Доска продолжала подпрыгивать. Алябьев попытался выровнять доску, ничего не вышло. Одна из петель — на коленях Де Лануа — разорвалась. Нейлоновый трос, способный выдерживать тонны и тонны груза — лопнул, как гнилая нитка. Сторож заворожённо смотрел, как на другой петле одно за другим расходятся волокна…
Обрубок ноги опёрся о станину — и едва не сбросил доску с женщиной со станка. Лопнула вторая петля. Алябьев взвыл.
Он метался вдоль «Пеликана», как демон по вышедшей из повиновения преисподней. Удерживал доску, и одновременно толкал, и без остановки опускал и поднимал воющий диск. На точность и одинаковость сторож уже не обращал внимания…
… Зубья пилы заскрежетали по черепу — и через секунду для колдуньи всё закончилось. Поддон был полон неровных, кривых кусков дерева. И плоти — они продолжали двигаться, извиваться, не желая признавать поражение и смерть… Жозефина Генриховна получила наконец отцовское наследство. Но дар пробудился слишком поздно. Алябьев долго рыдал, глядя на кучу обрубков. Окровавленных, шевелящихся, неровных. Потом вытер слёзы и взял в руки тесак, с подарком Де Лануа он не расставался. Отвратительное стало ещё отвратительнее. Тем почётней будет выполнить, не смотря ни на что, миссию творца.
Создать совершенство.
— Сейчас укольчик сделаем, совсем не больно, как комарик укусит, — ворковал близнец-2, бочком приближаясь к Леснику. Тон и слова его резко контрастировали с глазами — холодными, змеиными.
Лесник сидел на полу, обхватив колени руками. И ни на что не реагировал. Позволил увести себя из залитой кровью квартиры — безвольно переставлял ноги по лестнице, сел в машину. Смотрел перед собой пустым взглядом. Не сказал ни слова всю дорогу до площадки-3. Молчал и здесь… Но, как выяснилось, глубокой прострацией это не было.
…Рука метнулась со скоростью атакующей гюрзы. Шприц выпал. Близнец-2 отскочил, тряся ушибленной кистью.
— Бля, Айболита сюда надо! Он шприцы с десяти метров кидает, как Чингачгук томагавки… Да придержите его, что ли…
Присутствующие — Юзеф, Маша-Диана, отец Алексий — просьбу близнеца выполнять не спешили. И Айболит-Чингачгук, он же близнец-1, помочь напарнику сейчас ничем не мог. Отсутствовал. Приглядывал за интернет-клубом «Разряд»…
— Не надо инъекций, Юзик, — негромко сказал Алексей Николаевич. — Химия тут не поможет, душу ничем, кроме слова, не вылечишь… Я с ним поговорю. И если можно — наедине…
Юзеф встал, повлёк за собой Диану, сделал знак близнецу. Все трое вышли из комнаты.
Разговор длился около получаса — а когда закончился, Лесник уснул. Прямо здесь, на полу. Вернувшиеся инквизиторы переложили его на чёрный кожаный диван, прикрыли пледом. Отец Алексий настаивал, что пациенту надо поспать как минимум четыре часа. Юзеф, сам не смыкавший глаз двое суток, не возражал — пускай отдохнёт.
День прошёл, начинался вечер — но веселье в городе муз отнюдь не прекратилось. Просто вступило в новую фазу. Изменился возрастной состав гуляющих — усталые папы-мамы с переполненными впечатлениями детьми разошлись по домам и разъехались в набитых электричках. На смену им пришла и приехала молодёжь — оттянуться-оторваться на огромной дискотеке под открытым небом, в которую до утра превратится Царское Село.
Изменилась музыка, несущаяся отовсюду. Смолкли весёлые детские песенки — из Екатерининского парка доносился мощный живой звук духового оркестра, игравшего вальсы и мазурки — но в центре Царского Села его перекрывали танцевальные хиты, выдаваемые динамиками…
Изменился ассортимент товаров, предлагаемых с многочисленных лотков гостям праздника, — всё меньше сладостей и игрушек, всё больше напитков различной градусно-сти — и раскупали их быстро. Бизнесмен-солнцепоклонник Арик Хачатрян мелькал то там, то тут, объезжая с товаром свои выездные точки — какие уж сегодня травы, какой ба-зилик-тархун, такой день раз в год бывает, и полгода потом кормит… Сусанны не было видно.
Праздник шумел, и взрывались в небе разноцветные всполохи фейерверков — а за кулисами шла другая жизнь, незаметная глазу — лилась кровь, и звучали выстрелы, и одни люди умирали, а другие убивали, и никто из них толком не знал, зачем они это делают. Не знали даже те, кто думал, что знает. Бывает не только пир во время чумы. Случается и чума во время пира.
Ему хотелось выть — и он выл.
Ничего не получалось. Вселенная корчилась в агонии — и вся её боль стекалась в одну точку. В центр Вселенной и центр лицейского спортзала. Стекалась в Алябьева.
…Жозефина Генриховна была разложена на множество тарелок и мисок, принесённых из столовой. Стальные миски предназначались для супов, фаянсовые тарелки — для вторых блюд. Сейчас и в тех, и в других лежало ярко-красное мясо. Без гарнира, к чёрту проклятые овощи!
Убрав маты, Соловей расставил свой кровавый сервиз на полу — в нужном порядке, чтобы охватить все стыки пространства. Сложный и странный получился узор, никому не дано понять его: ни врачу, ни магу, ни, тем более, оперативно-следственной группе.
