6.4. Революция политической сферы в Московском царстве
Смерть 19 марта 1584 г. Ивана IV, одряхлевшего и больного, вызвала приступ паники среди его приближенных: они поспешили объявить московским жителям, что остается надежда на выздоровление Ивана. Одновременно поступило распоряжение запереть ворота Кремля, готовясь к возможной осаде, на стены поднялись стрельцы и пушкари. Это типичная реакция ближайшего окружения на смерть диктатора, который разрушил политические институты в обществе, попытавшись «замкнуть на себя» все каналы управления страной. Несмотря на то что Иван с молодых лет был озабочен своим завещанием и регулярно редактировал его, оставив детальные распоряжения о наследнике, вся конструкция власти зависела от его личности и окончательно рассыпалась после его смерти. По завещанию Ивана Грозного ему должен был наследовать его сын Федор, которому он назначил совет опекунов. Федор считался «слабоумным» и был известен нерешительностью и несамостоятельностью. Регентский совет (опекавший недееспособного правителя) был назначен из представителей двух враждебных группировок: выходцев из опричнины, представлявших «царский двор», и родовитых бояр, представлявших «земство». Неминуемо должна была разгореться борьба за власть, которая, в отсутствии четкой политической системы, могла вылиться в персональные интриги и попытку опереться на вооруженных сторонников.
Так и случилось: противоборство «дворовых» и «земских» спровоцировало восстание в Москве, перед угрозой которого расколотая правящая верхушка вынуждена была искать компромисс. От власти оттеснили наиболее одиозные фигуры прошлого царствования, и в обстановке «точечных репрессий» — когда лишались прежних позиций, а иногда и жизни отдельные наиболее влиятельные и непримиримые противники — начали формировать новый политический режим. Внешне он напоминал старый «доопричный» московский порядок: вновь вернула себе влияние и прежнюю многочисленность боярская дума, в состав которой вошли и «дворовые», и «земские». Была восстановлена «семибоярщина» — коллективный совет членов боярской думы, управляющий Москвой и всей страной во время отсутствия или болезни царя. После двадцатилетнего перерыва восстановили и должность конюшего — высшую в боярской думе.
Однако любое демонстративное «возвращение к традиции» всегда маскирует совершившийся разрыв с прошлым и изменившуюся ситуацию. Боярская дума при московском великом князе играла важную роль — но это был совещательный орган, необходимый для придания легитимности власти правителя: с точки зрения средневекового христианского политического мышления ближний круг бояр уподоблялся апостолам вокруг Христа. Они создавали «пространство власти» вокруг князя, подобно тому как апостолы создавали основу церкви вокруг исключительной фигуры Иисуса. Но после политических экспериментов с поиском «истинно царской» власти Иваном IV, при слабом (или даже номинальном) правителе Федоре Иоанновиче все изменилось. Боярская дума начинает функционировать как самостоятельный политический орган, из среды которого вышли и опекуны при царе, и конюший, занявший небывалую прежде должность «правителя». Этим правителем с широчайшими полномочиями, включая право на внешнеполитическую деятельность, стал незнатный боярин, видный деятель опричнины и брат царицы, жены Федора Иоанновича («царский шурин») Борис Годунов (1552−1605). Годунову удалось обойти могущественных и опасных соперников и заполучить беспрецедентный титул, представляющего его как царского
дородна и разумна шюрина и правителя, слугу и конюшего боярина, и дворового воеводу, и содержателя великих государств царства Казанского и Астраханского Бориса Федоровича.
«Содержатель великих государств» звучит полным неологизмом и структурно больше всего напоминает титул «лорда-протектора Англии», который присваивался регенту (не рядовому члену регентского совета) при недееспособном английском короле. Эдуард Сеймур, герцог Сомерсет, дядя короля Эдуарда VI, в 1547−1549 гг. был регентом при малолетнем Эдуарде. В 1562 г. королева Елизавета, заболев оспой, назначила лордом-протектором своего соратника Роберта Дадли — человека не королевской крови. Интенсивные экономические и дипломатические контакты были установлены с Англией еще при Иване Грозном, включая деятельность Московской торговой компании (Muscovy Trading Company), а также личную переписку между Иваном и Елизаветой I и обмен посланниками, и были продолжены после его смерти. Титул Бориса Годунова отражал влияние английского дипломатического протокола (когда постоянно приходилось при переводе находить местные эквиваленты заграничным юридическим терминам), но куда важнее то, что этот титул был воспринят в Москве, и то, что он отражал определенную политическую реальность. Свидетельством авторитета Годунова — и мерой его дальнейшего укрепления — стало провозглашение в мае 1589 г. Московского митрополита Иова патриархом православной церкви, подобно Константинопольскому и Александрийскому.
Само обособление функции правителя от фигуры государя (легитимного господина — хозяина власти) было следствием не только недееспособности Федора Иоанновича, но и политической революции Ивана Грозного, вычленившей феномен «политического» из прежде нераздельного комплекса господства-владения (территорией, имуществом, властью, подданными, холопами и пр.). Возможно, этот синкретичный (неразделимый) комплекс достался Московскому царству по наследству, как бывшему улусу Золотой Орды. Иван Грозный расчленил его, по крайней мере, на «власть» и «владение». Это не значит, что это разделение было зафиксировано юридически и на институциональном уровне. Но сам «нерациональный», разрушительный и разорительный произвол Ивана Грозного продемонстрировал наглядно (пускай и без теоретического осмысления) отдельность «власти» от «хозяйства», «права владения», «наследственных привилегий». Как мы видели выше, эта трансформация была типичной для многих обществ Нового времени, ускорившейся в связи с борьбой вокруг реформации католической церкви. Там, где были развиты литература, общественная полемика и публицистика, вычленившаяся самостоятельная область «политического» уже становилась предметом теоретических размышлений. Одним из первых и наиболее знаменитых трактатов о природе власти стал «Государь» флорентинца Николо Макиавелли (1469−1527), опубликованный посмертно в 1532 г. (когда Ивану IV было два года, а Лютер заканчивал полный немецкий перевод Библии). Попытка рационализировать сакральную (божественную по своему происхождению) власть шокировала самых просвещенных современников Макиавелли, его сочинения были запрещены в 1559 г. католической церковью. Между тем Макиавелли всего лишь осмысливал опыт богатой политической жизни городских коммун Северной Италии, которая очень сильно отличалась от реалий Московского царства, и все же не настолько, чтобы не иметь никаких параллелей с другими обществами той эпохи. В частности, Макиавелли писал о ситуации правителя, порвавшего с «обычаями предков»:
Единовластие учреждается либо знатью, либо народом, в зависимости от того, кому первому представится удобный случай. Знать, видя, что она не может противостоять народу, возвышает кого-нибудь из своих и провозглашает его государем, чтобы за его спиной утолить свои вожделения. Так же и народ, видя, что он не может сопротивляться знати, возвышает кого-либо одного, чтобы в его власти обрести для себя защиту. Поэтому тому, кто приходит к власти с помощью знати, труднее удержать власть, чем тому, кого привел к власти народ, так как если государь окружен знатью, которая почитает себя ему равной, он не может ни приказывать, ни иметь независимый образ действий. Тогда как тот, кого привел к власти народ, правит один, и вокруг него нет никого или почти никого, кто не желал бы ему повиноваться. …Сверх того, с враждебным народом ничего нельзя поделать, ибо он многочислен, а со знатью — можно, ибо она малочисленна. …И еще добавлю, что государь не волен выбирать народ, но волен выбирать знать, ибо его право карать и миловать, приближать или подвергать опале.
Казалось бы, причем здесь Московское царство? Политический анализ Макиавелли обретает дополнительную глубину, если обратиться к феномену московского «единовластия». Поиски Иваном IV подлинно «царской» власти, помимо кровавых экспериментов с высшими степенями тирании, оставили его преемникам — царю-наследнику Федору Иоанновичу и его полновластному «правителю» Борису Годунову — также и наследие совершенно иного характера — земские соборы. Так стали называть собрания представителей разных (но обязательно лично свободных) слоев населения со всей страны, на обсуждение которых выносились важнейшие государственные вопросы. Впервые такой съезд под названием «собор примирения» созвал в 1549 г. недавно венчанный на царство Иван IV; тогда на протяжении трех дней обсуждались реформы «Избранной рады», включая отмену кормлений, исправление Судебника и т.п. Первый список участников сохранился от собора 1566 г., обсуждавшего вопрос о продолжении Ливонской войны и созванного уже в эпоху опричнины. Из 374 участников, примерно по 8,5%, составляли духовенство, члены боярской думы, а также дьяки и приказные люди («бюрократы»); 55% дали разные категорий дворян, 20% — купечество. Всего до конца XVII в. было созвано около шестидесяти соборов, на которых, в частности, происходило формальное избрание всех до единого царей Московского царства после Ивана IV, включая основателя Российской империи Петра Алексеевича (Петра I). Как же объяснить возникновение института земских (т. е. не церковных) соборов не просто одновременно с возникновением института царской власти, но и по воле первого и наиболее авторитарного из всех московских царей? Того самого Ивана IV, который в письме английской королеве Елизавете I в октябре 1570 г. презрительно писал о парламенте, роняющем достоинство монарха:
И мы чаяли [полагали] того, что ты на своем государстве государыня и сама владеешь и своей государской чести смотришь и своему государству прибытка. …Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но мужики торговые, и о наших государских головах, и о честях, и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков. А ты пребываешь в своем девическом чину, как есть пошлая [обыкновенная] девица…
Для чего же самодержцу и «господарю всея Руси» был земский собор? Никакой прежней местной политической «соборной» традиции не существовало. Как мы видели, князья северовосточных Рѹських земель с самого начала боролись с институтом городского вече. К тому же собрание представителей со всех концов большой страны не похоже на вече. Не были земские соборы и заимствованием западноевропейских собраний сословных представителей — парламентов, «генеральных штатов». В Северной Евразии к востоку от Карпат не существовало устойчивых самоорганизованных корпораций — сословий, пользующихся элементами собственной юрисдикции и представлявшими свои групповые интересы перед короной. Так что Иван IV не случайно с пренебрежением писал о «мужиках торговых». Российский историк Василий Ключевский еще в конце XIX в. характеризовал участников земских соборов как «агентов для исполнения казенных поручений»:
Часть в составе собора 1566 г., имевшая, по крайней мере, некоторое подобие представительства, состояла из военных губернаторов и военных предводителей уездного дворянства, которыми были столичные дворяне, и из финансовых приказчиков правительства, которыми были люди высшего столичного купечества.
Скорее идею земских соборов заимствовали из своеобразно понятой практики соседа-противника — ВКЛ, где в XV и первой половине XVI в. (до заключения Люблинской унии 1569 г. с Польским королевством) созывался Вальный сейм (буквально «общий собор»: sejm восходит к общеславянскому *sъjęmъ, производному от *sъjęti — «собрать»). Вальный сейм рассматривал примерно тот же круг вопросов (включая избрание великого князя), созывался монархом по мере надобности и отличался от земского собора прежде всего аристократическим составом (в нем не участвовали духовенство и купечество). Главное же не то, на что больше «был похож» земский собор, а зачем он понадобился Ивану Грозному и его преемникам. Не читая рассуждений Макиавелли, начинающий создавать особое — царское — единовластие Иван Грозный столкнулся с той же дилеммой, что и государи североитальянских княжеств той эпохи: оборотной стороной единовластия оказывалась столь же полная зависимость от тех, кто осуществлял его на практике. Выбирая между «знатью» и «народом», Иван выбрал «народ», точнее разные категории населения, связанные со складывающейся служебной иерархией.
Макиавелли почти не касался феномена «государства» как самостоятельной системы управления, «машины»: и потому, что государства в современном понимании еще нигде не существовало, и потому, что в сравнительно компактных итальянских герцогствах численность «профессиональных служащих» (чиновников) вообще была немногочисленна. Иван IV не просто «выбирал знать» (то в виде Избранной рады, то в виде опричнины), карал и миловал приближенных к трону. Он фактически уничтожил прежнюю удельную систему как основу управления обширной территорией через посредничество удельных князей (уделы как форма землевладения просуществовали дольше). Достигнутое абсолютное единовластие царя осуществлялось не опосредованно через местных «владетелей» (землей и властью над ней), а через назначаемых чиновников-воевод и служилых людей (дворян), которые проживали в получаемых за службу поместьях и представляли царскую власть в своей округе. Собирая на земские соборы представителей боярства, приказных людей, дворян и зависимых от администрации купцов, Иван Грозный тем самым «утверждал единовластие» при помощи «народа» — только это был особый, «служивый» народ. Участники земских соборов представляли не магнатов-аристократов своего края и не особые сословия, а разные «участки» государевой службы. Все вместе они воплощали еще не «государство» как разветвленную систему профессиональных чиновников, но уже вполне определенно «власть» как самостоятельный феномен, описываемый в трактате Макиавелли.
Вот почему спустя несколько недель после воцарения Федора Иоанновича, наследника Ивана IV, в обстановке острого противостояния группировок знати («земских» и «дворовых») был созван земский собор, утвердивший Федора на царство и разрешивший конфликт между боярами. Это было первое формальное избрание царя собором, заложившее новую политическую традицию. Будучи, возможно, вынужденным шагом, созыв избирательного собора лишь подтвердил интуитивную правоту Ивана Грозного: единовластие для своей устойчивости должно опираться не на группировку знати, а на служивый «народ». Иван Грозный умер, его наследник и номинальный царь был недееспособен, но это не повлияло на сам институт самодержавия (единовластия). Борис Годунов стал полноправным правителем с официально признанным статусом именно потому, что источником «единовластия» при Иване Грозном стало не предполагаемое божественное происхождение его полномочий, не поддержка группировкой влиятельных аристократов, а санкция коллективных носителей «государевой власти». Каждый в отдельности из этих людей был всего лишь «холопом» царя, но все вместе они составляли «пространство власти», саму власть как реализацию чьих-то полномочий на практике. Благодаря тому что в Московском царстве произошло вполне «макиавеллевское» осознание самостоятельности власти (отделенной даже от царского титула, которым Иван наделил на время вполне безвластного Симеона Бикбулатовича), собравшиеся на собор представители «служивого народа» не возражали против возвышения Бориса Годунова. Когда в 1598 г. умер царь Федор, очередной земский собор избрал Бориса Годунова царем — решение, немыслимое еще полвека назад: мало того, что правителя избрали подданные, так еще он не был не только великокняжеского рода, но и не потомком Рюрика!
Феномен «служивого народа» объясняет специфическое понимание гражданства в политических системах типа Московского царства. Под гражданством обычно понимают юридически закрепленные права и обязанности класса людей, имеющих влияние на власть в стране, а также их осознание своей сопричастности власти и ответственности за страну. Парадоксальное положение «служивого народа» в системе московского «единовластия» приводило к тому, что входившие в него люди отдавали себе отчет в своей роли в конструкции власти — но могли играть эту роль только при подлинно самодержавном правителе. Чем больший произвол демонстрирует правитель (т. е. неограниченность власти), тем выше ощущение своей гражданской значимости у рядового исполнителя государевой воли. Жизнь обычного «сына боярского» (дворянина на службе) мало меняется от смены царя: поддержание хозяйства в поместье, данном на время службы, да участие в военных походах. Но как член «служивого народа» он оказывается гораздо значительнее, если выполняет свои рутинные обязанности по воле «великого государя», чье «величие» равномерно распределяется на всех, кто обеспечивает отправление государевой власти на практике, даже если это сопровождается унижением и уничтожением части «служилого народа».
