Шанс был велик — избавить православных от клейма «схизматиков», сделать реальный шаг к объединению церквей, ликвидировать вековое противостояние Востока и Запада — на равноправной основе. Дело было за малым — мягко, исподволь, скорректировать позицию митрополита и его окружения.
Не вышло. Замаячивший после взятия Царьграда крестоносцами призрак автокефальности перевесил для русской церкви всё — национальные интересы в том числе. Спустя тридцать лет митрополия нанесла ответный удар. Нанесла саблями конницы Батыя. Кровь и пепел русских городов были возложены на алтарь борьбы с ватиканским престолом.
Мало кто задаётся вопросом: а зачем, собственно, Батый обрушился на Русь зимой 1237/38 годов?
Ни малейшего намёка на завоевание не было — ни единого монгольского гарнизона в разорённых русских городах не осталось.
Значит — поход. Набег за добычей.
Какая добыча могла настолько заинтересовать Батыя, чтобы губить лучших степных воинов на стенах русских укреплений? Их, крепостей, было по разным оценкам от трёхсот до пятисот — недаром варяги звали Русь «Гардарикой» — Страной Крепостей.
Чем же так была богата Русская Земля?
Лес? А зачем кочевнику лес? Дома он из дерева не строит, а на топливо пускает кизяк… Мёд, воск? Так к тому времени под властью монголов был Южный Урал, где этого добра куда больше. Меха? Русскими мехами можно было удивить лишь перенаселённую Европу, оставшуюся почти без дикого зверья. Империю же Чингизидов окаймляла с севера богатая пушниной тайга. Чем ещё славилась Русь в те времена? Рыбой? Так степняку взять в рот рыбу всё равно, что русскому человеку лягушку или пиявку. Золотых приисков и алмазных копей на землях русичей не имелось…
Незачем Батыю было идти на Русь.
Но — пришёл.
Пришёл, потому что позвали.
Переговоры начались за несколько лет до 1237 года, а мысль привлечь на политическую арену Руси новую силу появилась ещё раньше — после того, как монголы продемонстрировали на Калке свою силу и воинскую выучку. Сновали через степь послы под видом купцов и миссионеров — митрополия налаживала связи с христианами-несторианами в ставке Батыя. Внуку Чингисхана обещали всё, что можно — только приди. И он пришёл.
Историки удивляются — как умудрились в два-три дня пасть крупные города, столицы княжеств? Ослабли от внутренних усобиц? Ерунда, при перманентной гражданской войне укрепления содержатся в идеальном порядке, арсеналы полны и система сбора ополчений отработана. Крепости приходят в упадок при долгом мире…
Рязань, Владимир и другие союзные великому князю города не пали. Их сдали. Сдали приверженцы митрополии. На стенах стояли лишь немногочисленные княжьи дружинники. Народу оружие так и не раздали. По призыву попов и чернецов горожане вполне могли повернуть мечи и копья против сторонников великого князя.
Тайный лагерь Юрия II на Сити, в непроходимых ярославских лесах, Батый мог искать годами — и не найти. Степняков туда привели митрополичьи люди.
Главных целей похода было две — великий князь и Инквизиция. Юрий Всеволодович погиб на Сити. Инквизитор Коловрат, искоренявший в ту зиму тенятников в мордовских дебрях, развернул партизанскую войну… Но силы были неравны. Козельск, служивший базой Инквизиции («княжим людям»), сопротивлялся семь недель. Никто не сдался, пали все…
Батый оказался честным партнёром. Храмы и священников его воины не тронули… И все столетия ига Русская Православная Церковь ни копейки дани не платила. Зато имела в столице Золотой Орды православную Сарайскую епархию. Но и митрополия свято соблюдала конкордат. Ни разу владычные полки не выступили против Чингизидов. Ни разу мощные стены монастырей не останавливали татарскую конницу… Шведам, литовцам, полякам противостояли — и часто. Своим — иногда. Ордынцам — никогда.
Второй пример длительного отпора монголо-татарам, Торжок, — к Инквизиции отношения не имел. Торжок, как следует из названия, был городом купеческим, лежал на пересечении торговых путей. Оптовые склады, купцы, ждущие водного пути с партиями товара, — Батыю было чем поживиться. Но каждый торговец в то лихое время странствовал с ватагой наёмников, имевших долю в прибылях. Люди бились за своё добро, не внимая словам пастырей… Объединённые купеческие дружины остановили Орду. И сдерживали две недели, и прорвались затем в сторону Новгорода, и многие ушли от погони…
А Инквизиции не стало.
Но остались колдуны и ведьмы. Волхвы. Упыри. Тенятники. И призванная уничтожать их структура постепенно возродилась — опять под крылом митрополии. И оставалась там до регентства митрополита Алексия при малолетнем князе Димитрии, которого впоследствии прозовут Донским…
Глава пятая
Колька Чихарь встал со скамейки. Колька Чихарь сплюнул под ноги. Колька Чихарь выругался и сел обратно.
Запрокинул голову и пустил в нос капли — своим прозвищем он был обязан мучающему его десять месяцев в году аллергическому насморку. Подождал, пока вернулась способность дышать носом. Потом в пятый раз подошёл к телефону-автомату, в пятый раз набрал без монеты три цифры.
