Авторы предложили термин: статусная тревога. Это мучительный, изнуряющий стресс, вызванный боязнью опуститься вниз в социальной иерархии. Тревожность, как правило, снижается по мере роста доходов, но она выше на всех уровнях в более неравноправных обществах — до такой степени, что самые богатые десять процентов в странах с высоким уровнем благосостояния более обеспокоены своим социальным положением, чем почти все слои в странах более равноправных. Единственное исключение — один самый обездоленный слой — десять процентов самых бедных людей в странах с особенно низким уровнем жизни, люди, к нему принадлежащие, чувствуют себя хуже всех.
При всем при том за лозунгами социальной справедливости нередко скрывается неизбывное в Homo sapiens чувство: элементарная зависть. Но она оказывается во взрывоопасной смеси с чувством несправедливости, неправильности устройства жизни, и это весьма распространенное сегодня ощущение сильно сгущает разлитую в воздухе враждебность и агрессию, ведет к росту социального напряжения. Словом, с неравенством обществам явно надо что-то делать — чтобы спасти капитализм и демократическое политическое устройство. Разумеется, речь не идет о крайностях, о грубой уравниловке, нельзя допустить и утраты финансового успеха как мотиватора — это ведь один из важнейших факторов прогресса и в итоге повышения благосостояния всего общества.
Но давайте взглянем на пропорции вознаграждения, сложившиеся в последнее время в современных западных корпорациях, с позиций даже не морали, а элементарного здравого смысла. По данным лондонской «Файнэншл таймс», типичный глава крупной компании, входящий в составляемый газетой список 100 ведущих британских компаний (FTSE), зарабатывает в 183 раза больше сотрудника той же компании, занимающего в ней среднее положение. Но это еще скромный вариант. На верхних ступеньках корпоративной лестницы вознаграждение генерального (исполнительного) директора может еще сильнее отличаться от зарплаты простых смертных — в 810 раз! Разрыв в заработках все время растет и все более головокружительными темпами. В 1998 году он тоже был немал и у многих простых смертных уже тогда вызывал нарекания. Но отличие было лишь 47-кратным. Посмотрите на пример рекламной компании WPP. Ее глава Мартин Соррелл заработал в 2005 году без малого два с половиной миллиона фунтов. В 2011-м, несмотря на угнетенное состояние экономики в результате кризиса 2007–2009 годов, его вознаграждение выросло до четырех с половиной миллионов. Но аппетит приходит во время еды. В 2014-м его заработок достиг уже 44 миллионов, а в 2015-м, включая все предусмотренные контрактом премии, уже и вовсе 70 миллионов фунтов стерлингов. Это в две тысячи (!) раз больше средней заработной платы в его компании, которая, кстати, куда выше средней по стране. Такие пропорции, вернее, диспропорции неизбежно деморализующе действуют на работников самих этих компаний. У сторонней публики от таких цифр тоже глаза на лоб вылезают. Общественное мнение не готово принять объяснения, что столь резкий рост вознаграждения топ-менеджеров, уходящих все дальше и дальше в отрыв от большинства сотрудников, происходит из-за конкуренции, необходимости борьбы за талантливых руководителей. Насколько же они должны быть эффективны и талантливы, чтобы оправдать такие безумные зарплаты? Нелегко себе представить, чтобы один человек был бы лучше другого, причем зачастую имеющего сходное образование и обладающего не менее высокой работоспособностью, не в пять, а в сотни, а иногда и тысячи раз. Нет, считать такую ситуацию нормальной могут разве что ее прямые бенефициары. Невозможно поверить, что, кроме них, не существует других высококвалифицированных кандидатов на директорские посты, готовых руководить крупными компаниями «всего лишь» за несколько «жалких» миллионов фунтов в год. Они, конечно же, есть и во многих случаях не пробились на самый верх лишь в силу элементарного невезения или отсутствия нужных связей. Корпоративная система, определяющая вознаграждение руководства, явно вышла из берегов. Еще более вопиющая картина наблюдается в США. Да и корпорации других развитых стран стараются следовать этому примеру. И это, я уверен, создает прямую угрозу капитализму. Пора бы вспомнить завет Джефферсона, пока не поздно.
Отчего богатеют страны?
Есть не менее важная проблема другого неравенства — не между жителями зоны обитания благополучного «золотого миллиарда», а между народами и регионами. Отчего оно происходит? Как так получается, что экономические показатели и, главное, качество и продолжительность жизни столь разительно отличаются от одной страны к другой? А иногда и север от юга или восток от запада в одном и том же государстве разнятся друг от друга столь радикально, что трудно поверить, что в обеих частях страны живет один и тот же народ. В чем же дело, как это объяснить? Этими вопросами мыслители задались давным-давно. Недаром главный труд Адама Смита, положивший начало политэкономии, да, пожалуй, и вообще экономике как серьезной науке, называется «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776).