Вселенная состояла из нарезанных кубов, которые свободно парили, ничем не скреплённые, и лишь человеческий разум мог соединить их в единое и гармоничное целое. Вселенной требовался демиург. Творец. Космократор. Алябьев лёг в фокусе своего узора и принялся управлять процессом.
Солнечные лучи, отлично видимые в пыльном воздухе, образовали внешний каркас конструкции. От посуды с мясом исходили невидимые токи.
Алябьев дирижировал и лучами, и токами, сшивая куски пространства друг с другом. Разделить уродливое на множество одинаково-безликих деталей и создать из этого множества нечто новое и прекрасное — не в этом ли задача творца? Швы сочились кровью…
…Всё пошло не так.
Миска, стоявшая рядом с Соловьём, опрокинулась. Этого не могло быть — у посудины широкое, устойчивое донце, и деталь он выложил ровнёхонько посередине…
Миска опрокинулась.
Он вскочил на ноги. Половинка рассечённого идеально пополам сердца Де Лануа валялась на полу. И предсердие, и желудочек сокращались, выбрасывая капли крови. Алябьев не удивился. Стиснул пальцами взбунтовавшуюся деталь — изо всех сил. Трепыхание прекратилось. Аккуратно установил миску в прежнее положение, с филигранной точностью стал выравнивать укрощённый комок плоти…
Не успел. Опрокинулась вторая миска. Опять сердце? Он бросился туда, но ничего не успел сделать, потому что увидел, как подрагивает соседняя тарелка. Идеальный кубик мяса на ней уже отнюдь не был идеальным — сокращался и вытягивался. Первая миска опрокинулась снова…
…Он бился головой о деревянный пол. Вселенная рушилась, Вселенная гибла на глазах — а он не мог ничего сделать. Тёмное море Хаоса поглощало островок гармонии, созидаемый с таким трудом… Алябьев выл.
Пальцы вцепились в тесак — но любимое орудие ничем сейчас помочь не могло. Он посмотрел на зеркальное лезвие, забрызганное кровью, увидел там забрызганного кровью себя — и радостно вскрикнул.
Идея — как спасти вселенную — оказалась простой и гениальной.
Зеркало!! Отражение! Зеркальная симметрия!
Даже изломанный, искажённый узор приобретёт правильную одинаковость — если рядом за зеркальной стеной возникнет такой же. Если Вселенных станет две.
Он расставлял миски в новый натюрморт торопливо, уже не стараясь выровнять до миллиметра и не обращая внимания на подёргивающиеся куски плоти. Потом занял место в центре нового мироздания и…
Хаос не упорядочивался. Алябьев понял свою ошибку. В двух Вселенных должны быть два демиурга…
Он бросился к выходу. Споткнулся, чуть не упал, — алюминиевый суповой бак загрохотал в сторону. Не пошедшие в дело бракованные, неровные детали сыро шлёпнулись на пол. Они тоже подёргивались. Соловей не обратил внимания — он мчался в мастерские.
«Пеликан» для задуманного не годился. Но был ещё один агрегат, к которому Алябьев не раз присматривался во время одиноких экскурсий по учебно-производственному корпусу.
Лицей по праву гордился циркулярной пилой с движущейся станиной: её показывали журналистам и шефам. На обычных станках заготовку подают руками, здесь же подача была автоматизирована. Ученики своими руками сделали раму и привод.
Как привязать, обездвижить самого себя — Алябьева не заботило. Он разделся догола, не оставив на себе ни единой нитки — чтобы двухсантиметровые зубья пилы, зацепившись за ткань, не сдвинули заготовку…
Голый человек залез на станок, лёг и занял тщательно просчитанное положение — лёжа на спине, с расставленными ногами. Продольная прорезь, по которой двигался диск, совпадала с осью симметрии будущих Вселенных — и с позвоночником их творца. Кожа демиурга — вся в синих прожилках, — блестела от пота. Правая рука свесилась, изогнулась, вдавила круглую чёрную кнопку, — и снова мёртво вцепилась в край станины… Двигатель взвыл. Скорость подачи Алябьев установил максимальную.
Когда его мошонка почувствовала даже не сталь — а лишь поток холодного воздуха, вызванный бешеным вращением, — демиург приподнял голову, посмотрел на диск. Потом закричал — но не от страха. От восторга.
— Я-а-а-а-а!!!
Вселенная ответила — и не одна. Эхо металось под высокими потолками, перекрывая вой агрегата. Он понял, что Вселенная говорит спасибо… Тело выгнулось дугой, затрепетало и обмякло… Алябьев испытал первый оргазм за все свои сорок три года.
Диск не замедлил вращения — просто кромка его побурела.
Боль была, и, наверное, была кошмарной — но осталась где-то далеко, казалась ненастоящей, чужой, — и никак не могла омрачить чудо рождения новых Вселенных.
Пила вспарывала брюшину. Позвоночник всё-таки чуть сбился в сторону, зубья шли параллельно, почти вплотную к нему. Алябьеву было всё равно. Он был счастлив. Руки, вцепившиеся в края станины, так и не разжались. До самого конца. После конца — тоже.
…Через двадцать минут Славик, приглядывающий за лицеем, вышел из машины размяться. И услышал ревущий на предельных оборотах станок — пила работала уже без нагрузки. Ещё через несколько минут он отыскал в закрашенном белой краской окне мастерской глазок, проковырянный лицеистами…