казачества, крестьян, а также короля. Признав невозможность реализовать политический идеал Контрреформации, т. е. попросту преодолеть постоянное сопротивление шляхты при управлении страной, король Ян Казимир отрекся от престола в 1668 г. и уехал во Францию, став аббатом в монастыре. Этот жест весьма символично подвел итог политике Контрреформации королей династии Ваза в Речи Посполитой: религия одержала верх над прагматичной политикой.
Утратив культурные навыки и политические механизмы примирения различий и признания разнообразия, Польско-Литовское содружество не обрело новой централизованной системы управления, позволявшей эффективную мобилизацию даже ограниченных человеческих и материальных ресурсов. Оставалось лишь вопросом времени, когда соседние страны, вышедшие из горнила потрясений Контрреформации с обновленной политической системой, начнут представлять смертельную угрозу для обширной, но нескоординированной «шляхетской империи» Речи Посполитой.
6.3. Крымское ханство: от европейской державы к «острову Крым»
К началу XVII в. Крымское ханство достигло пика своего могущества. Оно было ничуть не более деспотичным политическим образованием, чем Московское царство, и не уступало по уровню материальной культуры и хозяйства Речи Посполитой. Его главной силой, становящейся постепенно основной слабостью, было идеальное приспособление к особой «политико-экологической» нише. Наследник одного из улусов Золотой Орды, Крымское ханство занимало буферную зону сразу в нескольких измерениях: между разными региональными державами, между экономикой кочевников и экономиками оседлых обществ, а также между хозяйственным и культурным миром Средиземноморья и Восточной Европы. Кроме того, правители Крыма являлись вассалами Османской империи («Возвышенной османской державы») и находились под плотным контролем султанов, свергавших неугодных ханов и назначавших новых. Некоторые ханы вступали на престол и теряли его по воле султана по два и даже по три раза. Вассальные отношения с Османской империей обеспечивали мощную поддержку, но в то же время не позволяли ханству целиком преследовать собственные интересы, в том числе приспосабливаться к меняющейся обстановке в регионе.
То, что внешнему наблюдателю в Москве или Кракове казалось единым и однородным «ханством татар», изнутри виделось сложным и крайне пестрым микрокосмом. Османский путешественник Эвлия Челеби, объехавший весь Крым во второй половине 1660-х гг., рассказывал, что в ханстве разговаривают на двенадцати языках и общаются между собой при помощи переводчиков. Подданными Крымского ханства (в старом, данническом понимании) являлись адыги в Прикавказье и кочевавшие в Причерноморье ногайцы. Племенные группы под властью хана были вовлечены в сложные внутриполитические отношения. Местная знать пользовалась независимостью и такими привилегиями, как право голоса при выборе очередного хана (правда, он должен был обязательно принадлежать к роду Гиреев). Властвуя в Крыму, полностью контролируя бывшую «половецкую степь» и периодически доходя с войском до Москвы, Киева, Львова и Кракова, крымские ханы не формализовывали свое влияние ведущей региональной державы институционально (в смысле государственного строительства) и даже территориально — по крайней мере, за пределами собственно Крымского полуострова (см. карту). Репутация грозного соперника Речи Посполитой и Московского царства (которое уплачивало периодическую дань ханству до 1685 г.) покоилась на средневековой практике военных набегов, приносивших добычу с разоренных территорий (главным образом, скот и пленных). Точные оценки затруднены, но по некоторым подсчетам за два столетия (XVI−XVII вв.) крымчаки продали в рабство три миллиона пленников, главным образом через невольничий рынок в Кафе (Феодосии). Возможно, эта цифра многократно завышена, но имеющиеся отрывочные достоверные сведения говорят о том, что в результате одного большого рейда в плен угонялись десятки тысяч человек; еще в начале XVIII в. (1717) в Крыму ежегодно продавалось до 20 тысяч рабов. За вторую половину XVI в. на Московское царство было совершено 48 набегов; после существенного укрепления московских рубежей, за первую половину в XVII в. на земли Речи Посполитой — 75 набегов. Помимо больших «политических» рейдов, организованных ханом в рамках войн и для укрепления собственной власти (в логике кочевой легитимности), а также по приказу османского султана, самостоятельные набеги совершали аристократы (беки и мурзы) в сугубо «экономических» целях. Военная добыча была важным или даже основным источником дохода для многих крымчаков-скотоводов.