С точки зрения учения о государственном суверенитете уже упоминавшегося Жана Бодена (в частности, его трактата «Шесть книг о республике», 1576) власть государя абсолютна и неделима, и с этой точки зрения «единовластие» московских царей не является вполне самодержавным (т. е. суверенным), коль скоро опирается на коллективную санкцию исполнителей власти. А с точки зрения возобладавшей в XVIII в. теории народного суверенитета («всякая власть исходит от народа») московский «служивый народ» является не народом, а сборищем холопов, которые гордятся тем, как лихо ими помыкает самодержец. Но московские бояре (а тем более «дети боярские» — дворяне) не читали ни Макиавелли, ни Бодена, ни, разумеется, авторов грядущих столетий вроде Руссо. Как уже подчеркивалось в прошлых главах, сфера светской публицистики была совершенно не развита в Московии, а о профессиональной социальной и юридической мысли и речи не могло идти. В лучшем случае, для описания политических явлений использовался язык Священного Писания, а основным форматом осмысления и конструирования новой реальности была политическая практика — что с особым драматизмом продемонстрировало долгое правление Ивана Грозного. Не зная о ведущихся теоретических спорах, государи Московского царства продемонстрировали, что вполне обладают полным суверенитетом: их власть не зависела не только ни от какой внешней политической силы, но и от формального обладания царским титулом и даже от следования христианским заповедям. В то же время их «служивый народ» в совокупности выступал главным гарантом «единовластия» и источником легитимности царской власти — роль, недоступная обыкновенным «холопам».
Удивительная ситуация «холопского гражданства» складывается тогда, когда единственным залогом обладания политической субъектностью (самостоятельной ролью в политике) является участие в условно-зависимых отношениях с верховной властью. «Самостоятельность через зависимость» — оксюморон (сочетание несочетаемого), характерный для ситуации успешно обособившейся сферы властных отношений, но не опосредованной развитыми институтами государства как анонимной и автономной «системы». Политическая субъектность участников Вального сейма в ВКЛ или Генеральных штатов во Франции была связана с тем, что они представляли политический и экономический ресурс, существующий помимо короны и не полностью ей подвластный (владения местных аристократов или обособленные сословия-корпорации). Политическая субъектность гражданина современного государства — пускай даже неограниченной монархии — основана на законодательно оформленных правах и обязанностях более или менее обширной категории подданных. Сам феномен «государства» связан с установлением универсальных логических принципов (законов), которые регулируют сферу публичных отношений. Разумеется, законы устанавливались еще правителями древности, но «государственная машина» как самостоятельный феномен возникает тогда, когда все «пространство власти»– и правители, и рядовые исполнители их воли — оказываются «винтиками» внутренне согласованной структуры, все отношения в которой формализованы через публичные правила-законы, а не через личные (и частные) отношения. Коррупция и произвол отдельных чиновников, издание «несистемных» законов правителем не могут изменить сам принцип формализации их ролей, а значит, независимость от конкретной личности и обстоятельств. Те, кто признаются гражданами (т. е. участниками) государства в этой системе, даже если это только немногочисленная знать, получают этот статус благодаря своему формальному участию в государстве, а не подчинению воле конкретного государя.
Если же власть государя уже наглядно и эффективно проявляется отдельно от частновладельческих отношений, а «государства», опосредующего и «анонимизирующего» эту власть нет, то «граждане» — участники и проводники властных отношений — вынуждены ассоциировать себя всецело с фигурой самодержца. Его власть реально зависит от них, они создают «пространство» и сам «эффект» власти, но только до тех пор, пока они признают и ощущают себя «холопами» государя. Это своеобразное понимание гражданства сформировало определенную традицию, не раз дававшую о себе знать в последующие столетия. Впрочем, прямая преемственность с культурой «холопского гражданства» XVI в. необязательна для воспроизводства странного феномена гражданского самоутверждения через раболепие в позднейшие эпохи, для этого достаточно установления режима «единовластия» при отсутствующем или дисфункциональном (неработающем) государстве.
Опора царского «единовластия» на довольно широкую и аморфную среду «служивого народа», не оформленного в формальную структуру государства и не разделяющего некой выраженной идеологии, придавала устойчивость политической системе Московского царства. Но в этом же заключалась и ее уязвимость в случае появления более чем одного реального претендента на верховную власть: «служивый народ» не может сам выдвинуть собственного кандидата на трон (потому что не является единой группой вне службы конкретному государю).
Эти особенности созданной Иваном IV парадоксальной политической системы Московского царства проявились в первые десятилетия после его смерти — и доказали ее жизнеспособность в самых неблагоприятных обстоятельствах. В своеобразной эпитафии Ивану, написанной англичанином Джеромом Горсеем (Jerome Horsey), прожившим в России почти двадцать лет с перерывами (с 1573 по 1591 гг.) в качестве представителя Московской торговой компании и дипломата, отмечено:
Столь обширны и велики стали его владения, что они едва ли могли управляться одним общим правительством (regiment) и должны были распасться опять на отдельные княжества и владения, однако под его единодержавной рукой монарха они остались едиными, что привело его к могуществу, превосходившему всех соседних государей.
Действительно, кажется совершенно удивительным, что Московское царство не только не распалось на несколько частей после смерти первого царя, но и продолжило расширяться. Именно в это время происходит реальное установление контроля над Западной Сибирью: в 1587 г. возле столицы Сибирского ханства Искера на правом берегу Иртыша был построен острог (укрепленный городок) Тобольск царским воеводой Даниилом Чулковым. Вдоль Иртыша и Оби возникают остроги, пока наконец Сибирское ханство не прекратило своего существования в результате разгрома становища хана Кучума в Барабинских степях (на территории современной Новосибирской области) (1598). В 1604 г. на восточном рубеже московских владений в Сибири был основан Томск — в трех с половиной тысячах километров от Москвы.
Одновременно продолжалась экспансия на юге, направленная на защиту от Крымского ханства, и установление контроля над казаками — на Дону и в низовьях Волги. В 1585 г. был заложен Воронеж в верхнем течении Дона, в 1586 г. началось строительство крепостей, позднее вошедших в Белгородскую засечную черту, перекрывающую Муравский шлях — важный караванный путь и излюбленный маршрут крымских рейдов. На этой линии укреплений за неполное десятилетие были основаны Ливны, Белгород, Оскол, Валуйки. В 1599 г. далеко в степи был основан Царев-Борисов (на территории современной Харьковской области). Параллельно устанавливался эффективный контроль над всем течением Волги: в 1586 г. основана Самара, в 1589 г. — Царицын (Волгоград), у переволоки между Доном и Волгой, в 1590 г. Саратов. Обосновавшееся на Нижней Волге вольное казачество предпочло переселиться на Урал, на реку Яик, подальше от правительственных войск и воевод.
Успешна была даже экспансия на запад: начав войну со Швецией в 1590 г., Московское царство сумело вернуть себе земли, утраченные по итогам четвертьвековой Ливонской войны. Уже в мае 1593 г. был заключен мирный договор, по которому Москва получила обратно пограничные Ивангород, Ям, Копорье и Корелу. Для защиты от Речи Посполитой было предпринято грандиозное строительство 6,5-километровой Смоленской крепостной стены (1595−1602), одного из самых масштабных проектов в истории Московского царства. Прежде того (в 1584−1591 гг.) в Москве была построена 9-километровая белокаменная стена Белого города (вдоль современного Бульварного кольца) и еще более длинная — деревянно-земляная (вдоль современного Садового кольца).
Очевидно, «единодержавная рука монарха», не дающая рассыпаться собранным вместе обширным землям, не ослабела после смерти Ивана IV. Точнее, история полутора десятилетий номинального правления Федора Иоанновича показывает, что режим чрезвычайного («царского») деспотизма, осуществлявшийся его отцом, не являлся необходимым условием для удержания единства Московского царства. Куда важнее была готовность «служивого народа» признавать себя подданными царя и распространять его власть на округу, над которой они были поставлены править от его имени. Кроме того, несмотря на тяжелые экономические и демографические потери в результате правления Грозного, начавшаяся в середине 1580-х гг. широкомасштабная экспансия сразу в нескольких направлениях, удачная война со Швецией, а также осуществление амбициозных строительных проектов свидетельствуют о быстром восстановлении потенциала страны. Как и три с лишним столетия назад, во времена монгольских походов, глубокая катастрофа, быстро сменяющаяся новым ростом, была результатом низкой интенсивности хозяйства и социальных процессов. До формирования современного государства общество и экономика раннего Нового времени обладали очень низкой способностью «мобилизации», она не позволяла быстро и многократно нарастить имеющиеся ресурсы (будь то количество воинов или запасы продовольствия). Внеочередной сбор податей или неурожай легко приводили к разорению огромные территории — но столь же быстро они и возвращались к непритязательной «норме» после одного урожайного лета или однократного прощения недоимок. В обширном царстве всегда имелись люди для войска или строительства и хлеб для их прокорма, только нужно было уметь их найти и собрать. Как и с удержанием территории, одной царской воли, пусть даже выраженной в самой ожесточенной форме, было мало для этого. Нужно было, чтобы ее признавали служилые люди в Москве и на местах и, действуя от имени царя, наполняли его власть реальным содержанием.
Девятнадцатого февраля 1600 г. на противоположной стороне земного шара, на юге современного Перу произошло извержение вулкана Уайнапутины, крупнейшее за всю историю американского континента. В атмосферу было выброшено огромное количество пепла, что вызвало эффект «вулканической зимы» и в сочетании с пониженной активностью Гольфстрима, стало толчком к началу третьей, самой холодной фазы так называемого малого ледникового периода в Северной Евразии, растянувшейся до начала XIX в. Считается, что средняя температура на планете понизилась на 1-2 градуса, хотя наступление похолодания было не одномоментным и в разных регионах последствия изменения климата проявлялись по-разному, поскольку падение температуры — лишь один из факторов сложных погодных процессов. В Гренландии (норв. Grønland — Зеленая земля) пик похолодания был достигнут уже в первой трети XV в., когда почти вся территория оказалась занятой ледником. Очень холодные зимы отмечались в Московии, по крайней мере с середины XVI в., необычно суровые зимы отмечались и позже (1656, 1778, 1808). Возможным результатом «вулканической зимы», наступившей после извержения Уайнапутины, на востоке Европы стали не столько небывалые зимние морозы, сколько холодное и дождливое лето. Год за годом (1601, 1602, 1604) летом над регионом устанавливался циклон: несколько недель подряд шли дожди, сменявшиеся заморозками (например, 28 июля 1601 г. в Москве, 31 августа в Пскове). Обширные территории постиг неурожай. Учитывая низкую интенсивность хозяйства, повторный неурожай привел к росту цен на хлеб и массовому голоду (1601−1603). Имеющиеся отрывочные сведения говорят о том, что в отдельных местностях цены на рожь выросли в 20-25 раз.
Одновременно резко ухудшилось здоровье недавно венчавшегося царем Бориса Годунова. Осенью 1600 г. он был в таком тяжелом состоянии, что на заседание боярской думы его приносили на носилках. Ожидая его смерти, бояре Михаил Никитич и Федор Никитич Романовы (племянники царицы Анастасии, любимой первой жены Ивана IV и вероятные претенденты на трон) собрали на своем подворье в Москве «частную армию» вооруженных слуг, которая должна была поддержать притязания одного из них на престол. Однако Борис Годунов оклемался и 26 октября 1600 г. отправил стрелецкий приказ (полк) штурмовать подворье Романовых. Бояре Романовы были подвергнуты опале (Михаил сослан, Федор пострижен в монахи), многие служившие им дворяне казнены. Среди тех, кто избежал казни, был сын стрелецкого сотника Юрий Богданович Отрепьев, срочно постригшийся в монахи и укрывшийся в провинциальном монастыре.
Голод и политическая нестабильность сопровождались массовым бродяжничеством и распространением разбойничьих шаек; одна из них, возглавляемая бывшим боевым холопом (т. е. лично зависимым профессиональным воином) Хлопко Косолапом, разрослась до таких размеров, что была с трудом разгромлена под Москвой правительственными войсками (сентябрь 1603).
В то время эти события многими воспринимались как божья кара; в начале XIX в. — скорее как фатальное личное невезение Бориса Годунова; в ХХ в. историки были склонны видеть в них проявление структурного кризиса политической и экономической системы Московского государства — самодержавного царства, основанного на поместном землепользовании и эксплуатации закрепощенных крестьян. Такие объяснения казались исчерпывающими в свое время, отражая склад мышления данной эпохи, однако непонятно, почему кризис разразился именно в первые годы XVII в. Вряд ли грехи Бориса Годунова и его подданных превышали грехи Ивана Грозного с опричниками, а предшествующее кризису пятнадцатилетнее правление Бориса и сам факт избрания его царем свидетельствуют как раз об исключительной удачливости. Социально-экономическая основа Московского царства при Годунове также никак принципиально не отличалась от предшествующих и последующих десятилетий. По-настоящему уникальным (и многозначительным) был не сам кризис первых лет XVII в., а его последствия, прежде всего появление самозванцев — претендентов на трон и реакция разных слоев общества на этот феномен.
Подобно тому как Борис Годунов стал первым выборным правителем в Москве, к тому же не будучи «царских кровей», так и объявившийся в ВКЛ в 1603 г. претендент на московский трон, назвавшийся младшим сыном Иваном IV, стал первым самозванцем в истории региона. В 1582 г. у Ивана родился сын от шестой (или даже седьмой) жены, названный Дмитрием. Так как более трех браков православная церковь не признает, Дмитрий Иванович считался незаконнорожденным и не мог претендовать на трон. После смерти Ивана IV он был отправлен с матерью и небольшим двором в Углич, данный ему в удел (городок на берегу Волги в 100 км от Ярославля). Там он и погиб в мае 1591 г.: по официальной версии, страдавший судорогами (возможно, эпилепсией) Дмитрий играл во дворе с ребятами в ножички, забился в припадке и в конвульсиях заколол себя. Так как точный медицинский диагноз неизвестен, можно предположить, что он мог ударить себя ножом при наступлении судорожного синдрома неэпилептической природы или наткнуться шеей на выпавший нож, упав на землю в эпилептическом припадке. Клан матери Дмитрия — бояре Нагие, яростно боровшиеся за трон с Борисом Годуновым, — немедленно обвинил Годунова в организации убийства незаконнорожденного царевича. Объявившийся спустя 12 лет в ВКЛ «царевич Дмитрий Иоаннович», — вероятнее всего, бежавший от репрессий слуга бояр Романовых Юрий (Григорий) Отрепьев, — заявил, что убийцам подсунули другого мальчика, а подлинного царевича тайно вывезли на север. Обе версии — организованного политического убийства и организованного спасения царевича Дмитрия — крайне маловероятны. Углич был маленьким городком с населением едва ли пару тысяч человек, где все знали друг друга в лицо и каждый чужак был заметен. Царевич погиб при свидетелях, и проведенное после его смерти масштабное следствие комиссией, в которую вошли как сторонники, так и политические соперники Годунова, не дает оснований для подозрений в фальсификации результатов. Так что человека, представлявшегося выжившим царевичем, с полным основанием могли называть Лжедмитрием.
