…Классификация, данная А.Н. Соболёвым,[5] с небольшими поправками и дополнениями применяется в наши дни, поэтому имеет смысл привести её в современных терминах. Действующие тенятники, по Соболеву, подразделяются на:
1) Некрофагов, включающих, в свою очередь:
— миофагов;
— гемофагов (часто смешиваемых с классическими некровампирами);
— цереброфагов; пожирающих, соответственно, мышечную ткань, кровь и мозговое вещество мёртвых жертв;
2) Ритуальных убийц;
3) Биоцидных эмпатов…
…Свойства тенятников до последнего времени единой классификации не имели. Общими их качествами являлись: долголетие, превышающее среднюю продолжительность жизни человека на 100–250 %; повышенная устойчивость к инфекциям и ядам; почти мгновенная регенерация ранений и механических повреждений; повышенные способности к суггестии и телекинезу…
…Целью настоящей работы является доказательство генной природы и наследственного характера Т-мутаций, а также обоснование метода прионового теста крови (слюны) и деривато-прионового теста мочи (пота) активных, латентных и пребывающих в метафазе тенятников…
Глава одиннадцатая
Лесник ехал в Лицей. В Царскосельский. Обычный маршрут для гостей города муз.
Однако в этом лицее не постигал свет наук будущий поэт Пушкин, и будущий канцлер Горчаков не списывал контрольные у будущего декабриста Кюхельбекера, и будущий автор «Соловья» Дельвиг не спал на лекциях и не курил тайком в туалете. И Вигель, известный в будущем лишь знакомством с перечисленными личностями да противоестественными наклонностями, — тоже ничем здесь не отметился.
Потому что между словами «Царскосельский» и «лицей» на украшающей здание вывеске стояло ещё одно, третье слово: «политехнический». Хотя и маленькими буквами. А учащиеся называли свою альма матер попросту, на старый лад — «путяга». Но сейчас лицеистов не было — лето, ремонт.
Ушли кровельщики, ремонтировавшие крышу, ушли маляры, красившие потолки второго этажа, ушёл художник, расписывавший стены в столовой. Петраков запер за ними дверь. И остался один — на всё здание. Он любил быть один.
Петраков, как обычно, собирался подняться в спортзал, раздеться догола, стать хозяином огромного полутёмного помещения, лечь на маты в центре и мысленно делить пространство на кубики… В этом был смысл его жизни. Теперь — лишь в этом. Делить… Петраков никогда не понимал одного: вот время — разделено на идеально-одинаковые часы, минуты, секунды… А всё остальное сущее… Кривое, уродливое, безобразно шевелящееся… Красота и гармония — в одинаковости и порядке. Мир надо расчленять, делить на равные части, готовить детали для будущей прекрасной конструкции. Вечность представлялась ему навеки застывшим узором. Симметричным. Одинаковым. И он делил.
Визит к Вечности не состоялся.
Звонок лишил Петракова заслуженного одиночества.
Кто-то стоял перед главной дверью и требовательно давил на кнопку, кто-то желал войти. Петраков побрёл ко входу, слюнявя на ходу волосы — чтоб вихор не топорщился. Открывать и закрывать входную дверь — была его служба. Петраков работал сторожем.
Он всегда был сторожем — и до того, как умер отец, и после, уже познав великое таинство жизни. Он хорошо помнил все школы, ПТУ и дома пионеров, которые сторожил. Учился ли он сам в школе — такой мелочи Петраков не помнил.
На крыльце стоял человек — сухо-казённое лицо, в руке полуоткрытая книжечка удостоверения. Петраков молча загородил проход, он теперь побаивался людей с казёнными лицами. И с удостоверениями.
— Пожарная инспекция, — сказал человек. — Плановая проверка состо…
Пришелец осёкся. Лицо стало другим. Появившееся на нём выражение хищного азарта испугало Петракова — сторож шагнул назад.
Незнакомец скользнул внутрь, закрыл дверь. Сказал с неприятной улыбкой:
— Ну здравствуй, Алябьев…
Удостоверения в руке уже не было. В руке был нож.
Сторож почти не изменился по сравнению с фотографиями десятилетней давности. Но Лесник узнавал его непозволительно долго — секунд пять, не меньше.
Могло это закончиться плохо — его визави, несмотря на внешнюю хилость, ножом владел на удивление быстро и ловко. Так, по крайней мере, утверждали материалы уголовного дела.
Нашумевшего дела Алябьева.
Дела о людоедстве.
Всё началось одиннадцать лет назад. Жил-был мужичок в Московском районе города-героя Ленинграда — тихий, мирный, незаметный. И бесследно пропадали в этом же районе люди. Случается, дело житейское. По «наколке» соседей к мужичку пришли с обыском… впрочем, подробности сыска в данном деле не интересны. Три холодильника в его квартире были забиты стеклянными баночками с мясом.
Консервы, изготовленные кустарным способом, дали ответ, что сталось с пропавшими людьми.
Причём на каждой полке холодильников стояло одинаковое число банок, расставленных в одном и том же строгом порядке. Более того, в каждой банке — равное число кусочков мяса. Ровненьких, кубических, одинаковых. На полу — геометрические узоры из пустых банок, в специальном кондуите — непонятные подсчёты…
Северо-Западный филиал Конторы тут же сделал стойку — всё напоминало неизвестный и непонятный ритуал. Оказалось — нет, случай чисто криминальный.