В XVII веке происходят важные перемены, которые, тем не менее, почти не отразились на принципах организации и управления Крымским ханством. Снаружи постепенно начинает сужаться сфера военного (а значит, и политического и экономического) влияния Крыма. Московское царство целенаправленно, десятилетие за десятилетием, сосредотачивало ресурсы на южной границе: поддерживало регулярную пограничную стражу, организовывало строительство грандиозных укрепленных линий, тянувшихся на сотни километров, преграждая пути для новых набегов. Каждая новая «засечная черта» пролегала дальше к югу, чем предыдущая, отвоевывая у Крымского ханства новые пространства лесостепи и степи. После инкорпорирования украинских земель по левому берегу Днепра Московское царство начало возводить защитные линии от крымских набегов и там. Еще более важные перемены на протяжении XVII в. происходят внутри Крымского ханства: начинается переход к оседлому земледелию бывших кочевых скотоводов. Расширяется площадь пашни, садов, виноградников, появляются рисовые поля, плантации табака, бахчевых культур. Рабов, которых внутри Крыма оставляли сравнительно немного, стали переводить на положение крепостных крестьян. Продукты сельского хозяйства начинают играть все более значительную роль в торговле ханства, в дополнение к рабам и традиционным продуктам скотоводства (кожам, войлоку, шерсти и изделиям из них).
В общем происходит «нормализация» (с точки зрения политических представлений Нового времени) бывшей полукочевой державы, основанной на экономике набегов. При этом ханству не удалось конвертировать былое военное превосходство над соседями в экономический потенциал, не была принципиально перестроена политическая организация в направлении централизации и развития формальных государственных институтов. Не происходило и территориального расширения, напротив, территория под контролем Крымского ханства все больше сужалась до размеров полуострова Крым. Оставаясь и в конце XVII в. грозным противником, Крымское ханство утрачивало статус одной из ведущих держав Восточной Европы — просто потому, что политическое влияние и военная мощь все в большей степени начинали определяться эффективностью системы управления, способной быстро сосредоточивать и направлять в нужное место человеческие ресурсы.
Начиная с последней четверти XVI в. ханство не раз подвергалось разорительным набегам казаков — обитателей той же политико-экономической «экологической ниши» степного пограничья, что и крымчаки (обычно они находились в нейтральных или даже союзнических отношениях). Но уже в 1687 г. московская регулярная армия впервые дошла до Перекопа, запирающего вход на полуостров. Эта и несколько последующих экспедиций не увенчались успехом по причинам скорее организационного, чем военного характера (преодоление безводной степи пешим войском с артиллерией и припасами, в отличие от набега по морю компактного казачьего отряда, требовало огромных организационных усилий). Тем не менее сам «технический» характер неудач московского войска указывал на то, что преодоление Перекопа и полноценное вторжение в Крым становилось лишь вопросом времени. Только постоянная поддержка со стороны великой державы, Османской империи, защищала Крымское ханство от посягательств крепнувших северных соседей, прежде всего Московского царства. При этом османское покровительство, навязывавшее политическую лояльность султану, тормозило формирование общей внутрикрымской надродовой политической солидарности, подобно той, что возникала в других европейских обществах в ходе Контрреформации и Тридцатилетней войны. В сочетании с универсалистской самоидентификацией в качестве «мусульман» эта политическая ориентация на Стамбул мешала развиться сугубо крымской идее как мобилизующему фактору (подобно польско-католическому эксклюзивному патриотизму).
На протяжении XVII в. конное войско ополчения кочевников-скотоводов окончательно утратило былой статус самой эффективной формы военной мобилизации, а степные просторы перестали служить надежной преградой для вторжения регулярного пешего войска. Одновременное сокращение возможности и самого экономического значения работорговли лишало Крымское ханство былых преимуществ. Новые времена не принесли с собой иной, более высокой внутренней сплоченности населения (по-прежнему говорившего на дюжине языков) и более эффективного управления (коль скоро родовая знать сохраняла широкую независимость от ханской власти). С сокращением сферы политического влияния ханства на сопредельные территории Восточной Европы Крым все больше превращался в «остров» — большой, все еще грозный, процветающий, но уже периферийный для региона Северной Евразии.