Прежде о самозваных претендентах на великокняжеский (и даже просто княжеский) престол на бывших рѹських землях не слыхали, и трудно представить человека, который выдавал бы себя за умершего наследника князя. Не то чтобы невозможно было в принципе обмануть родственников и знакомых, особенно в эпоху без фотографий и реалистических портретов. Хорошо известен случай, когда в конце 1550-х гг. в Лангедоке на юге Франции самозванец успешно выдавал себя за пропавшего восемью годами ранее крестьянина Мартена Герра. Сестры и сама жена Герра «узнали» в самозванце пропавшего крестьянина, она родила ему двоих детей, и только спустя три года и с известным трудом самозванец был разоблачен (причем он окончательно проиграл дело, только когда неожиданно объявился настоящий Мартен Герр). Современные историки спорят, искренне ли заблуждалась жена Мартена Герра, признав самозванца мужем, — однозначного ответа мы никогда не узнаем. Но ясно, что существовала сама структурная ситуация, допускавшая появление самозванца: и восемь лет спустя после пропажи мужа, жена Мартена Герра не могла выйти замуж за другого, так как смерть законного супруга не была подтверждена. И она сама, и хозяйство нуждались в «отце семейства», но им мог стать только Мартен Герр, реальный или фальшивый. В отличие от случая Мартена Герра (и Лжедмитрия), в тесном семейно-политическом княжеском кругу просто не существовало того «пространства неопределенности», в котором мог утвердиться самозванец. Опустевшее место немедленно занималось общеизвестным (даже если не всеми поддерживаемым) кандидатом-наследником. Лжедмитрий появился тогда, когда на фоне болезни Бориса Годунова перспективы престолонаследия стали совершенно туманными; сам Годунов собирался передать трон своему сыну Федору, которому в 1603 г. исполнилось 14 лет. Но, учитывая «выборность» царствования самого Бориса Годунова, не меньшие права на верховную власть были у знатнейших Рюриковичей (например, боярина Василия Шуйского), или ближних родственников законных жен Ивана IV (например, бояр Романовых), или даже у младшего «незаконнорожденного» сына Ивана IV — если бы он остался в живых…
Таким образом, обособление феномена власти усилиями Ивана IV и растождествление права на трон от принадлежности правящей династии Борисом Годуновым, а также утверждение принципа выборности царя привели к тому, что главным претендентом на власть после Годунова стал Лжедмитрий. В известном смысле он был не большим самозванцем, чем Годунов: он не имел «автоматического» права на трон, но сумел обосновать свое право занять его. Другими словами, он обладал почти такой же легитимностью, как и Годунов, поскольку само представление о легитимности кандидата на трон сильно изменилось в Московском царстве по сравнению с нормой, принятой в ВКМ.
События последующего десятилетия вошли в историю как Смутное время, буквально — «время мятежей», но сегодня это выражение воспринимается как указание на «смутность» и «неясность» ситуации, и эти коннотации кажутся гораздо более подходящими. Не существовало некого общепризнанного законного режима правления, против которого выступали бы противозаконные «мятежники». Скорее происходило столкновение соперничающих претендентов на власть, каждый из которых представлял и особый альтернативный сценарий власти. «Смутность» заключалась в том, что опорой царской власти в модели, стихийно выстроенной Иваном IV, был «служивый народ» — дворянство как группа, объединяемая лишь преданностью общему правителю. Появление нескольких легитимных претендентов на трон раскалывало дворянство и лишало любого кандидата на престол однозначной легитимности.
Вот как это началось. Осенью 1604 г., перед самым началом осенней распутицы, Лжедмитрий перешел границу Московского царства во главе нескольких тысяч наемных солдат и шляхтичей-добровольцев. В его отряде почти не было артиллерии. Это вся военная поддержка, которую он смог найти в могущественной Речи Посполитой в обмен на обещание в случае прихода к власти отдать огромные территории (включая Смоленскую и Черниговскую земли), оказать военную поддержку в войне со Швецией, способствовать распространению католической веры и озолотить своих сторонников. Официально король Сигизмунд III и сенат (верхняя палата сейма) Польско-Литовского содружества не поддержали поход Лжедмитрия, тем более что в 1600 г. было заключено перемирие с Московским царством на 20 лет. Помочь претенденту на московский трон согласились могущественные магнаты ВКЛ Адам и Константин Вишневецкие (которым самозванец открыл свое царское происхождение) и их свойственник Ежи Мнишек, в дочь которого влюбился Лжедмитрий. Неизвестно, насколько серьезно воспринимали Вишневецкие версию Лжедмитрия и рассчитывали ли посадить его на московский трон с такими ничтожными силами. Ясно, что они были крайне раздражены Борисом Годуновым и готовы были досадить ему любым способом: в ходе экспансии Московского царства на юг (1590-е) возникли пограничные конфликты на окраинах владений Вишневецких, и как раз в 1603 г. Борис Годунов приказал сжечь «спорные» городки Прилуки (Прилуцкое) и Снетино, охранявшиеся людьми Вишневецких. Характерно, что Вишневецкие и Мнишек последовательно боролись против участия коронных войск в походе, а само вторжение началось на юге Черниговщины, в местности, расположенной от Москвы дальше любого другого участка границы, зато непосредственно прилегавшей к владениям Вишневецких. Не исключено, что Вишневецкие планировали при помощи Лжедмитрия просто отомстить Годунову и заставить урегулировать территориальный спор в своих интересах. Но события приняли неожиданный оборот.
Начатая запоздало военная кампания протекала с переменным успехом. Жалованье наемникам платить было нечем, мародерство Лжедмитрий запрещал, а дойти до Москвы и получить там полный расчет, видимо, никто всерьез не рассчитывал. За три месяца удалось продвинуться лишь на 250 км через слабо защищенную окраину Московского царства, и до Москвы оставалось еще свыше 600 км. Первого января 1605 г. в лагере Лжедмитрия вспыхнул мятеж, большинство наемников отправились обратно, а спустя несколько дней его покинули около 800 шляхтичей и один из главных сторонников самозванца Ежи Мнишек. Но по мере того как таяла военная сила Лжедмитрия, росла его местная политическая поддержка. Отдаленные юго-западные окраины Московского царства, по которым продвигался отряд Лжедмитрия, были сравнительно недавно присоединенными территориями, служащие там дворяне имели мало шансов перейти в престижную категорию «московских дворян и детей боярских». Куда ближе социально и культурно им были казаки, к чьим вольным поселениям вплотную приблизились в начале XVII в. передовые городки московских служилых людей. Первые сдавшиеся или захваченные отрядом Лжедмитрия крепостицы подавали пример остальным: Лжедмитрий вел себя не как завоеватель, а как благодушный государь. Он милостиво обходился даже с явными врагами, а пленных воевод и дворян немедленно освобождал из-под ареста. У провинциальных дворян вдруг появился шанс оказаться среди ближайших соратников нового царя. Все больше служилых людей начинало присягать Лжедмитрию. На его сторону стали переходить гарнизоны, расположенные дальше к востоку — в Слободской Украине (недавно основанные Белгород, Царев-Борисов). Его поддержали даже донские казаки: вскоре после бегства большей части польско-литовских войск в лагерь Лжедмитрия прибыли 12 тысяч казаков. К концу января новое войско Лжедмитрия прошло уже полпути к Москве, и тут наступил поворотный момент в его экспедиции.
Недалеко от крепости Севск, входящей в формирующуюся Белгородскую оборонительную линию, 21 января 1605 г. произошло сражение между войском Лжедмитрия и правительственной армией. Войско самозванца было разгромлено и бежало, сам он едва не попал в плен. Те же, кто оказался в плену царских войск, а также местные казаки, стрельцы и дворяне, поддержавшие самозванца, были повешены. Убиты были и члены их семей, проживавшие в гарнизонах. Эта расправа, столь контрастировавшая с милостивым обращением с пленными самого Лжедмитрия, окончательно расколола московский «служивый народ», а тем самым лишило царскую власть Бориса Годунова опоры. Сложилась парадоксальная ситуация: укрывшись с остатками войск в Путивле в 600 км от Москвы, Лжедмитрий следующие три месяца не вел активных боевых действий, а между тем его популярность и влияние ширились. И когда 13 апреля 1605 г. неожиданно умер Борис Годунов, прежняя московская власть рухнула. Войска, осаждавшие верные Лжедмитрию городки и даже видные царские воеводы стали переходить на сторону самозванца. Не одержав военной победы, даже не проникнув за внешнюю линию укреплений, защищавших Московское царство от набегов крымчаков, Лжедмитрий оказался триумфатором. Он был настолько уверен в поддержке служивого народа, что отправил свое войско под командованием бывших царских воевод на Москву, сам же встречался со служилыми людьми пограничья в Орле, в Туле ожидал падения правительства сына и наследника Бориса Годунова. Без непосредственного участия Лжедмитрия вдова и сын Годунова были отстранены от власти и арестованы, а затем, по-видимому, убиты. Лжедмитрий въехал в Москву 20 июня 1605 г. не как завоеватель, а как законный государь, возвращающийся в ожидающую его возвращения столицу. 30 июля он официально венчался на царство.
Меньше чем за год безвестный беглец из Московского царства стал законным московским царем. Это удивительное преображение (в стиле плутовских романов наступившей эпохи барокко и пьес Шекспира, написанных в это время) стало возможным в силу устройства власти в Московском царстве: раскол в «служивом народе» выбил фундамент из-под правящего царя и позволил занять его место тому, кто получил большую поддержку. Но и утвердившийся на троне Лжедмитрий — теперь царь Дмитрий Иоаннович — не мог ликвидировать пространство неопределенности, в котором могли появляться новые претенденты на власть — реальные фигуры или самозванцы, а значит, сохранялась опасность дальнейшего раскола «служивого народа» и потери легитимности правителя.
Видимо, осознавая зависимость царской власти от сплоченности дворянства — а не от обладания превосходящей военной силой, как продемонстрировала история Годунова, — новый царь Дмитрий Иоаннович пытался задобрить максимальное широкие слои подданных. Он приказал вернуть из ссылки бояр, попавших в опалу при Годунове, постриженный в монахи Федор (теперь Филарет) Романов был возведен в ростовские митрополиты. Были увеличены оклады и поместья служилым людям. Южные окраины, первыми признавшие и поддержавшие Лжедмитрия, на 10 лет были освобождены от налогов и обязанности обрабатывать заведенную Годуновым «десятинную пашню» — казенные земли, которые должны были пахать казаки, стрельцы и даже «дети боярские», служащие на южных рубежах. Крестьянам отменили потомственность холопства (личного зависимого состояния за долги) и ограничили службу холопа только тому хозяину, которому он запродался.
Но если бы был известен секрет, как облагодетельствовать сразу всех и не за счет кого-то другого! Новый царь Дмитрий Иоаннович не продержался у власти и года. После раздачи милостей летом 1605 г. уже к зиме стали нарастать раздражение и внутренняя напряженность в разных слоях общества.
Боярскую Думу Дмитрий Иоаннович переименовал в сенат, себя стал называть императором (точнее, подписывал он свой титул странно, явно восприняв его со слуха: «in perator»). При этом самые важные вопросы решались помимо сената, через созданную им личную, или «тайную», канцелярию, куда входили шляхтичи, пришедшие с ним из Речи Посполитой. Это и понятно, поскольку теперь приходилось улаживать данные накануне похода на Москву обширные обещания территориальных и религиозных уступок и денежных наград, составлявших с точки зрения царской власти, принятой на себя Лжедмитрием, акт измены. Царь окружил себя гвардией из иностранцев, в Москву съезжалось все больше иноземцев, демонстративное царское покровительство которым вызывало раздражение московских служилых людей. Чтобы компенсировать налоговые льготы южным окраинам и выплаты польско-литовским союзникам, царь Дмитрий Иоаннович обложил дополнительными податями Казанский край и Сибирь, вызвав недовольство в том числе и тамошних служилых людей.
Слухи о самозванстве царя стали муссироваться на разных уровнях. Зимой 1605 г. в тайном послании польскому королю Сигизмунду III бояре жаловались на то, что он поддерживает самозванца на московском троне. Одновременно в Москве схватили монаха Чудовского монастыря, который публично признавал царя Дмитрия Иоанновича беглым чудовским монахом Григорием (Юрием) Отрепьевым. В начале весны 1606 г. терские казаки, размышлявшие, куда отправиться за добычей — на Каспий, с дальнейшим поступлением на персидскую службу, или на Волгу, выбрали второй вариант. А чтобы защититься от преследования властей, решили объявить молодого казака Илейку Коровина царевичем Петром Федоровичем — никогда не существовавшим внуком Ивана Грозного, «племянником» Дмитрия Иоанновича. Узнав про «племянника», царь не объявил его самозванцем публично и не отдал тайный приказ разгромить ватагу казаков. Вместо этого он отправил гонца с грамотой, приглашавшей «Петра Федоровича» в Москву, с условием, что он должен либо доказать свое царское достоинство, либо «удалиться прочь». Эта история свидетельствует о том, что к началу 1606 г. само понятие «самозванец» потеряло смысл как очевидно компрометирующее. Все знали, что никакого Петра Федоровича не могло быть в природе, но проблема заключалась не только в том, что объявить казака Илейку самозванцем у ставшего царем Лжедмитрия не поворачивался язык. Само по себе разоблачение уже ничего не меняло, потому что проблема была не в «вере» в самозванца, а в реальной поддержке, на которую он мог рассчитывать. В начале XVII в. в Московском царстве, вслед за обособлением феномена власти и отделением права на верховную власть от традиционной правящей династии, фактически появилась сфера примитивной публичной соревновательной политики. Не существовало институциональной основы этой политики, развитых процедур и политического языка, способного выразить идею соревнования кандидатов на должность во власти, а само соревнование и понимание возможности выдвижения новых кандидатов было. Просто «самовыдвиженцы» должны были выступать в качестве достаточно условных «самозванцев», в чью историю верили именно те, кто поддерживал данного «кандидата», и ровно настолько, насколько он их устраивал. «Единовластие», основанное на единодушной поддержке «служивого народа», уступило место неустойчивой власти кандидата большинства, с перспективой дальнейшей фрагментации пространства власти.
Двадцать четвертого апреля 1606 г. в Москву прибыла царская невеста Марина Мнишек с отцом Ежи Мнишеком, давним сторонником Лжедмитрия, а с ними около двух тысяч знатных шляхтичей и князей Речи Посполитой в сопровождении многочисленных слуг и войска. Царь Дмитрий Иоаннович получил долгожданное военное подкрепление, дающее ему военный перевес над возможными оппонентами, но резко проиграл в массовой поддержке. Огромное скопление вооруженных людей в Москве вызывало постоянные конфликты, и то, что эти люди были иноземцами, создавало от этих конфликтов общее впечатление нарастающего противостояния с чужаками. Бесконечная череда пиров и празднований создавала атмосферу пьяного угара. Шестого мая прошло венчание царя и Марины Мнишек, 8 мая она была коронована царицей, 9 мая начался многодневный свадебный пир. Сообщалось, что многочисленные иноземцы творили массовые бесчинства на улицах и врывались в дома москвичей. Вероятно, русские участники пиров не отставали от приезжих, но иностранцы были заметнее и своим поведением шокировали и оскорбляли местных жителей куда сильнее. Четырнадцатого мая боярин Василий Шуйский собрал совещание верных сторонников, на котором разработал план погрома, в частности, были отмечены дома, в которых остановились знатные иноземцы, вероятно, тогда же был спланирован и дворцовый переворот. Военную поддержку заговорщикам оказал отряд недовольных служилых людей из Новгорода и Пскова, которые не желали отправляться в готовящийся военный поход на юг.