— Сообщение абоненту семнадцать ноль три, — прогнусавил Чихарь в трубку. — Туз, едрит твою мать, достал в натуре. Жду пять минут и иду чистить те чавку. Без подписи. Повторите три раза через десять минут…
Невозмутимо-вежливый женский голос подтвердил, что сообщение принято.
Пять минут прошли. Потом прошли десять. Потом — пятнадцать. Чихарь не выдержал, поднялся и медленно — мочевой пузырь переполняло выпитое за час ожидания пиво — поковылял в сторону Близнецов. Не к зодиакальному созвездию, понятное дело, — Близнецами царскосельские аборигены именовали два дома, казавшиеся зеркальным отражением друг друга.
В одном из Близнецов жил напарник Чихаря по бомбёжке неосторожно оставленных где попало машин. Тузик, не явившийся в условленный срок к условленному месту…
Дверь открылась мгновенно, словно получивший сообщение на пейджер Тузик ждал за нею с чавкой, готовой к чистке.
Чихарь шагнул с тускло освещённой площадки в совсем не освещённую прихожую, дверь за ним закрылась. Слезящиеся глаза не сразу привыкли к сумраку, а когда привыкли — Колька Чихарь понял, что влип.
Двое. Двое чужих. Один стоял перед ним, именно он открыл дверь, и именно его Чихарь принял в полутьме за Тузика. Второй, похоже, притаился за дверью, открывшейся внутрь — и сейчас сильно толкнул Чихаря в спину. Не отличавшийся великими физическими кондициями Колька в комнату буквально влетел и растянулся на ковре, споткнувшись о заботливо подставленную ногу.
Вставал он медленно, с неприятным чувством. От испуга действие капель мгновенно прекратилось, в носу густо хлюпало, глаза слезились сильнее обычного…
В единственной комнате Тузика горел торшер. Двое чужих, казалось, не обращали на Чихаря внимания. Один деловито рылся в тузиковском секретере, другой укладывал в небольшой стальной футляр шприц, ампулы, какие-то ещё медицинские причиндалы… Оба были в перчатках. В странных перчатках — нечто прозрачное и тонкое, не похожее на латекс, обтягивало кисти плотно и почти незаметно.
А где же сам Тузик? И кто это? Менты? — подумал Чихарь с тоскливой надеждой, прекрасно понимая, что никакая это не милиция. Что всё значительно хуже. Зачем, действительно, ментам на обысках перчатки?
Он чихнул. Затем ещё, ещё, ещё… Проклятая аллергия. Слёзы стояли в глазах пеленой, пришельцы — оба молодые, подтянутые, коротко стриженные — казались сквозь эту пелену однояйцевыми близнецами. Чихарь понял, что не запомнит их и никогда не опознает… И заподозрил, что опознавать будет не он, что опознавать будут…
Пугающую мысль оборвала соловьиная трель пейджера, лежавшего на столе. Близнец протянул руку, нажал кнопку, прочитал сообщение. Потом Колька впервые с момента своего прихода услышал хоть что-то:
— Без подписи — эт'ты, что ли? — хмыкнул близнец. — Ну так чисти чавку, что встал столбом-то…
Он кивнул на кресло в дальнем углу. Чихарь сделал шаг туда — машинально. И застыл. То, что поначалу показалось ему кучей шмоток, наваленной на кресло неряхой-Тузиком, — кучей тряпья отнюдь не было. Это было самим Тузиком… Голова подельника склонилась на бок, из полуоткрытого рта тянулась по подбородку струйка крови. Почти чёрной крови.
Колька понял, что сейчас умрёт.
На ночной улице пьяные голоса тянули песню. Слышался женский смех — тоже пьяный. Чихарь почувствовал жгучую зависть — к ним, к живым — и остающимся жить дальше…
А он сейчас умрёт.
— Э-э-э-э?
Близнец, произнёсший это многозначительное и допускающие массу толкований междометие, показал на застывшего соляным столбом Чихаря.
Его однояйцевый родственник, неторопливо потрошащий секретер, оказался более словоохотливым:
— А зачем? Ничего нового не вякнет… Только правдорез зря изводить…
— Э, да он обоссался… Фу-у… Да не ссы ты на хозяйский ковёр, в гостях всё-таки… И без того соплями всё измазал… Иди сюда. Твоё?
Колька почувствовал, как чужие пальцы жёстко вцепились в его плечо, как развернули от кресла. Почувствовал, что брюки действительно мокры и горячи — а мочевой пузырь уже не разрывается от пива. Почувствовал, как ему в руки что-то настойчиво суют…
Чихарь смахнул с лица слёзы. В руках у него был нож. Окровавленный.
— Твоё? — ещё раз спросил близнец.
— Н-н-н-н-н… — язык и гортань Кольки намертво заклинились на не самом сложном звуке.
Это действительно был не его нож — раньше стоял в деревянной подставке среди других похожих на кухне у Тузика…
У Чихаря забрезжила надежда — смутная и крохотная. С ним разговаривают, он зачем-то нужен… Может, мы ошиблись с какой машиной? — подумал он. Очень крупно ошиблись?
— В-в-вы к-к-кто? — дар речи отчасти вернулся к Кольке. — Ес-сли с п-п-п-предъявой, так надо к С-Си-нему…
Синий брал пятнадцать процентов от хабара и крышевал их с Тузиком индивидуально-трудовую деятельность.
— Мы не с предъявой, — веско сказал близнец, выдёргивая нож из сжатых Колькиных пальцев. — Мы деротизаторы.