Итак, подозреваемый номер один уютно расположился в ванной. С него и начнём.
Начать я не успел.
До сих пор, изощрив слух до верхнего предела, я слышал всё, что происходило и во дворе, и на лестнице — но игнорировал посторонние звуки. А сейчас внутри дзенькнул звоночек тревоги — к двери квартиры кто-то подошёл.
Я метнулся к глазку.
Тревога оказалось ложной.
Заворачивать было некого — женщина с мусорным ведром в руках прошла мимо. Молодая, года двадцать четыре максимум… Но видавшая виды — это мягко выражаясь. А грубо говоря — несколько потасканная. Хотя аппетитная, в моём вкусе.
Не прошло и минуты — возвратилась, загремела ключами на этой же площадке. Значит, живёт одна, иначе зачем запирать, выходя во двор… Или семья в отъезде — лето, отпуска, дачи, ничего удивительного. Возьмём на заметку. Может, пригодится…
Я вернулся в ванную. Натянул латексные перчатки. Ещё раз внимательно присмотрелся к фрагментам. И не просто присмотрелся — перебрал валявшуюся в ванне окрошку кусок за куском. Мужчина, не старый, в хорошей физической форме. Заколот сзади, в область сердца. Удар точный и грамотный. Анатомию Фагот знал хорошо, хотя никого и никогда не лечил.
Части мышечной ткани не хватает. Весьма значительной части.
Пардон, а где голова? Куда задевал друг Фагот столь важную деталь организма?
Вот и она. На почётном месте, в биде. Мог бы и в холодильник сунуть. Обидно, такая славная черепушка, — и провалялась не меньше полусуток в тепле… А головы, как и осетрина, имеют одну свежесть, первую и последнюю, хоть чёрной икры и не мечут…
Извлечённый из биде смотрит на меня мёртвым взглядом. А каким, собственно, ему смотреть? Не профессор Доуэль, в конце концов. Кстати, автор того триллера про говорящую голову жил и умер в нескольких кварталах отсюда. Бывают в жизни интересные совпадения.
Ну так добавим ещё одно. Обозначим таинственного незнакомца кодовым наименованием «Доуэль». До выяснения настоящих анкетных данных.
Та-а-к… Блондин, лет тридцать пять — сорок. Особая примета — горизонтальный шрам на лбу. Заживший, но относительно свежий. Похожий на след от вскользь царапнувшей пули. Да, надо быть раненым в голову, чтобы поворачиваться спиной к Фаготу при отсутствии свидетелей…
Итак, херр Доуэль, я сыграю с вами в маленькую салонную игру. Не знаю, как её называют шарлатаны-френологи — но, наверное, уж придумали какое-никакое название. А я Академию Высшего Разума не заканчивал, астральных дипломов не имею. Я — практик-самоучка. Но знаю, что голова — самый болтливый орган человека. Даже мёртвая — если, конечно, отделена от тела сразу после смерти. Иначе эхо последних мыслей тонет в воплях не желающих умирать органов, сигнализирующих мёртвому мозгу о своём бедственном положении.
Пальцы нежно гладят светлые волосы. Кто ты, друг? Зачем пришёл сюда и как погиб? Ответь мне, старому своему другу, ты знаешь, как я тебя люблю, какие секреты могут быть между друзьями… Мы сейчас с тобой одно, одно целое — ты и я…
Ничего. Пустота. Потом — боль, короткая и раздирающая на части. Потом — удивление, безмерное удивление. Снова ничего. Пустота. Темнота.
Голова выскользнула у меня из пальцев. Стукнулась о кафель. А следом на пол ванной сполз я.
Сидел долго. Мыслей не было. Сил тоже. Время исчезло. За ним исчезло всё остальное.
Всё вернулось — медленно, неохотно.
Я встал, пошатнулся, шлёпнулся обратно. Встал снова, держась за ванну — я вообще-то упрямый. Долго ловил губами струйку из крана. Сказать, что мне было плохо — значит приукрасить действительность на несколько порядков…
Одежда липла к потному телу. Внутренние органы затеяли игру не то в прятки, не то в пятнашки — по всем закоулкам организма. Сердце, впрочем, не пряталось, но явно заболело манией величия. Вообразило себя высокочастотным генератором. Я попробовал сосчитать пульс и бросил безнадёжное занятие…
Минут десять я потратил на подавление бунта собственного тела. На жёсткую зачистку. В результате смог ходить, хоть и не слишком быстро. И соображать, хоть и со скрипом. Детали организма, ответственные за прочие процессы, не ощущались. Исчезли. Примерно так куда-то исчезает щедро обезболенная стоматологом челюсть.
Самое главное — всё напрасно. Хотя отсутствие информации — тоже информация. Свои мысли покойный блокировал, причём до самой смерти — и этот блок пережил его. Интересно.
А всё остальное — ерунда. Ну, боль… Так ведь известно, что сердце богато нервными окончаниями. Удивился удару в спину — тоже понятно. Обычно люди искусства в спину бьют в фигуральном смысле. Не ножом. Фагот был редким исключением.
Не стоило тратить силы на дурацкую некромантию…
Потому что остался без ответа вопрос: кто вы, профессор Доуэль?
Вопросов не вызывает другое — если в течение часа я не получу дозу, одним трупом в этой квартире станет больше. Угадайте с трёх раз, чьим…
Придётся плюнуть на риск и совершить небольшую прогулку. Доползти как-нибудь до бульвара…
С мертвецами я прощаться не стал. Скоро увидимся.