На рассвете 17 мая начался подготовленный мятеж: были убиты более пятисот знатных приезжих из Речи Посполитой, а общие жертвы среди иноземцев превышали тысячу человек. Заговорщики во главе с Шуйским окружили царский дворец и убили царя. Массовое восстание, вызванное раздражением против «бесчинств поляков», было использовано для придания видимости поддержки дворцового переворота. Но даже если, как считается, многие москвичи не желали смерти Лжедмитрия, в решающий момент вокруг него не нашлось достаточно сторонников, способных защитить его от заговорщиков.
Спустя всего два дня был созван срочный сход (официально объявленный земским собором), на котором царем провозгласили Василия Шуйского. Род Шуйских, идущий от суздальских князей, был вторым по старшинству среди московских Рюриковичей, и в середине XVI в. представитель этого рода был бы самым законным претендентом на престол в случае пресечения московской княжеской династии. Но в начале XVII в. это уже имело мало значения. Опираясь, по классификации Макиавелли, на «знать», а не «народ» (в отличие от своих предшественников), Василий Шуйский имел очень слабую поддержку, а значит, и власть. При вступлении на престол, Шуйский принес специальную присягу, поклявшись не принимать важных решений без общего одобрения боярской думы. О нем говорили, что бояре играют им, как ребенком. Между тем уже через неделю после убийства Лжедмитрия распространились слухи, что в суматохе мятежа царь Дмитрий Иванович чудесным образом спасся — опять! — и появился самозванец, претендующий на имя первого самозванца…
Удивительнее всего то, что нарастающая политическая фрагментация не сопровождалась распадом страны, отпадением окраин. Все новые «самозванцы»-«самовыдвиженцы» появлялись на южных окраинах, в основном на недавно заново колонизованных черноземных землях «дикого поля» (в Слободской Украине, в верховьях Дона, на Черниговщине, в Рязанской земле), и, собрав войско из местных служилых людей, казаков и крестьян, устремлялись в Москву. Это свидетельствует о том, что противостояние Смутного времени разыгрывалось в рамках всего политического пространства Московского царства с центром в столице и было вполне «системной» формой политического процесса, направленного на поддержание этого пространства, а не на его дробление и разрыв.
Летом 1606 г. в Путивле, где полутора годами ранее отсиживался Лжедмитрий во время похода на Москву, развернулось движение за возвращение на трон будто бы спасшегося царя Дмитрия Иоанновича. На этом этапе политического процесса не потребовалось даже личное присутствие самозванца: восставшие соглашались считать, что царь скрывается на территории Речи Посполитой, но вернется, когда столица вновь присягнет ему. Организаторами движения выступили воевода Путивля князь Григорий Шаховский и воевода Чернигова князь Андрей Телятевский. Шаховский был сподвижником Лжедмитрия, за что был сослан в Путивль из Москвы новым царем Василием IV Шуйским, а Телятевский, верный слуга Бориса Годунова, был возмущен, что, придя к власти, Василий Шуйский обвинил Годунова в убийстве царевича Дмитрия. Во главе войска «оппозиции» царю Шуйскому встал бывший боевой холоп князя Телятевского Иван Болотников, который называл себя «большим воеводой Дмитрия Иоанновича». Войско Болотникова представляло собой коалицию четко различающихся социальных групп и политических сил: там были казаки во главе с уже упоминавшимся Илейкой — «царевичем Петром Федоровичем»; стрельцы под предводительством мелкого тульского дворянина Истомы Пашкова; дворяне под началом рязанского «сына боярского» Прокопия Ляпунова; холопы и крестьяне, ориентировавшиеся на самого Болотникова. Удивительно, что эта коалиция, включавшая практически все социальные слои Московского царства, продержалась почти полгода. Войско Болотникова разбило царские армии и осадило Москву.
С ходу взять Москву не удалось, царь Дмитрий Иоаннович так и не появился, и в коалиции разразился «политический кризис»: не имея реального общего кандидата стало невозможным сохранять единство ввиду существующего конфликта интересов. Помимо отсутствия институтов (вроде парламента), позволявших согласовывать групповые (сословные) интересы, сказывалась и традиционная неразвитость в Московии светской публичной сферы. Не было разработанного политического языка и устойчивых концепций, которые позволяли бы обсуждать политическую ситуацию в принципе, формулировать групповые требования, а потом искать «межпартийный» компромисс. Для воплощения этих идей и выработки некоего компромисса требовалась конкретная личность лидера, пусть и наделенная совершенно условным статусом, но лидера не было. В середине ноября 1606 г. коалиция распалась: большая часть служилых людей ушла от Болотникова и за неимением другого вождя присоединились к царю Василию Шуйскому. Но еще почти год правительственные войска не могли справиться с остатками армии Болотникова, теперь представлявшей радикальную крестьянско-казацкую оппозицию «служивому народу».
В феврале 1607 г. царь Василий Шуйский созвал очередной земский собор, чтобы попытаться решить проблему Лжедмитрия раз и навсегда: собор освободил население от присяги царю Дмитрию Иоанновичу как самозванцу и простил нарушение клятвы верности наследникам Бориса Годунова. Это помогло бы восстановить политическую стабильность, если бы проблема заключалась в легковерности населения и слепом подчинении присяге. Но дело было в самом раздроблении «единовластия» вслед за расколом внутри «служивого народа» и в отсутствии единого «кандидата» (а значит, и единой «программы»), способного примирить и устроить всех.
Летом 1607 г. в украинском пограничном городке Стародубе объявился Лжедмитрий II: он вовсе не походил внешне на первого Лжедмитрия, не имел его начитанности и манер, возможно, он не был и московским дворянином. Существует версия, что он был крещеным евреем из беларуского Шклова на территории ВКЛ. Это не помешало местным служилым людям начать присягать новому «самовыдвиженцу». В Стародубе появилась своя боярская дума, начала собираться армия из остатков войск Болотникова и добровольцев с южных окраин царства. В начале сентября 1607 г. войско Лжедмитрия II отправилось на помощь Болотникову, осажденному царскими силами в Туле, но не успело до окончательного разгрома. Перезимовав в Орле — крепости, основанной в 1566 г. по приказу Ивана IV для охраны южных границ, — армия Лжедмитрия II двинулась на Москву. Разбив войска царя Василия Шуйского, силы Лжедмитрия II в июне 1608 г. появились под Москвой. Город не сумели захватить, и тогда в подмосковном Тушино был разбит лагерь, ставший фактически параллельной столицей: там был выстроен царский терем, где Лжедмитрий II принимал иностранных послов и своих подданных; действовала своя боярская дума; чеканилась своя более полновесная монета; сюда был привезен Федор Романов (постриженный в монахи Годуновым и произведенный в митрополиты Ростовские царем Дмитрием Ивановичем) и был объявлен патриархом. Лжедмитрию II присягнули города северо-востока (от Калуги и Костромы до Великих Лук и Пскова), а запад (Смоленск) и обширный Казанский край ориентировались на Москву. Это четкое географическое размежевание по политическому признаку, тем не менее, нельзя считать территориальным расколом страны: обе альтернативные столицы находились в 17 км друг от друга, фактически в одной точке (насколько возможно совместить два пространственных объекта в одном месте). Лжедмитрий II не объявлял ни Орел, ни Псков столицей и воспроизвел в своем лагере полностью административную и социальную структуру Московского царства.
Отличительной чертой движения Лжедмитрия II была преимущественная опора на вооруженную силу выходцев из Речи Посполитой и казаков. Первый Лжедмитрий начал свой поход на Москву также при поддержке польско-литовских наемников и шляхтичей, но большая их часть бросила его за сотни километров от Москвы, и своему политическому и военному успеху он был обязан «служивому народу» Московского царства. Считается, что осенью 1607 г. в армии Лжедмитрия II было 12 тысяч добровольцев из Речи Посполитой, восемь тысяч запорожских казаков и лишь две тысячи (меньше 10% от всего войска) жителей Московского царства. После этого численность «поляков» и казаков продолжала расти: к войску Лжедмитрия II присоединялись видные шляхтичи и магнаты, принявшие участие в Сандомирском рокоше (вооруженной оппозиции польскому королю Сигизмунду III) и объявленные вне закона на родине, каждый с сотнями сторонников. Весной 1608 г. атаман Иван Заруцкий привел около 5000 донских казаков, в августе 1608 г. знатный шляхтич Ян Сапега присоединился в Лжедмитрию II во главе 1720 бойцов. В декабре 1608 г. реальная власть в Тушино перешла к совету из десяти выборных представителей польско-литовских отрядов.
Но и правительство Василия Шуйского вынуждено было прибегнуть к иностранной помощи. Летом 1608 г. был заключен договор с королем Сигизмундом III, по которому король должен был отозвать всех подданных короны из лагеря Лжедмитрия II. Когда стало ясно, что договор не дал результата — у короля не было такой власти над шляхтичами, которые к тому же не желали возвращаться, московское правительство пошло на радикальный шаг. Десятого августа 1608 г. Василий Шуйский отправил шведскому королю Карлу IX письмо с просьбой о предоставлении военной помощи. В феврале 1609 г. в Выборге был подписан договор, по которому Швеции передавалась крепость Корела «с уездом», а в обмен шведский король направлял в Москву 15.000 наемников, платить которым обязывалось московское правительство.
Это очень важное обстоятельство, как и вообще начавшаяся «интернационализация» открытого политического процесса в Московском царстве. И на стороне Лжедмитрия II, и на стороне Василия Шуйского сражались частные армии выходцев из соседних стран, потому что, за важным исключением казаков, в самом Московском царстве воевать оказалось мало желающих. Весной 1609 г. царский воевода князь Михаил Скопин-Шуйский смог собрать в Новгородской земле лишь пятитысячное войско, к которому присоединил 15-тысячный экспедиционный корпус шведских наемников. Очевидно, что у московского правительства оставались ресурсы для оплаты солдат, но своих солдат уже почти не оставалось. Служилое дворянство — основной контингент московского профессионального поместного войска — не просто раскололось, поддерживая разных кандидатов на царство. Оно стало стремительно терять статус, сословное самосознание и мотивацию, поскольку при отсутствии формальных государственных институтов становилось «служивым народом»-гражданином только на службе единовластному и бесспорному правителю. В ситуации «смуты» дворянство утрачивало смысл службы и саму экономическую возможность служить, коль скоро не могло представлять собой абсолютную «государеву власть», заставлявшую в том числе крестьян работать на помещиков. Крестьяне разбегались или сами вступали в армии самозванцев, и ни московское, ни тушинское правительство не могло этому помешать. К Лжедмитрию II в лагерь явились в общей сложности чуть ли не десять самозваных «родственников», явно представлявших крестьян — известны «царевичи» того времени — Август, Лаврентий, Мартын, Клементий, Семен, Савелий, Василий, Ерошка, Гаврилка, — занимавшиеся грабежами богатых землевладельцев. Грабить можно было, не объявляя себя «царем» и, тем более, не пытаясь получить признание главного самозванца, так что паломничество второстепенных самозванцев к Лжедмитрию II являлось политическим жестом (политической риторикой эти люди не владели). Очевидно, поле конкурентной политики расширилось настолько, что включало уже «самовыдвиженцев» от казаков и крестьян, а вот основной «политический класс» служилых людей начал интенсивно размываться, замещаясь «несистемными» элементами — иноземцами и простолюдинами.
Беспрецедентное расширение пространства «политического», позволявшего даже лично несвободному населению (холопам и крепостным крестьянам) принимать участие во властных отношениях путем выдвижения и поддержки самозванцев-«самовыдвиженцев», происходило в обширном царстве, вне каких-либо политических или культурных механизмов согласования групповых интересов. В какой-то момент процесс неуправляемой политической самоорганизации достиг таких масштабов, что начал восприниматься современниками (и воспринимается большинством историков) как полный хаос. Этот хаос, тем не менее, не выходил за пределы определенных рамок пространственного и политического воображения, т. е. оставался «системным». Для кристаллизации «порядка из хаоса» необходим «аттрактор» — «точка сборки», тот элемент, вокруг которого может сложиться новая устойчивая общественная структура.
Можно было ожидать, что однажды появится все же тот кандидат (очередной самозванец), который устроит всех, предотвратив фрагментированную до предела политическую систему от распада. Но этот сценарий не сработал: в 1609 г. войска московского царя нанесли серию поражений силам тушинского царя, а 11 декабря 1610 г. Лжедмитрий II был убит своим начальником стражи в Калуге. Одновременно московские бояре избавились от непопулярного царя Василия Шуйского: в июле 1610 г. в Москве был собран земский собор, который объявил Шуйского низложенным (его заставили постричься в монастырь). Новым царем был избран старший сын короля Сигизмунда III Владислав: московские бояре решили попробовать заполучить «готового» и заведомо «подлинного» кандидата на престол, что не сделало его, впрочем, более легитимным в глазах большинства. Новый царь «Владислав Жигмонтович» в Москву не приехал и на царство официально не венчался, (в частности, потому, что отказался переходить в православие), фактически пополнив список самозванцев. Временное боярское правительство в Москве (традиционная семибоярщина периода междуцарствия) окончательно дискредитировало себя как возможный коллективный орган верховной власти, выступив в роли коллективного самозванца. Почти немедленно после смерти Лжедмитрия II — в начале 1611 г. — в Новгороде объявился Лжедмитрий III, а в Астрахани — Лжедмитрий IV. Первого поддержал северо-запад страны, второго — все Нижнее Поволжье. В марте 1611 г. в Казани был свергнут и убит воевода Богдан Бельский, считавший, что надо подчиняться любому московскому правительству. Главой обширного Казанского края стал дьяк (высший чиновник) Никанор Шульгин, настоявший на присяге населения убитому три месяца назад Лжедмитрию II, т. е. все равно что отказавшийся от признания верховной власти любого Московского царя. Дьяк Шульгин проводил самостоятельную политику по отношению к соседним регионам и удерживался от всякого участия в «большом» политическом пространстве Московского царства. По сути, он стал первым могущественным «политиком», которого не интересовала Москва как место и символ верховной власти, и которой не считал нужным прибегать к механизму «самовыдвиженства»−самозванства (хоть об отделении края речь и не шла).
Таким образом, в 1611 г. наметился распад единого политического пространства Московского царства, так и не объединенного фигурой общепризнанного правителя. Зато на уровне отдельных регионов проявились признаки консолидация власти местных лидеров, как самозванцев, так и коронных чиновников, некогда присланных из Москвы. Неизвестно, удалось бы остановить политическую «смуту» в результате распада Московского царства хотя бы на уровне отдельных территорий (вроде Казанского края). Когда уже казалось, что царство окончательно распадается, запустились внутренние механизмы консолидации общества. Непосредственным стимулом к объединению послужило вторжение иностранных армий. В сентябре 1609 г. польский король Сигизмунд III, возмущенный Выборгским договором Василия Шуйского с шведским королем Карлом IX (с которым Сигизмунд вел затяжную войну в Ливонии) и появлением шведских войск в Московской царстве, начал войну против правительства Шуйского и осадил Смоленск. Спустя год, осенью 1610 г., уже после падения Шуйского и избрания царем королевича Владислава, в Москве без боя утвердился польско-литовский гарнизон — для поддержания порядка в ожидании прибытия королевича. Считается, что именно возмущение грабежами шведских наемников на северо-западе и захватом польско-литовской армией Смоленска и Москвы объединило прежде раздробленные «русские» силы.