Именно тогда, в XVIII веке, когда жил и творил основоположник, неравенство это вдруг стало расти и расти. Если в начале XVI столетия самая богатая страна мира была примерно вдвое богаче самой бедной, то два века спустя это соотношение составляло уже пять к одному. А с тех пор разрыв достиг уже баснословных размеров. Например, если взглянуть на такой признанный (хотя и не идеальный) показатель, как ВВП на душу населения, то окажется, что США богаче Северной Кореи в девяносто с лишним раз, и в 78 раз — Таджикистана. А если сравнить Люксембург с замыкающей табель о рангах Бурунди, то отличие составит более 435 раз!
Адам Смит считал, что для процветания рыночной экономики необходимы определенные культурные нормы и ориентиры: самое главное, чтобы люди стремились удовлетворять свои собственные интересы, для чего им надо научиться эффективно удовлетворять потребности других. Но с позиций сегодняшнего дня это наблюдение кажется хоть и метким, но слишком узким. Экономисты полагают, что благосостояние той или иной страны в первую очередь определяется двумя факторами: производительностью труда и прочностью, развитостью общественных институтов, впрочем, как правило, одно не может существовать без другого. Иные говорят примерно о том же, когда подчеркивают важнейшее значение качества рабочей силы. Если в Индии на том же оборудовании плохо подготовленные рабочие отстают по производительности от своих западных коллег в несколько раз, то относительная дешевизна этой рабочей силы оказывается ловушкой, создается порочный круг: бедность не позволяет существенно повысить квалификацию.
Большинство серьезных исследователей ищут причины относительного богатства или бедности наций не в биологии (генетике) и физиологии разных этнических групп, а в культуре, понимая под этим термином не только литературу, архитектуру и искусство, а нечто куда более широкое: совокупность знаний, навыков, убеждений и моделей поведения индивидуумов и социальных групп. Впрочем, это лишь одно из 164 в научной и околонаучной среде определений. Можно добавить хотя бы еще одно: это и система ценностей, то есть ориентиров и правил, с достаточно четкими границами допустимого и желательного. То есть то самое, что называют неясным термином «институты».
Многие безотчетно верят, что процветание зависит от трудовой этики и бережливости. Некоторые исследователи утверждали, что самый яркий пример тому — культура протестантизма. Но вот в Японии, например, трудовая этика ничуть не уступает скандинавской или немецкой, хотя протестантизм тут совсем ни при чем, а культура и, в частности, отношение к труду носит ярко выраженный коллективистский характер. В Италии живут сплошные итальянцы, причем практически все они — католики. Тем не менее север страны несравненно богаче юга. Как это-то объяснить? Некоторые говорят: на севере привыкли вкалывать «по-немецки», а на юге слишком жарко, много не наработаешь. Но выдающийся американский социолог Роберт Патнэм и его последователи пришли к выводу, что дело не в климате, а в так называемом «социальном капитале», под которым имеется в виду способность населения активно взаимодействовать с людьми за пределами своих непосредственных семей — это ведь безусловно культурное отличие. Люди на юге по-прежнему слишком сфокусированы на внутрисемейных интересах и ценностях и с недоверием относятся к «чужакам». На севере люди гораздо больше интересуются общенациональными и даже международными новостями, чаще участвуют в низовых общественных организациях и ассоциациях, проявляя разительно большую социальную и гражданскую активность, участвуя в референдумах, местных выборах, на которых разворачивается куда более живая и реальная политическая борьба, чем на юге, где все определяется семейной и клановой лояльностью. Активность граждан на севере улучшает качество местного самоуправления и повышает экономическую эффективность, что, в свою очередь, обеспечивает более высокий уровень жизни. Кроме того, в районах с высоким социальным капиталом домохозяйства откладывают гораздо меньше денег «в кубышку» и куда больше вкладывают в фондовый рынок, меньше пользуются кредитами микрокредитных организаций и частных ростовщиков, дерущих с жителей юга непотребные проценты. Все это тоже оказывает значительное воздействие на качество жизни людей. В районах, где жители не доверяют тем, кто не входит в их семью, труднее создать крупные коммерческие организации, которые могли бы извлечь выгоду из экономии масштаба и стимулировать внедрение новых технологий. Неслучайно средний бизнес в Ломбардии, богатом северном регионе Италии, насчитывает 13 сотрудников по сравнению с пятью в Калабрии, бедном южном районе.
В большинстве так называемых развивающихся стран невозможно без взятки в оптимальные сроки получить необходимые для предпринимательской деятельности документы. (Увы, это относится и к России.) И этот простой пример из того же ряда — проблемы институтов и культуры.