На мой жест остановилась третья по счёту машина — «вольво» с тонированными стёклами.
— Подвезёте? — спросил я, улыбнувшись как можно обаятельней и держась за открывшуюся дверцу — ноги подкашивались.
Водитель — молодой, но заплывший жиром — кивнул, похотливо улыбаясь. Больше в салоне никого не было.
Отлично. То, что надо. Мой покойный друг Фагот всегда предпочитал молоденьких девушек. А мне без разницы. Мне нужна доза.
Дела минувших дней — IIНоябрь 1980 года. Детство Фагота
По телевизору показывали новую киноэпопею о войне.
«Блокада» — четыре полнометражных цветных фильма. Для советских зрителей, не избалованных потоком западных лент, — событие. На просмотр собралась вся семья Маратика — он сам, родители, бабушка.
Бабуля пережила блокаду — и наблюдала с особым, пристрастным интересом за действием, разворачивающимся на экране. А там всё шло своим чередом: танки фон Лееба (наши Т-54, обшитые фанерой и размалёванные крестами) были остановлены героическими защитниками Ленинграда, тревожная осень перешла в кошмарную зиму, товарищ Жданов с болью в сердце очередной раз урезал хлебные нормы, а истощённые рабочие падали в голодные обмороки у станков…
— Нашнимали… — прошамкала бабуля, когда по экрану замелькали финальные титры. — Што бы они шнали, молокошошы…
Когда она замолкала, бескровные губы проваливались внутрь рта — и внук вздыхал с облегчением. Потому что когда рот открывался — виднелись два последних зуба — длинные, жёлто-коричневые, торчащие из гладких влажных дёсен нижней челюсти. Бр-р-р…
— Как же, фешли они мертфякоф шереш фешь город на шаношках, — шипела старуха. — Иш парадной ваташ-шат, на шугроб полошат — и лешат те до фечера, шавернутые. Днём-то не трогали… Штешнялишь. А утром глянешь — рашфернуты, мяшо пофырешано… Хотя што там ша мяшо, шешшкое, шилы одни…
Невестка — мать Маратика — глядела на старуху с тихой ненавистью. Но молчала. А мальчик смотрел бабуле в рот в прямом смысле слова, не мог оторваться от гипнотизирующего зрелища: кожистая щель сменяется бездонным провалом, зубы торчат двумя одинокими часовыми…
— Опять вы, мама, за свои бредни, — зло сказал отец. — Шли бы вы… спать, время позднее…
Старуха пошаркала в свою комнату.
…Через две недели Маратик вернулся из школы, прошёл на кухню, — бабуля сидела за столом, что-то жевала.
Внук замер, не веря глазам. Рот старухи был полон зубов. Белых. Острых. Страшных. Бабушка широко улыбнулась.
Он выбежал с криком — истошным, рвущим перепонки. Мать, примчавшаяся из ванной, ничего не поняла в рыданиях сына:
— Там… там… там… Кровь!!!
Действительно, по сверкающим белизной зубам размазались несколько алых капель. Новый протез натирал дёсны. Всего лишь.
Глава пятая
Знаменитый царскосельский карнавал должен был начаться на следующий день. Сейчас в городе шли последние приготовления, превращавшие скверы, бульвары и парки в арену грядущего праздника.
В этом сквере тоже кипела работа: устанавливали временную эстраду; вкапывали в землю четыре гладких деревянных столба — непонятно, для какого аттракциона; раскладывали громадное полотнище, которому суждено было вскоре превратиться в надувной батут…
Двое сидели на скамейке — в стороне от всей суеты. Один в форме, второй в штатском. Один спрашивал, второй отвечал — такие у них были правила игры. Разговор мог покоробить постороннее ухо, но посторонних ушей и прочих частей тела поблизости не было. Хотя речь шла именно о них. О частях. Тела.
— Голову нашли?
— Нет. По всему городу собирали, по всем мусорным бачкам. Нет головы. Мягких тканей тоже изрядно не хватает. Говоря проще, мяса.
— Как опознавали?
— По пальчикам… И пирсинг у неё характерный имелся. Шрам от аппендицита… Она, больше некому.
Мимо проковылял, раздвигая траву палочкой, инвалид алкогольного фронта. Искал не то грибы-шампиньоны, не то пустые бутылки. Собеседники сделали паузу — пока он не удалился.
Старшеклассница Татьяна Комарова исчезла неделю назад. Обнаружилась быстро, через два дня. Обнаружилась по частям. По фрагментам, упакованным в полиэтиленовые сумки.
Не стыкуется, подумал человек в штатском. Головы нет, а руки нашлись. Когда хотят затруднить опознание, кисти тоже где попало не разбрасывают.
— Изнасилована?
— По полной программе, во все дыры. И осторожный, гадёныш — презерватив нацепил.
— Он, кстати, признался?
— А куда денется? Дело-то ясное.
Человек в штатском так не считал. Но спорить не стал, его собеседник, служивший заместителем начальника Царскосельского РУВД, считался большим специалистом по изнасилованиям.
— Есть ещё одна маленькая просьба, почти личная. С отдельным, естественно, вознаграждением. Попробуйте неформально разузнать у коллег, кто у вас в городе профессионально бомбит тачки. И — кто скупает у них добычу. Севшие меня не интересуют, только действующие…