В январе 1611 г. стала собираться очередная «коалиция» служилых людей из рязанских земель, а также поволжских и сибирских городов, включая татарских мурз, собравшаяся в этот раз в Нижнем Новгороде, мало участвовавшем в прежних событиях «смуты». Войско коалиции, известной как «первое ополчение», дошло до Москвы, но не смогло изгнать польско-литовский гарнизон. Был созван земский собор, на котором, в частности, было избрано «коалиционное» правительство, представлявшее интересы разных групп — как казаков, так и служилых людей. Коалиция распалась летом 1611 г. из-за соперничества лидеров, представлявших казаков и дворян. Едва весть об этом достигла Нижнего Новгорода, осенью 1611 г. там стало собираться «второе ополчение». На этот раз организатором выступила местная «городская администрация» Нижнего Новгорода, поддержанная купечеством, местными служилыми людьми и остальными горожанами не затронутого разорением «смутного времени» города. Роль технического организатора похода взял на себя нижегородский земский староста Кузьма Минин, который обеспечил широкий и планомерный сбор средств, в результате чего все участники похода получали достойное вознаграждение. Военным предводителем пригласили князя Дмитрия Пожарского, который принимал участие и в первом ополчении. В самом Нижнем Новгороде набралось только 700 профессиональных воинов (из них 200 — «немец, литва и татары»), однако наличие значительной казны позволило организаторам ополчения оплатить еще более двух тысяч служилых людей из других земель. В отличие от предыдущих походов, участники второго ополчения поступали на службу к руководителям ополчения, а не присоединялись как союзники со своими интересами. Выступив из Нижнего Новгорода в конце зимы вверх по Волге, ополчение до середины лета задержалось в Ярославле, где было сформировано и начало действовать новое правительство. В определенном смысле история второго ополчения напоминала историю Лжедмитрия, проведшего несколько месяцев в Путивле: политический авторитет и признание росли за счет «пропаганды действием», а не военных побед. Как и у Лжедмитрия, главным ресурсом второго ополчения оказался моральный авторитет, не скомпрометированный мародерством, склоками лидеров или их участием в политиканстве в предыдущие годы смуты. Осенью 1612 г. силам ополчения удалось изгнать из Москвы польско-литовский гарнизон, сместить правительство семибоярщины, вытеснить из центральных районов страны регулярные войска Сигизмунда III и многочисленные шайки разбойников, казаков и прочих вооруженных людей. Зимой 1613 г. был созван представительный земский собор, на котором царем был избран 16-летний сын митрополита Филарета (Федора Романова, патриарха в лагере Лжедмитрия II) — Михаил Федорович Романов.
Хотя упрочение политической и экономической стабильности и урегулирование отношений с соседними странами заняло еще не один год, было восстановлено единство политического пространства страны. Случавшиеся народные восстания и выступления казаков потеряли характер «политических заявлений»: самозванцы-«самовыдвиженцы» пропали, пропала и способность этих выступлений сплачивать население помимо непосредственно заинтересованных групп. «Единовластие» было восстановлено в новом формате: в 1613−1622 гг. практически постоянно действовали последовательно три земских собора с трехлетними полномочиями. Новый царь Михаил Романов обсуждал ключевые проблемы с собором и представлял на утверждение собору важнейшие решения, особенно непопулярные (например, сборы податей). Таким образом постепенно восстанавливалась легитимность царя как сосредоточия всей полноты власти, признаваемая всеми социальными группами и всеми территориями. Земские соборы в переходный период помогали примирять разногласия и смягчать недовольство, позволяя царю оставаться над конфликтами. После 1622 г. соборы собирались все реже, лишь по особо важны случаям, в полном соответствии с политической моделью, заложенной еще Иваном IV.
Значит ли это, что Смутное время оказалось лишь кошмарным «затмением», временным выпадением из нормы? Земские соборы не превратились в самостоятельный орган власти, продолжая оставаться элементом системы «единовластия, опирающегося на народ». Полнота царской власти была восстановлена. Однако «смута» изменила понимание власти — явившись и следствием этого изменившегося понимания, и механизмом коллективного осмысления через «проживание». Кровавая практика заменила целые библиотеки трактатов и политических памфлетов, сформировав стихийно новую политическую культуру и заставив задуматься об институционализации власти — то есть, собственно, о создании государства в современном понимании. Об этом речь пойдет в следующей главе, пока же обратим внимание на структурные изменения, продемонстрированные в ходе Смутного времени и зафиксированные процессом его завершения. Особое внимание следует уделять именно событиям и логике поступков, а не риторике (развернутым высказываниям) действующих лиц, поскольку неразвитая сфера политической полемики в Московском царстве позволяла «словам» лишь косвенно отражать «реальность», тем более в быстро меняющейся кризисной ситуации.
Итак, прежде всего «смута» публично раскрыла анатомию феномена верховной власти. Что бы не писали в торжественных приговорах земских соборов или посланиях патриархов, пройденный путь от избрания на царство законного наследника умершего Ивана IV (Федора Иоанновича) до присяги Лжедмитрию IV или «царевичу Ерошке» продемонстрировал определенный результат: царская власть была осознана как власть «должности», а не личности или, тем более, семьи (династии). Это не обязательно означает десакрализацию (отказ в божественном происхождении) царского титула или царской власти. Само выделение власти как самостоятельного феномена (отдельного от верховной собственности) лишь усиливало ее загадочный характер: у законного царя могло быть меньше власти, чем у разбитого в битве самозванца. Пожалуй, именно сохранение веры в божественные истоки подлинной власти объясняет массовость «самовыдвиженцев»−самозванцев, часто вопреки любым соображениям легального характера и просто здравому смыслу: кто знает, кого поддержит бог?
Во-вторых, она показала, что, каковы бы ни были истоки этого мистического феномена, власть реализуется не сама по себе. Властью необходимо распоряжаться, и можно это делать плохо, а можно успешно. Царствование Бориса Годунова служит хорошей иллюстрацией этого открытия: то, что воспринимается как «невезение» с точки зрения традиционного восприятия царя как проводника божественной власти, через призму событий Смутного времени предстает как неумение распорядиться этой властью. Более того, возникает необходимость осмысления плохих и успешных решений по поводу распоряжения властью, т. е. осмысливается сфера политики как рационального планирования отправления власти с учетом возможных последствий. «Смута» вообще сформировала на время сферу соревновательной публичной политики, для стабильного поддержания которой в начале XVII в. не было еще решительно никаких ресурсов. Но то, как в итоге разрядили взрывоопасную политическую ситуацию, лучше всего свидетельствует об успешности «политического образования» Смутного времени. Ликвидация самого острого момента кризиса в 1612−1613 г. продемонстрировала подлинное политическое искусство, вполне осознанно и умело примененное.
Уже первое ополчение 1611 г. — впервые с начала Смуты — отказалось от политической мобилизации вокруг фигуры очередного самозванца, хотя его лидеры и были чересчур вовлечены в прежнюю «самозванческую политику». Второе же ополчение (1612) — Минина и Пожарского — явило совершенно новую политику: объединяющим фактором стала отчетливо сформулированная политическая цель (освобождение страны от иноземцев) вместо харизматичного лидера, а главное основание легитимности — «государственное строительство» (говоря современным языком) вместо сражений. Принципиальная малоизвестность лидеров и заранее объявленная цель избрать (на земском соборе) законного царя с учетом интересов всех заинтересованных сил делали второе ополчение движением за восстановление института центральной государевой и, в общем, действительно государственной власти. Не случайна особая роль в этой политической кампании скромного земского старосты Кузьмы Минина, отмеченная уже современниками, хотя он не притворялся лжецаревичем и не принес свою жизнь в жертву, спасая законного царя (обычный путь к славе для простолюдина). Главным образом, он собирал средства на правильную организацию военного похода. Уже то, что жители Московского царства могли оценить важность этой незаметной роли в 1612−1613 гг. (чего нельзя было и представить десятью годами ранее) говорит о распространении нового понимания «государственной деятельности». Осознание власти как института делало функцию самозванца как «самовыдвиженца» излишней: подлинность или фальшивость кандидата на трон переставала иметь значение. Превращение же земских соборов в постоянно действующий орган в переходный период (растянувшийся почти на десятилетие) было подлинно выдающимся политическим решением, напрямую не обусловленным никакими традициями. Особенно важно, что мы не знаем, от кого исходила эта новаторская идея (уж точно не от юного царя). В любом случае, она была понята и поддержана многими, т. е. не являлась уделом некоего прирожденного правителя-одиночки.
В-третьих, Смута проявила внутренние связи и внешние границы страны (и в перспективе — государства) независимо от границ династических владений. Вопреки предположению Джерома Горсея (в общем, вполне обоснованному), оказалось, что единство Московского царства обеспечивается не одной лишь волей могущественного правителя. Самозванцы всех мастей стремились в Москву, до последнего момента, видимо, воспринимая политическое пространство Московского царства как единое целое. Даже на пике неразберихи, при одновременном существовании нескольких равно легитимных правительств, не было отмечено ни одной попытки отделения окраины.
Помимо политического воображения, свою роль в поддержании целостности Московского царства сыграл патриотизм, хотя и не совсем в том смысле, в каком он превозносился в текстах той эпохи и в работах историков. С самого начала Смутного времени под знаменами самозванцев выступали частные армии иностранцев, прежде всего выходцев из Речи Посполитой, но не вполне ясно, насколько это был раздражающий и мобилизующий фактор, по крайней мере до вмешательства в конфликт короля Сигизмунда III и занятия его войсками Смоленска и Москвы. Спровоцированный Шуйским погром иностранцев, приехавших в Москву на свадьбу Лжедмитрия в мае 1606 г., не стал проявлением некой русской ксенофобии, по крайней мере, она никак не помешала после этого массовой поддержке Лжедмитрия II, опиравшегося почти исключительно на шляхетское войско. При этом значительная часть «литовцев», воевавших в Московском царстве, мало отличалась в культурном отношении от местного населения, и неясно, почему мародерствующие отряды казаков или служилых людей должны были казаться милее страдающим от войны жителям, чем «поляки» или «шведы», занимавшиеся тем же. Даже политические лидеры, использовавшие патриотизм в качестве мобилизующего лозунга во время второго ополчения, первоначально рассматривали кандидатуры иностранцев на престол. Еще в Ярославле велись переговоры со шведским королем о кандидатуре его брата Карла-Филиппа, с императором Священной Римской империи обсуждалась кандидатура кузена императора. После воцарения Михаила Романова по настоянию его отца патриарха Филарета в невесты Михаилу сначала намечали датских и шведских принцесс. Учитывая, что большинство шляхтичей, участвовавших в событиях «смуты», были православными, а среди «патриотических» сил немалую роль играли татарские мурзы из Касимовского ханства и Казанского края (не исключено, что и Козьма Минин был сыном крещеного татарина), странно говорить и о четком религиозном размежевании в конфликте. Скорее, явное (хотя и неопределенное) чувство патриотизма возникало у людей, впервые сплотившихся ради общей «государственной» — не связанной с конкретной персоной правителя — цели, только они не могли выразить его иначе, чем в категориях «православной веры» или «русской земли».
Куда нагляднее проявил себя фактор взаимной экономической заинтересованности. Особая роль выходцев из южных окраин (Слободской Украины, Черниговщины, Рязанщины, Придонья) в событиях Смутного времени говорит о том, что перед лицом угрозы набегов Крымского ханства, эти люди нуждались в экономической поддержке и защите московской власти — «своей» московской власти. Донские и Терские казаки, чье благосостояние строилось на добыче от набегов, также рассматривали внутренние районы царства как важный экономический ресурс — хотя и в другом смысле, чем стрельцы и дворяне южных областей. Характерна история «царевича Петра Федоровича»−Илейки: выбирая направление похода — на юг или на север, на Каспий или вверх по Волге — казаки решили, что выгоднее пойти грабить Московское царство, а не Персидское. Видимо, этот совершенно рациональный выбор имеет то же объяснение, что и причины, выдвинувшие Нижний Новгород в лидеры политики государственного строительства и объединения. Именно в первое десятилетие XVII в., после реального установления московскими людьми контроля над Западной Сибирью, хлынул поток драгоценных сибирских мехов и установился богатый торговый путь через Астрахань, Казань, Нижний Новгород и Ярославль. В 1611−1612 году, во время подготовки и отправки второго ополчения, в Нижнем было собрано 6 с половиной тысяч рублей таможенных сборов и пошлин. В 1614 г., после относительной политической стабилизации, эта сумма превысила 12 тысяч рублей, а к 1619–1620 гг. достигла 17 тысяч рублей. Волжская торговля мехами притягивала казаков, создавала высокие доходы поволжским городам и делала их кровно заинтересованными в поддержании политической стабильности и экономической безопасности в масштабах всего Московского царства. Отряды самозванцев или иностранных войск в районе Астрахани, Новгорода или Смоленска препятствовали торговле с Персией, Северной Европой и Речью Посполитой. Экономические интересы городов Поволжья, крупных монастырей, землевладельцев и служилых людей совпали — без воссоздания центральной власти в том или ином виде невозможно было торговать, восстановить крестьянское население разоренных поместий, или получать государственное жалование.
Смутное время оказалось важнейшим эпизодом политической самоорганизации региона, сформировав новое понимание власти в Московском царстве и поставив вопрос о необходимости ее институционального оформления в виде «государства» — помимо конкретных личностей правителей, законных или самозванных.
6.5. Начало интеграции Северной Евразии
Северная Евразия никогда не была единым политическим и, тем более, социально-экономическим пространством. Пожалуй, лишь Восточный поход наследников Чингисхана на короткое время распространил власть Великого хана от Восточной Сибири до Карпат, но даже это в целом номинальное объединение почти немедленно распалось на дробящиеся далее орды, ханства, княжества и прочие вассальные и самостоятельные политические образования. Ни у кого с тех пор не было достаточных сил (да и желания) повторить завоевания монголов. Однако оказалось, что для освоения и покорения тысяч километров в центре континента не нужна огромная армия, могучая империя и даже воля верховного правителя. Колонизация огромных территорий за Уральским горным хребтом (которые впоследствии получили название Сибири) Московским царством всего лишь за несколько десятилетий в конце XVI — начале XVII в., стала возможной в результате совпадения нескольких факторов, из которых царская власть играла наименьшую роль.
После аннексии Казанского и Астраханского ханств Московское царство приняло на себя роль наследника Золотой Орды (по крайней мере, в политическом воображении зауральских ханств). Официально (как в случае с правителем Сибирского ханства Едигером) и неофициально Москва признавалась сюзереном и старшим улусом бывшей Большой Орды. Этот статус придавал пришельцам из европейской части континента ореол легитимных завоевателей. Самих пришельцев манили природные богатства Сибири (прежде всего, меха) и архаичная политическая организация сравнительно малочисленного населения. Воинам, закаленным в боях с регулярными армиями в Ливонии или под Смоленском, не требовалось даже централизованное военное командование для самоорганизации в дружины, с успехом преодолевающие сопротивление местных ополчений. Не менее важным фактором была неподверженность колонизаторов Реформации (и Контрреформации), точнее проявившемуся в этих религиозных течениях новому социальному мышлению. В отличие от испанских, французских и английских колонизаторов в Южной и Северной Америке (воспринимавших мир через конфессиональную призму Контрреформации и Реформации), московские колонизаторы Сибири не проводили однозначных границ между «своими» и «чужими». Это не делало их колонизацию менее жестокой и не заставляло их закрывать глаза на отличия от местных народов; просто эти многочисленные отличия не систематизировались и не политизировались, оставляя простор для прагматических альянсов и кооперации.