Времена были трудные: еда — по талонам, вся жизнь — по талонам. Запуганный психопатом-отцом, психопат-сын панически боялся голода, и когда родитель умер, завещав себя съесть, великовозрастное чадо исполнило его волю. И затем пошло на улицы города — заготавливать мясо.
Однако не страх голодной смерти гнал сироту на охоту; главным мотивом было иное: возникшая внезапно страсть. Делить целое на части, а потом части делить на новые части, дробить целое до логического конца, до атомов — вот великий смысл, великое таинство жизни. Такими атомами и стали стеклянные баночки-консервы. Странно, но детей он не трогал, этот гений арифметики…
Под расстрел Петраков не попал — экспертиза признала невменяемым. Что было с ним дальше, Лесник не знал — в архиве Конторы дело числилось закрытым. Лечили, надо Думать… Вылечили? Сбежал? Живёт под другой фамилией? А работает под псевдонимом Мозговед?
Лесник не стал теоретизировать на эту тему. Выдернул зазубренный Дыев нож из укрытых в рукаве ножен.
И сказал, чувствуя, как тело входит в боевой ритм, как закипает кровь азартом схватки:
— Ну здравствуй, Алябьев…
— Меня зовут Петраков, — сказал сторож без всякого выражения. Ему не было страшно. Страх, ненависть и другие сильные эмоции остались где-то далеко, в другой жизни.
— За старое взялся, Алябьев? — сказал человек, поигрывая ножом и. двигаясь вокруг Петракова полукругом, по траектории маятника, точкой крепления которой был сторож. Все движения пришельца подчинялись какому-то странному ритму, завораживающему и сбивающему с толку.
Сторож не стал повторять, как его зовут. Он смотрел на нож. В те времена, когда Петраков и вправду был Алябьевым, он любил пользоваться ножами, по большей части обычными, кухонными. Иногда — топориками, пилами…
Но такого инструмента — никогда не видел. Клинок напоминал пилу с непропорционально большими зубьями — всего с тремя. Другая сторона лезвия была гладкая и остро заточенная. Рукоять, насколько смог разглядеть Петраков — самая простая, из потемневшего дерева.
Петраков не боялся ножа. Но форма зазубрин клинка вызывала вялое любопытство — ведь если его воткнуть в… неважно куда, то выдернуть будет трудно, почти невозможно.
Человек взмахнул ножом. Петраков сжался, закрылся руками. Это был не страх — рефлекс, вбитый в подкорку.
— Руки за голову! Лицом к стене! — резко скомандовал человек.
Петраков выполнил — автоматически, не задумываясь. Остриё упёрлось ему между рёбер, покалывая сквозь рубашку. Чужая рука уверенно ощупывала одежду.
Петраков вздрогнул. Он боялся щекотки.
Лицедействовать и подсовывать замаскированные тестеры не пришлось, не тот случай. Лесник провёл СР-тест по полной программе: слюна, пот, кровь.
Ничего.
Результат чётко и однозначно отрицательный.
Лесник задумчиво посмотрел на Петракова — глаза пустые, стоит по стойке смирно посередине своей каморки.
Казённая, при лицее, квартирка сторожа не блистала убранством: короткая тахта, две табуретки, — вот и вся обстановка.
Ростом Петраков не удался — детских размеров ложе его вполне устраивало. Ещё была электрическая плитка и скромная кухонная утварь. На сковороде недоеденное овощное рагу. Продукты лежали на полу: кочан капусты, пакеты с картошкой и морковкой, растительное масло, хлеб, кефир… Гость поинтересовался:
— Где у тебя холодильник, Алябьев?
— Меня зовут Петраков.
— Допустим. Могу хоть Соловьём звать, если откликнешься.
«Соловей» — такую кличку сторож получил в тюрьме и спецпсихушке. Из-за фамилии, надо полагать. Хотя что-то птичье в нём и без того было. Только не соловья он напоминал, скорее воробья.
— Где ты хранишь мясо! — терпеливо спросил Лесник. Хозяин каморки обиженно нахохлился.
— Я не ем мяса.
— С каких пор?
— Меня вылечили, — Петраков непроизвольно содрогнулся: вспомнил что-то.
Лечили, лечили и вылечили… Может, и так. Лечили — это точно. Лесник понял это ещё у дверей. Психотерапии здесь не было в помине. Скорее — психохирургия. Психовивисекция… Однако некоторые вещи из Петракова-Алябьява выбили — в прямом смысле слова. Реакцию на замах продемонстрировал вполне характерную.
Но стоило проверить всё. До конца.
— Холодильник-то твой где? — напомнил Лесник.
— Нету.
— А дома есть?
— Дом здесь.
— Я про другой. Про дом, о котором никто не знает. Он ведь с холодильником?
Петраков сел и а табурет, обнял себя руками, словно ему вдруг стало зябко, и с минуту молча сидел, раскачиваясь. Слово «холодильник» вызывало в нём полузабытую гордость и — одновременно — вихрь страшных картинок: ремни, которыми его удерживают на операционном столе, ослепительную боль, возникающую сразу после укола, неистребимый вкус плесени во рту — весь следующий день…