Были и другие важные отличия сибирской колонизации от освоения европейцами Нового Света. Во-первых, в отличие от Нового Света, московские казаки и служилые люди XVII в. не встретили за Уральскими горами новых и принципиально чуждых, доселе невиданных обществ, языков или религий. Для них народы Сибири были частью того постордынского мира, с которым Москва была прекрасно знакома и наследником которого в значительной мере являлась (см. карту). С другой стороны, в XVII в. целью завоевания и администрирования Сибири была не столько территория (поскольку использование земельных ресурсов Сибири для технологий XVII в. было затруднительным), сколько весьма разреженное население. Ведь именно проживавшие в Сибири народы обладали навыками охоты на ценных пушных зверей. Обложение этих народов ясаком — пушной данью — и стало ключевым экономическим фактором сибирской экспансии и возникновения особого режима управления покоренными народами, при котором завоеватели делегировали права суда и низового управление элитам покоренных народов. Местное население было невыгодно уничтожать и сгонять с земель, наоборот, коронные власти в Москве были крайне озабочены его защитой от чересчур рьяных и жадных колонизаторов.
В результате во многом стихийной колонизации земель за Уралом номинальная власть Москвы распространилась на таежный и тундровый пояс Северной Евразии, превратив Московское царство из региональной восточноевропейской державы в континентальную империю, столкнув Москву с Цинской династией, а также с многочисленными степными политиями киргизов, казахов, джунгар и алтын-ханов в Монголии. К середине XVIII в. сибирская экспансия приведет к появлению североамериканских колоний России и сделает возможным продвижение в степную зону Евразии.
Значение завоевания Сибири не ограничивалось геополитическими изменениями. Сибирь стала поставщиком ресурсов, прежде всего дорогих мехов, ставших в XVII в. незаменимой валютой Московского государства, не имевшего тогда собственных источников ценных металлов. Начиная с первой декады XVII в. сначала Западная Сибирь, а затем и Восточная стала объектом крестьянской колонизации, достигшей со временем масштабов массового переселения. Огромные сибирские просторы служили своего рода территориальным ресурсом, практически неисчерпаемым тылом Москвы.
Завоевание «Сибири» началось с коммерческой деятельности семьи Строгановых, контролировавших производство соли и торговлю ею на севере московских владений. Семья Строгановых происходила, по всей видимости, из Новгорода и его северных колоний. К XV в. Строгановы обосновались в Соли Вычегодской, а в XVI в. они получили от Ивана IV права владения по верховьям реки Камы и по реке Чусовой, на крайнем востоке тогдашних владений Москвы. Согласно дарованной грамоте, в этих землях Григорий Строганов в 1558 г. получил право
городок поставити, где бы место было крепко и усторожливо, и на городе пушки и пищали учинити, и пушкарей и пищальников и воротников велел есми ему устроити собою для береженья от нагайских людей и от иных орд, и около того городка ему по речкам и по озерам и до вершин лес сечи, и пашни около того городка роспахивати, и дворы ставити, и людей ему в тот городок неписьменных и нетяглых называти.
Так возникла новая база Строгановых в Предуралье с центром в Соли Камской. Эта коммерческая империя немедленно вступила в контакт с Сибирским ханством, одним из наследников Улуса Джучи в Северной Евразии. Ханство управлялось поочередно представителями рода Шейбанидов (потомков сына Джучи — хана Шейбани) и Тайбугидов (скорее всего, представителей нечингизидской аристократии степи, которые считали себя потомками Ван-хана кераитов, завоеванных Чингисханом). К середине XVI в. хан Едигер, представитель Тайбугидов, вел борьбу с Шейбанидами Бухары, в частности с Кучумом, сыном хана Бухары Муртазы II. Кучум совершал частые набеги на сибирские владения, что заставило Едигера искать покровительства Москвы, послав дань и шертную (вассальную) грамоту в Москву. В 1563 г. хан Кучум все же захватил столицу тайбугидов Искер и убил Едигера и его брата Бекбулата. В Сибири установилась власть бухарских шейбанидов.
Насколько мы можем судить по отрывочным сведениям, ханство Шейбанидов в Сибири было типичным степным образованием. Во главе его стоял хан-чингизид, опиравшийся на служилую степную аристократию тюркского происхождения. Степная аристократия Сибирского ханства включала в себя выходцев из казахских и ногайских орд, башкирских юртов, а также эмигрантов из Бухары, Казани, Астрахани и даже Крыма. Экономическим источником существования ханства был сбор дани мехами с подчиненных народов, в основном манси, хантов и тюрков. Собранные меха продавались либо через Астрахань (до ее подчинения Москве), либо через Бухару, купцы которой вели активную деятельность в Сибири и после московского завоевания. Само Сибирское ханство, по всей видимости, вряд ли было чем-то большим, чем коммерческой экспедицией бухарских шейбанидов, которые рассматривали Сибирь как далекую окраину и источник ценных мехов.
Тайбугид Едигер признал сюзеренитет Москвы, поэтому его соперник Кучум совершал набеги на пермские земли и на казанские владения, перешедшие под контроль Москвы после 1552 г. Появление в Предуралье коммерческой колонии Строгановых с ее селами, соляными варницами и городками привело к набегам Кучума на строгановские земли. По всей видимости, именно для защиты от этих набегов Строгановы решили предпринять военную экспедицию против кочевий Кучума по Тоболу и Иртышу, наняв группу казаков под руководством ветерана Ливонской войны Ермака (?−1585). Получив общие указания и припасы, казаки оказались предоставлены сами себе в бескрайних и неисследованных просторах Западной Сибири. Найти и победить местных обитателей можно было только при помощи других местных жителей. Насколько мы знаем по существующим источникам, казацкая ватага Ермака включала в себя татар, башкир, «немцев» (скорее всего, пленных шведов), и «литву», т. е. выходцев из Польско-Литовского Содружества. На стороне Ермака против Кучума также сражались отряды татар, ханты и манси — бывших подданных Кучума. Происхождение самого Ермака остается загадкой. По одной версии, он был выходцем из донских казаков, по другой — пришел на Урал из новгородских архангельских колоний, по третьей — был крещеным камским татарином. Имя Ермак может быть производным от русского имени Еремей (однако его никогда не упоминали под этим полным именем), как и распространенным тюркским именем Ермек или аланским (бытовавшим в донских степях) Ырмаг.
Осенью 1581 г. разношерстное войско Ермака (около 800 человек) поднялось по реке Чусовой в пермских землях, перезимовало на тагильском перевале и весной 1582 г. спустилось по реке Тагил в бассейн реки Туры в Зауралье. В течение весны и лета 1582 г. Ермак со своим войском двигался вниз по реке Туре, успешно отбивая нападения мелких бегов (вождей) Кучума. 4 ноября 1582 г. состоялось решающее сражение со значительными силами Кучума (в основном бухарцами и дружинами вогульских и остяцких князьков), в котором хан потерпел сокрушительное поражение и бежал в степь. Характерно, что вогулы (манси) и остяки (ханты) оставили хана во время сражения, что говорит о слабости власти шейбанидов. Восьмого ноября Ермак занял Искер (Сибирь, или Кашлык) — ставку Кучума при слиянии рек Иртыш и Тобол, неподалеку от современного Тобольска.
Тем не менее военные успехи еще не значили полного подчинения ханства. В 1583 г. Ермак продолжал военные операции, подчиняя многочисленных татарских мурз и остяцких и вогульских князьков. Подчинение это происходило по издавна устоявшимся правилам. При помощи силы местное население вынуждалось выплачивать годовой ясак мехами, а «лучшие люди» — князья и беги — должны были давать «шерть», т. е. клятвенное обещание верности царю, которое составлялось по местным обычаям. Лояльность подчиненных народов обеспечивалась институтом аманатства (араб. аманат — заложник).
После разгрома Кучума Ермак отправил посольство в Москву с атаманом Иваном Кольцо. В результате этого посольства Иван IV послал в Сибирь 300 стрельцов под командованием Семена Болховского, прибывшего в Искер в 1584 г. Из-за тяжелой зимы и отсутствия продовольствия весь отряд погиб. Вскоре, 6 августа 1585 г., погиб и сам Ермак, отправившийся с небольшим отрядом казаков встречать караван бухарских купцов на реке Вагай. Оставшиеся казаки оставили Искер и вернулись на земли Строгановых. Но уже в 1586 г. из Москвы прибыли воеводы Василий Сукин и Иван Мясной с 300 стрельцов и поставили на месте татарской Чинги-Туры острог Тюмень. Годом позже на месте старого Искера был поставлен острог Тобольск, а затем возникли крепости Сургут, Обдорск, Томск (для защиты от киргизов и джунгар) и Мангазея, ставшая самым северным форпостом начального этапа завоевания Сибири.
В первое десятилетие активного покорения Западной Сибири можно говорить о сотнях вольнонаемных колонизаторах и еще более скромной численности царских войск — на территории чуть ли не в миллион квадратных километров. Характерная особенность географии Сибири — параллельное «вертикальное» расположение крупных речных бассейнов Иртыша/Оби, Енисея, Лены (разумеется, на современной карте с ее ориентацией с севера на юг). Бассейны рек разделялись расстояниями в тысячи километров, но притоки крупнейших рек часто соседствовали. Эта географическая особенность дала возможность относительно небольшим группам казаков, служилых людей и промышленников перебираться с одного бассейна в другой по волокам на границах водоразделов. Пробираясь с одной реки на другую, эти группы основывали новые остроги, облагали ясаком относительно малочисленные и разбросанные на огромной территории местные племена. Так, уже в 1619 г. тобольские казаки основали Тунгусский острог, впоследствии ставший Енисейском. К 1630-м гг., оперируя с таких баз, как Енисейск и Мангазея, продвигаясь по сибирским рекам, казаки и служилые люди основали Братск (от названия бурят — «братские люди»), Иркутск и Якутск. Уже в 1648 г. якутский казак Семен Дежнев, построивший первый острог на Колыме, вышел на кочах в Ледовитый океан и, обогнув Чукотку, прошел по Берингову морю к реке Анадырь. Таким образом, к середине XVII в. меньше чем за полстолетия небольшие группы казаков и служилых людей распространили (зачастую эфемерную) власть Москвы до тихоокеанского побережья Северной Евразии.
При этом нужно отметить, что современная концепция территориального государства, распространенная в европейской части царства, отсутствовала в Сибири XVII века. Пространство воспринималось как в раннесредневековом Франкском королевстве: как совокупность дискретных точек (городов, острогов и зимовий) и связывающих их речных путей. Казаки и служилые люди не имели возможности полностью контролировать жизнь покоренных народов и зачастую встречались с ними лишь раз в году при сборе ясака. Для некоторых групп, таких, например, как енисейские тунгусы, появление казаков и служилых людей значило лишь смену адресата платежа: если раньше ясак выплачивался бурятским князьям, то теперь его стали взимать московские сборщики. Для кочевых тунгусов завоевание Сибири Москвой также не означало драматических перемен в образе жизни (хотя впоследствии такие изменения произойдут вследствие появления новых товаров, в особенности огнестрельного оружия, алкоголя и хлеба).
Нужно при этом отметить, что после разгрома Кучума Москве более не противостояло никакое крупное объединение местных народов. Уничтожение Сибирского ханства создало вакуум власти в лесостепной зоне. Оседлые и кочевые племена тюрок и самоедов (или объединения лингвистически отличающихся родов) стали объектом экспансии и набегов енисейских киргизов, стремительно набиравших силу джунгар и державы алтын-ханов в Халхе (Западная Монголия). Зачастую князья более мелких племен и родов сами искали покровительства далекой Москвы для защиты от набегов кочевников. Характерно, например, что основание Томского острога на землях эуштинских татар последовало после поездки в Москву князя эуштинцев Тояна, который в 1603 г. привез Борису Годунову челобитную, в которой просил принять его род под «государеву высокую руку», построить на реке Томь острог и прислать служивых людей. В обмен на защиту и покровительство Тоян обещал выплачивать ясак от своего рода, а также пытался заинтересовать Москву рассказами о многочисленных соседних племенах и родах, которые могут стать источником ясака.
Основание Томска в 1604 г. привело к контактам и столкновениям выходцев из Москвы с енисейскими киргизами, к стойбищам которых в течение двух десятилетий томские служилые люди и казаки совершали неоднократные походы. Насилие и грабежи, которыми сопровождалось принуждение к покорности киргизов и других тюрко-самоедских племен юга Западной Сибири приводило к ответным действиям — в 1614 г. енисейские киргизы разгромили окрестности Томска. И хотя зачастую князья тюркских и самоедских племен крестились и становились служилыми людьми, в течение XVII века Сибирь оставалась театром непрекращающихся военных действий. Небольшие группы казаков и служилых людей регулярно отправлялись в походы, «побивая» улусы кочевников, каждый раз привозя в остроги ясак — не столько регулярную дань, сколько военные трофеи и награбленное.
Начиная с 20-х гг. XVII в. енисейские и мангазейские служилые люди и казаки начали исследовать бассейны Каменной Тунгуски, Вилюя, а к 30-м гг. XVII в. — Ангары и Лены. Зачастую информация о новых землях поступала от покоренных племен. Так, в 1621 г. енисейские служилые люди узнали от тунгусского князца о богатой реке Илин (Лене), по которой якобы ходили суда «с огненным боем» и по берегам жили скотоводы Йака (якуты). В 1632 г. отряд Петра Бекетова, одного из самых известных сибирских конкистадоров XVII в., основал на Лене Якутский острог. Оперируя из этой новой крепости, казаки и служилые люди стали основывать зимовья для сбора ясака среди якутов и тунгусов, а в 1640–1650-х гг. среди бурят. Здесь, в Восточной Сибири, завоеватели встретили более крупные народы: якуты и буряты насчитывали по 20–25 тысяч человек и могли оказать значительное сопротивление. После основания Якутска якутские князцы-тойоны несколько раз организовывали осаду острога (1633−1634, 1638−1639), нападали на сборщиков ясака. Отчасти такое жесткое сопротивление объясняется беспорядочным насилием, последовавшим за основанием крепостей: при отсутствии серьезной координации ясачные экспедиции из Томска, Мангазеи и Енисейска нападали с целью сбора ясака на одни и те же стойбища по нескольку раз в год. Не существовало норм по сбору ясака и серьезного контроля за тем, сколько мехов оседало в руках сборщиков и воевод, а сколько отправлялось в Москву. При сборе ясака возникли особые категории «поминочного» ясака (в Восточной Сибири — беляк, от якут. биелях — дар), который напрямую поступал сборщикам и воеводам. Для обеспечения покорности «иноземцов» применялась проверенная степная практика, заключавшаяся в аманатстве, когда родственники «лучших людей» из «иноземцов» помещались в остроги в качестве гарантии лояльности. Зачастую аманаты погибали в заключении, что вызывало восстания и нападения на сборщиков.
Нарастающие конфликты с местным населением вынуждали царское правительство принимать меры по упорядочению сбора ясака и умиротворению покоренных земель, что входило в противоречие с интересами воевод и служилых людей как самозваных «баронов» на завоеванных землях, лишь номинально зависимых от верховного сюзерена (царя). История Сибири XVII в. — это история борьбы царского правительства с притеснениями и грабежами, которым местные служилые люди подвергали «иноземцов». Так, в 1676 г. в Москву отправились три якутских князца крупнейших улусов (Мегинского, Хангаласского и Намского), которые просили для себя права судить своих соплеменников и участвовать в сборе ясака. Царский указ подтвердил их статус как князцев и предоставил им право суда по мелким преступлениям. К концу XVII в. среди «иноземцов» Восточной Сибири появилась наследственная группа князцев, обладавшая ограниченным суверенитетом, им было предоставлены широкие полномочия по сбору ясака, суду и управлению местным населением.
Следует отметить значительные отличия Западной и Восточной Сибири в XVII в. Если на западе региона пришлое население стремительно росло, появились крестьянские деревни и многочисленные города, что превратило Западную Сибирь, по сути, в такую же область царства, как и любая доуральская, то на востоке Сибири пришлое население было чрезвычайно малочисленным. Даже в XIX в. выходцы из европейской части составляли не более 10% от численности автохтонного населения Якутской области. В Западной Сибири появилось архиепископство и митрополия, тогда как в Восточной Сибири единственная до середины XIX в Иркутская епархия была создана только в 1706 г. В связи с этим демографически Восточная Сибирь была более «инородческой». Жесткие климатические условия Восточной Сибири не позволяли пришлым крестьянам выращивать хлеб (хотя попытки «посадить крестьян на государеву пашню» для обеспечения острогов местным хлебом предпринимались в XVII в), что приводило к заимствованию скотоводческих практик местного населения, а затем и к ассимиляции пришлых в местные культуры. К началу XVIII в. в Восточной Сибири появлялось значительное количество оякутившихся и обурятившихся крестьян, а в середине XIX в. якутский язык использовался в городском обществе Якутска наравне с русским. До середины XVIII в. Восточная Сибирь оставалась территорией пограничной, слабо освоенной и слабо управляемой из центра.
Достигнув к середине XVII в. Приамурья, московские колонисты столкнулись с расширяющейся на север Цинской империей. В 1643−1644 гг. из новооснованного Якутского острога на берега Амура отправилась экспедиция под командованием служилого человека Василия Пояркова. Западная часть Приамурья была населена даурами, маньчжуроязычными потомками древних киданей. По среднему течению Амура жили дючеры, также маньчжуроязычный народ. Поярков отличался особой жестокостью как к даурам и дючерам, так и к собственным служилым людям. Из-за яростного сопротивления дауров и дючеров Поярков был вынужден сплавиться по Амуру и выйти в Охотское море, вернувшись в Якутск через земли охотских тунгусов. В 1649 г. попытку Пояркова повторил Ерофей Хабаров (ок. 1610 — после 1667) — одна из самых занимательных фигур сибирской истории XVII в. Происходивший из поморских крестьян, Хабаров служил в Томске и Тобольске, совершив несколько походов в Мангазею. Через семь лет после основания Якутского острога Хабаров основал солеварни в Усть-Куте, построил мельницу на реке Киренге, развел пашни и превратился в богатого промышленника. В результате конфликта с якутским воеводой Петром Головиным, известным своей жестокостью и поборами, Хабаров провел пять лет в заточении в Якутском остроге. После отзыва Головина для расследования в Москву Хабаров убедил нового воеводу, балтийского немца Дмитрия Францбекова, финансировать из казны экспедицию на Амур, которая состоялась в 1649−1654 гг. В этот период Хабаров с сотней казаков и служилых людей прошел по Зее и Амуру, грабя даурские и дючерские селения. Однако в отряде начались разногласия, против Хабарова взбунтовались его же казаки. В результате грабежей и жестокостей дауры и дючеры стали переселяться за Амур, под защиту маньчжуров, а бунтовавшие казаки послали жалобы на Хабарова. Для расследования дела прибыл московский дворянин Дмитрий Зиновьев, арестовавший Хабарова и доставивший его в Москву. Впоследствии сумевший оправдаться Хабаров управлял Усть-Кутским острогом и волостью.
Первые походы казаков на Амур не вызвали особого беспокойства у маньчжур, только что захвативших Ляодун и Корею и занятых дворцовыми распрями. Но в 1685 г. цинский император направил значительную армию (от трех до пяти тысяч человек) с артиллерией к Албазину, дальнему форпосту казаков на землях дауров. После продолжительной осады казаки и служилые под руководством воеводы Толбузина вступили в переговоры с маньчжурами и выговорили себе безопасный уход в Нерчинск. Разрушив албазинский острог, с берегов Шилки и Аргуни ушли и маньчжуры. В это время в Нерчинск прибыл отряд томского служилого, принявшего православие пруссака Афанасия фон Бейтона, который, соединившись с казаками Толбузина, отправился восстанавливать Албазин. К лету 1686 г. восстановленный Албазин обладал гарнизоном в несколько сот человек и артиллерией. Маньчжуры вновь осадили его, но в этот раз осада оказалась неудачной из-за фортификационных работ, проведенных фон Бейтоном. Цинская артиллерия не смогла разрушить земляные укрепления, и осада Албазина была снята в 1687 г. (см. карту).
В 1689 г. уже 15-тысячная маньчжурская армия подошла к Нерчинску, где состоялись переговоры царского посла Федора Головина с цинскими представителями. Об особой важности, которую цинский император придавал этим переговорам, говорит тот факт, что с маньчжурской стороны в них принимали участие дядя императора и известный полководец Лантань. С цинской стороны в делегацию были также включены иезуиты-миссионеры — португалец Томаш Перейра и француз Жан Франсуа Жербийон. В результате Нерчинский трактат (договор) 1689 г. стал первым дипломатическим актом цинской империи с европейским государством и первым формальным свидетельством принадлежности сибирских земель Московскому царству с точки зрения международного права.
Договоренности о проведении границы там, где никогда прежде не существовало территориальной государственности, затруднялись свободной миграцией местных племен. Так, маньчжурское правительство было раздражено переходом под власть Москвы бурятских и особенно конно-тунгуских родов, традиционно плативших дань маньчжурам. В частности, в 1667 г. под власть Москвы со своим родом передался Гантимур (монг. Гүн Төмөр — «внутренне железный»; в крещении Петр), ставший родоначальником уникальной в сибирской истории семьи титулованных князей Гантимуровых. Конные тунгусы Гантимура составили основу тунгусского казачьего полка. Цинское правительство неоднократно пыталось вернуть крестившегося Гантимура и настаивало на его выдаче. Тем не менее в результате переговоров было решено «не подвергать обсуждению прежде имевшие место различные старые дела. Живущих ныне в Срединном государстве русских людей и китайских подданных, находящихся в Русском государстве, оставить там же на жительство». Для достижения мира Головину пришлось согласиться на эвакуацию всех московских поселений по Амуру и правому берегу Аргуни, а границей между империями стала северная линия водораздела Амура (Хинганский хребет). Учитывая весьма слабые географические представления того времени, на практике это означало создание обширных буферных территорий вдоль северного берега Амура. Нерчинский договор фактически остановил распространение власти Москвы по берегам Амура, изменив ее направление на северо-восток. В начале XVIII в. якутские казаки Афанасия Шестакова начали жестокое завоевание Камчатки, фактически уничтожив местное население. Вплоть до первой половины XIX в. непокоренными оставались чукчи на крайнем северо-востоке Евразии, они категорически отказывались платить ясак и успешно отражали попытки установить российскую администрацию, уничтожая один отряд за другим. В XVIII в. продолжалась сибирская экспансия к югу, в земли казахов, а в середине XIX в. Российская империя, воспользовавшись слабостью Цинской империи, пересмотрела Нерчинский трактат и присоединила Приамурье.
Так, в то время как Речь Посполитая переживала внутренний раскол, а Крымское ханство сокращало сферу политического влияния, их сосед-соперник Московское царство неожиданно получило возможность многократно расширить свою территорию. В этом расширении главная заслуга царской власти была в том, что она воздерживалась от навязывания определенного политического и идеологического режима на присоединенных территориях и пыталась ограничивать своеволие своих официальных и самозваных представителей. В обмен на минимальные расходы военного снаряжения и отправку ограниченного контингента служилых людей (исчислявшегося сотнями, а позже несколькими тысячами человек) Московское царство приобрело колоссальный материальный ресурс. Сибирские меха служили универсальной валютой («курс» которой только вырос с началом похолодания в XVII в.). Эта валюта позволила пережить разорение Смутного времени и сохранить экономические связи, предотвратившие распад страны, а также оплатить создание современных государственных институтов. Не в последнюю очередь, видимо, сибирские меха сыграли свою роль в способности Москвы присоединить украинское гетманство, выдержав очередную многолетнюю войну с Речью Посполитой и предложив казакам невероятный реестр в 60 тысяч человек на казенном содержании.
Не менее существенным было то, что впервые регион Северной Евразии начал интегрироваться в единое социальное и экономическое пространство. Происходило это не в результате завоевательного похода великого правителя, а в процессе кристаллизации ментальной географии в конкретные социальные и политические связи. Сибирь обретала пространственные границы, по мере того как ее просторы исследовались стихийными колонизаторами — разноплеменными выходцами из Московского царства. Первоначально Сибирью называли район восточного Приуралья, потом территорию до Иртыша, затем все земли к востоку от Урала, до берегов Тихого океана или политических границ с Цинской империей и среднеазиатскими ханствами. Слово неопределенного происхождения, Сибирь символизирует процесс формирования региона именно как феномен ментальной географии, когда «колонизация воображения» и мысленная интеграция разрозненных территорий в единое «царство» предшествует реальной колонизации и служит залогом его успеха. Вот почему, помимо материальных ресурсов, открытие и присоединение Сибири дало Московскому царству и символическое преимущество над бывшими грозными соперниками — Речью Посполитой и Крымским ханством. В ходе политических катаклизмов и гражданской войны эпохи Контрреформации Речь Посполитая утратила былую способность интегрировать инородные культуры, а Крымское ханство постепенно трансформировалось в небольшое мусульманское княжество. Освоение Сибири способствовало тому, что формирующиеся в Москве на протяжение XVII в. институты современного государства как анонимного бюрократического аппарата управления инкорпорировали архаические средневековые практики косвенного управления и делегирования полномочий местным элитам, именно то, что было отвергнуто другими европейскими обществами. Если можно было включить в систему централизованного управления бурятские племена, без превращения их в «русских» и насаждения православия, почему нельзя было на тех же основаниях присоединить Крым или польско-литовские земли? Речь Посполитая и Крымское ханство не могли даже гипотетически присоединить к себе в конце XVII в. московские земли, гарантировав их элите сохранение прежнего статуса, образа жизни и культуры. Могло ли Московское царство применить опыт Сибири в Европе? От ответа на этот вопрос зависело, как будут осмысливаться цели противостояния Москвы своим давним соседям.
Революция социального воображения, проявившая себя в XVI в. в ходе Реформации католической церкви и последующей Контрреформации, была гораздо шире сугубо церковных конфликтов. Интересно, что в Московском царстве произошедшая в результате Смутного времени окончательная дифференциация отношений «власти», «владения», «религиозного авторитета» и «культурной солидарности», т. е местная версия революции социального воображения, вызвала к жизни трансформацию церкви в обратном порядке: сначала «контрреформацию» официальных церковных властей, а затем — протестную «реформацию».
В 1652 г. Московским патриархом был избран митрополит Новгородский Никон (1605–1681), талантливый и амбициозный священник. Перед восшествием на патриарший престол Никон был участником так называемого «Кружка любителей благочестия», в который входили Стефан Вонифатьев, духовник второго царя из династии Романовых Алексея Михайловича, протопоп Аввакум, а также боярин Федор Ртищев, одна из ключевых фигур в администрации царя Алексея. Все участники кружка соглашались, что церковь нуждалась в возрождении — в смысле приближения к идеалу единого здания веры, очищенного от мирских пороков, заблуждений пастырей и разнобоя в организации службы. В этом взгляде проявилось новое отношение к социальным явлениям (в данном случае церкви) как воплощениям единой универсальной идеи, а не непосредственного переживания личного опыта. Каждый экземпляр изданной типографским способом книги представлял книгу в целом, а не конкретный уникальный список; каждый воевода должен был представлять единую царскую волю и общий закон, не являясь местным властителем, — по крайней мере, таков был идеал, распространявшийся все шире в XVII в. Члены «Кружка любителей благочестия» сопоставили этот идеал с знакомыми им реалиями православной церкви, и им показалось, что церковь нуждается в стандартизации обрядов, совершенствовании иерархии священнослужителей, организации их систематического образования, — одним словом, в том, что мы сегодня назвали бы модернизацией и что, по сути, соответствовало программе католической Контрреформации. Главным вопросом был источник этой желаемой идеальной формы церкви: Аввакум считал, что этот идеал нужно искать в прошлом, ориентируясь на решения церковного Стоглавого собора (1551), старинные иконы и рукописи, а Никон и другие члены кружка предлагали ориентироваться на современные нормы Константинопольской православной церкви, приспособленные к реалиям региона клириками украинских земель, находившихся в прямом подчинении Константинопольского патриарха. В 1648 г. боярин Ртищев основал Преображенский (Андреевский) училищный монастырь, в который пригласил несколько десятков монахов из Киева, выпускников Киевского коллегиума, созданного по иезуитскому стандарту Петром Могилой. (Монастырь Ртищева впоследствии стал основой для Славяно-греко-латинской академии, первого московского учреждения высшего образования.)
Проблема была в том, что никакого единого «церковного стандарта» в том смысле, который вкладывали в свои поиски члены кружка, не существовало ни в прошлом ВКМ, ни в реалиях современного православного миллета Османской империи. За полтора с лишним тысячелетия существования церковь прошла множество размежеваний и споров с инакомыслящими группами, но то, что интересовало Никона и Аввакума, редко кодифицировалось на бумаге как обязательные решения. Сама идея «стандартизации» и представление о ее ценности была настолько же новой, как и архитектура барокко или концепция единообразной военной формы. В 1654 г. патриарх Никон отправил Константинопольскому патриарху Паисию «анкету» из 27 вопросов, затрагивающих частные аспекты церковной службы, из которых наиболее известными (и на внешний взгляд существенными) были вопросы о направлении движения службы в храме или количестве пальцев для крестного знамения. Это были вопросы, далекие от собственно богословской проблематики, кроме того, похоже, Паисий просто не понимал «контрреформационную» озабоченность Никона формальной организацией службы. Возможно, московский «Кружок любителей благочестия» просто опережал константинопольских клириков, все еще воспринимавших общество в партикуляристских средневековых категориях. Как бы то ни было, Паисий не знал, что сказать: он ответил, что «греческая церковь» воспринимала обрядовую сторону как несущественный аспект религии и что форма ритуала могла широко варьироваться. Разумеется, это была неправда: в «греческой» церкви существовала четкая норма, насаждение которой сопровождалось насилием и конфликтами. Только эта норма не была формализована и кодифицирована, она передавалась через личное общение и социализацию и допускала лакуны и «слепые места», никак специально не регулируемые. Никон же требовал формальную и детальную «конституцию», которую никто в Константинополе прежде не додумался составить.
В результате Никон и его помощники начали кодифицировать «греческий обряд» сами — как они его себе представляли. Было решено, что «нормой» является троеперстное крещение (а не двумя пальцами, как было принято прежде в основном в московских землях); была перенята «форма» константинопольского духовенства как предположительно отражающая исходную византийскую «норму» и даже прически. Так была заимствована камилавка — цилиндрический головной убор священников, на самом деле произошедший от османской фески. Так возникло требование (соответствующе обоснованное) священникам носить длинные волосы, хотя в Византии священники волосы стригли коротко и выбривали тонзуру как и католики, длинные же волосы полагались представителям светской власти. Поскольку православные в Османской империи были выделены в отдельный миллет, наделенный полномочиями судебной и местной гражданской власти, то священники как ключевая социальная группа миллета в статусе светских деятелей сменили стрижки на длинные волосы. Всего этого Никон не знал, и начал яростно вводить единообразие по новому образцу, создавая «регулярную церковь» как предшественницу «регулярного государства» — подобно тому, как иезуиты создали модель современной светской власти в католических странах столетием ранее.
С 1651 по 1656 г. Никон и его сторонники провели серию нововведений, включая запрет многогласия во время службы (одновременные службы несколькими священниками, затруднявшие понимание паствой); новые переводы и редактура священных книг на основе греческих образцов; введение троеперстия; замена земных поклонов поясными; изменение направления движения крестного хода; и др. Пожалуй, самым радикальным решением Никона стало изъятие старых икон, изображавших крестное знамение двоеперстием. Для московского православия иконы были священными объектами, и радикальный слом канона иконописи вызвал сопротивление среди мирян и церковных иерархов. Вождем сопротивления стал протопоп Аввакум, бывший соратник Никона по кружку ревнителей благочестия, а также епископ Коломенский Павел. Московские соборы 1656 и 1666−1667 гг. утвердили все реформы Никона и предали анафеме еретиков и раскольников, всех, кто придерживался старых литургических норм, — «старообрядцев». Оппонентов реформы ссылали в отдаленные монастыри, заключали в монастырские темницы, упорствующих сжигали в срубах — откровенно заимствуя практику католической инквизиции.
При этом главный оппонент Никона — «реформатор» Аввакум — не выдвигал разработанной оппозиционной богословской доктрины, сравнимой с начальными 95-ю тезисами Лютера. Он отстаивал такую же стандартизацию обряда, как и Никон, только образцом для него служила московская старина — столь же эфемерная «норма», что и сконструированная Никоном для «греческой церкви». Возможно, если бы в Московском царстве существовала собственная рациональная теологическая (схоластическая) традиция, Никон и Аввакум заложили бы основу Реформации в православии именно как богословскую революцию. Но формализованного языка для логического анализа священных текстов и развития абстрактных идей в рамках религиозной доктрины в Москве еще не существовало. Поэтому, когда образованные люди «новыми глазами» смотрели на православную церковь — основу актуальной для них культуры, они не ставили под вопрос «идеологическую подоплеку» религии, считая достаточным реорганизацию ее в соответствии с идеалом «регулярного» социального института. Этим же объясняется разразившийся конфликт патриарха Никона с царем Алексеем Михайловичем, конфликт столь же непримиримый, как и с «раскольником» Аввакумом.
Успех учения Лютера во многом объяснялся тем, что он действовал как богослов, не претендующий на светскую власть и даже оказывавший услугу тем государям, которые нуждались в предлоге для ослабления контроля со стороны Папы Римского и католической церкви. Московский «Кружок любителей благочестия» не включал в себя ни одного самобытного богослова и обсуждал реформу церкви в первую очередь потому, что религия являлась универсальной идиомой для входивших в него образованных людей, по-новому воспринимавших социальную реальность. Как мы увидим в следующей главе, одновременно проводились важные политические и экономические реформы, но для их осмысления и планирования в сколько-нибудь «регулярной» манере не существовало вообще никакого формата и прецедента: ни жанра политических трактатов, ни даже сферы публицистики и памфлетов. Сфера абстрактного мышления в рамках письменной культуры все еще сводилась преимущественно к церковным делам. Поэтому поддержка церковных преобразований со стороны влиятельных бояр и самого царя вовсе не означала, что они считали вопросы православного обряда самыми важными в государстве — просто их они могли обсуждать «теоретически».
Точно так же, возглавив церковные преобразования, патриарх Никон не рассматривал их в изоляции от других сфер общественной жизни. Напротив, создание «регулярной церкви» многократно повышало статус Никона в царстве, по крайней мере, он вел себя так, как будто получил некое символическое преимущество над царем. Выходец из мордовских крестьян, Никон включил в титул патриарха формулу «великий государь», которая была прерогативой самого царя. Прежде так величал себя только патриарх Филарет — отец и соправитель юного царя Михаила Романова, некогда сам претендовавший на трон. Можно сказать, что Никон действовал в политической логике самозванцев-«самоназначенцев», только он не присваивал себе чужую (царскую) биографию, а приписывал патриарху «отрегулированной» церкви новые полномочия. Никон активно сопротивлялся попыткам царского правительства взять под контроль богатые владения монастырей, которые по только что принятому своду законов (Соборному уложению 1649 г.) стали контролироваться особым «министерством» — монастырским приказом. Патриарх настаивал, что церковь должна быть не просто самостоятельной силой в обществе, но ее решения в области церковной жизни должны быть обязательными для правительства. В 1658 г. Никон пошел ва-банк и поставил царя Алексея перед выбором: признать суверенитет патриарха или вступить с ним в открытую борьбу. Он оставил патриаршую кафедру и удалился в монастырь, где провел несколько лет. Царь не поддался давлению и при поддержке украинского духовенства и «восточных патриархов» (Александрийского и Антиохийского) добился в 1666 г. низложения Никона не ставя под сомнение, впрочем, саму деятельность Никона по созданию «регулярной церкви». Вместо того чтобы признать лидерство церкви в трансформации всего общества в соответствии с новыми идеалами централизации и стандартизации, царь Алексей Михайлович предпочел работать над созданием основы регулярного общества и государства самостоятельно, в известной мере используя опыт никоновской реформы и опираясь на церковь как готовый элемент будущего социального порядка.
Не является случайным совпадением то, что драматические события никоновской реформы и вызванного ею раскола разворачивались одновременно с гражданской войной в Речи Посполитой и переориентацией православного казаческого рыцарства на Москву. Сама эта политическая переориентация была в значительной степени вызвана и подготовлена киевским православным духовенством, отчаявшимся добиться восстановления прежнего полноправного статуса в Речи Посполитой и увидевшего реальную перспективу создания подлинно великого «православного царства» под эгидой Москвы. Это был ответ на политику Контрреформации, превратившую Речь Посполитую фактически в польско-католическое королевство, отторгавшее от себя прежде лояльных руських православных подданных. Московское царство было преимущественно страной «русских людей» (таково написание в тексте Соборного уложения 1649 г.), а не руських, но в условиях крайней пестроты местных народных традиций и говоров и практически идентичной высокой книжной культуры в Киеве и Москве, новая русская или российская общность оказывалась даже более монолитной, чем польская. Специально для этого амбициозного проекта украинские клирики и церковные публицисты разработали концепцию Малороссии и Великороссии как двух частей единого «славянского» народа — подобно тому как польско-литовская шляхта являлась потомком другого древнего «племени» — сарматов.
Термины Малая Россия и Великая Россия появились в XIV в. в переводе с греческого, так в Константинополе определяли митрополии Галицкую (создана в 1303 г.) и Киевскую (после переноса в 1299 г. в северовосточные рѹськие земли). В греческой языковой традиции определение «малая» и «большая» применительно к территории имеют значение хронологического прецедента. Так, колонии греческих полисов в Средиземноморье получили название Великой Греции (гр. Megali Hellas, лат. Magna Graecia); напротив, Анатолия, с глубокой древности ассоциировавшаяся с «Азией», получила название Малой Азии, когда границы Азии многократно расширились по сравнению с изначальной территорией. К середине XVII в. украинские литераторы-полемисты соединили старое церковное понятие Руси Малой и Руси Великой (как внутренней/внешней, первоначальной/позднейшей) с новым славянским мифом происхождения. В результате была заложена основа идеологии нового государства, все значение которой и даже четкие контуры проявятся десятилетия спустя. В 1674 г. настоятель Киево-Печерского монастыря Иннокентий Гизель напечатал «Киевский синопсис» — первую обобщающую историю рѹських земель, где сформулировал канон представления о единой древнерусской государственности в прошлом и едином «православнороссийском» народе, населяющем некогда входящие в него земли. К Малой и Великой была добавлена Белая Русь (прежде беларуские земли, входившие в состав ВКЛ, упоминались как часть Малой Руси), сформировав знакомое нам триединство, а единственно законной властью над ними была объявлена московская царская власть, наследующая князю Александру Невскому. В дальнейшем на основании этой концепции разрабатывалась политическая доктрина, трансформировавшая в XVIII в. Московское царство лишь в одну из составных частей нового государства — Российской империи.
Вряд ли в середине XVII в. авторы концепции Малой и Великой России могли предугадать все последствия своей работы, в частности, что логика русского языка вскоре возьмет свое, и калька с греческого получит новое звучание — как «второстепенная» и «главная» Россия (подобно «меньшевикам» и «большевикам» в ХХ в.); что политические реалии гражданской войны в Речи Посполитой и казачьего сепаратизма середины XVII в. повлияют на то, что многозначный термин Украина получит однозначное значение «окраины», хотя в социально-политическом и лингвистическом контексте ВКЛ XV−XVI вв. актуальнее было понимание Украины как «края» — типичного средневекового самоопределения людей как «местных». Также ничто не предвещало, что спустя столетие абсолютному доминированию киевской культурной среды над московской неразвитой сферой светской литературы и схоластического богословия придет конец. Тогда миф происхождения, изложенный в «Киевском синопсисе», будет переосмыслен в ином ключе, маргинализируя историческую роль и культурные достижения руських земель. Однако в первые десятилетия после Переяславской рады образованная элита украинских земель пользовалась все возрастающим влиянием в Московском царстве, прежде всего благодаря образованию, полученному в иезуитских и организованных по иезуитскому образцу православных школах и коллегиях.
Активное участие украинских клириков в подготовке никоновских реформ (в частности, они занимались исправлением церковных книг по «греческим» образцам) наложили на реформы еще более явственный отпечаток Контрреформации, и без того очевидный благодаря их структурному происхождению в глобальном перевороте социального мышления эпохи. Вероятно, это стало одной из причин особенно бескомпромиссного и жестокого преследования старообрядцев после московских соборов 1666−1667 гг., принявшего форму вялотекущей гражданской войны. В 1682 г. были сожжены в срубе протопоп Аввакум со своими сторонниками, был казнен видный лидер раскола Никита Добрынин (Пустосвят) и тысячи рядовых сторонников раскола.
Как мы увидим в следующей главе, именно образованные украинские клирики возглавили преследования мусульман в Московском царстве — прежде не испытывающих социальных и политических проблем несмотря на официальную риторику «православного царства». Не то чтобы московские церковные и светские власти отличались большей толерантностью и меньшей жестокостью, просто им недоставало идеологической последовательности и мотивированности. Социальный идеал Контрреформации (внутренне упорядоченного и однородного населения) и наглядный пример Речи Посполитой (решительно отказавшейся от традиций и практик гибридности) вдохновляли идеологов обновленного Московского царства. С этой точки зрения трагический внутрицерковный раскол перевешивался перспективой создания современной регулярной, а значит, универсалистской (открытой всем, кто принимает ее четкую «конституцию») православной церкви, которая могла принять в свое лоно и выходцев из Речи Посполитой, и в перспективе — из Османской империи. Раскол оказался необходимой предпосылкой для дальнейшей интеграции разных православных общин в хорошо управляемое и внутренне однородное сообщество — церкви и государства.
Старообрядчество также приняло характер универсалистского феномена, только в ином смысле: не имея изначально единой выраженной богословской доктрины, расколотое на несколько сильно различающихся между собою «сект», старообрядчество стало внешней рамкой для разных форм культурного, социального и политического недовольства. Можно сказать, что для неразвитой московской «риторической» сферы (особенно в низовых слоях общества) старообрядчество стало «социальным языком», который помогал выражать и подчас формулировать недовольство. Практически все восстания в последней трети XVII — начале XVIII в. были связаны со староверами. Раскольники в первые десятилетия часто нападали на церкви и монастыри, но главной формой протеста стало занятие старообрядцами всевозможных маргинальных социальных ниш. Стал нормой уход староверов от мира, самосожжения (гари) в скитах и староверческих монастырях, эксперименты в сексуальной сфере (от безбрачия до массовых оргий). Со временем одной из таких ниш стала напряженная экономическая деятельность, рассматриваемая как духовное служение (мирская аскеза). Оценить масштабы раскола XVII в. чрезвычайно сложно, так как староверы часто внешне принадлежали к официальной церкви, на деле следуя старым практикам. Среди крестьянства и купечества, оплота старой веры, циркулировала обширная староверческая литература и существовала подпольная староверческая иерархия, более или менее легализованная лишь к концу XVIII в.
И никоновские реформы, и «консервативное восстание» старообрядчества лишь условно можно сопоставлять с Реформацией и Контрреформацией. Совершенно «контрреформационные» по идее и методам реформы Никона способствовали распространению забытой в Москве практики проповеди (возрождение которой в католических странах было связано с Реформацией). Восставшие против официальной церкви старообрядцы считали своей целью не реформу, а восстановление традиционных церковных практик. Сама мысль о том, что религиозный опыт и церковная организация могут быть формально описаны логически как упорядоченный свод принципов и правил («конституция») роднила представителей обоих непримиримых лагерей и свидетельствовала о произошедшем фундаментальном перевороте социального мышления. То, что ранее представлялось «естественным» и «самоочевидным», стало объектом формального (а значит, рационального) осмысления и, в перспективе, дальнейшего «улучшения».
Какой именно социальный механизм обеспечивал распространение революции социального воображения в самых разных обществах Северной Евразии в течение чрезвычайно краткого по историческим меркам промежутка (порядка одного столетия)? И был ли это некий единый механизм или в каждом случае действовало уникальное стечение обстоятельств и сочетание местных структурных особенностей? Каково бы ни было объяснение, сам факт распространения нового взгляда на общественные институты (будь то церковь или природа власти государя) как на самостоятельные феномены, расчлененные по функции и цели, оказывался важнейшим свидетельством консолидации региона. При всей непохожести отдельных обществ, их сближало теперь новое — общее — понимание социальных процессов. Это была не общая культура, а общий способ осмысления и обсуждения культурных и социальных явлений. Одинаковый подход мог приводить к разным выводам, во многом зависевшим от реальной расстановки сил в обществе.
Контрреформация расколола гибридное общество Речи Посполитой, сделав более консолидированным культурно (но не политически) польско-католическо-шляхетское ядро и отторгнув протестантские и православные общины. В Московском царстве эхо Контрреформации также вызвало раскол, хотя и другого рода, с иными последствиями. Реформированная церковь не ставила в привилегированное положение ни одну их существующих социальных групп (кроме представителей недавно присоединенных украинских земель), это была равно «ничья» и открытая всем новая форма. Отталкивая ревнителей старомосковской обособленности, реформированная церковь стала первым «имперским» институтом, нацеленным на интеграцию разномастных местных традиций в единое сообщество, основанное на неких формальных принципах. Параллельно за Уралом происходило колонизация-конструкция Сибири как единого пространства под властью московского царя. Успех этой колонизации зависел от ее архаичного характера. Она опиралась преимущественно на частные неформальные договоренности и системы личных отношений лояльности, зависимости (включая захват заложников) и взаимовыгодного обмена товарами и услугами. Московское царство оказалось в центре процесса консолидации региона благодаря своему гибридному характеру: оно могло нормализовать совершенно средневековую систему политического господства в Сибири (характерную для Крымского ханства и уже немыслимую в Речи Посполитой) и одновременно освоить новую логику социального мышления. Сама способность найти общий язык с отторгнутой Речью Посполитой православной образованной верхушкой свидетельствует о том, что переворот социального воображения проходил в Москве самостоятельно, выразившись, в частности, в феномене Смутного времени. Получившие современное формальное образование в цикле «свободных искусств» украинские деятели помогли обрести «язык» (риторические средства выражения) новому взгляду на общество, формировавшемуся в Москве. Тогда стало возможным распространить опыт реформы церкви на все общество и осмыслить страну, простирающуюся теперь от Днепра до Амура в новых категориях — не исторической земли, династического владения или даже религии и «народа», а при помощи абстрактных политических понятий — государства и империи.
УДК 94 (100)