Я проверила указатель в поисках дополнительных упоминаний Хелен Ральстон. Их было немного, и все они относились к тому, что Логан писал впоследствии о недолгом времени, которое они провели вместе, – большая часть заметок оказалась собрана в главе о написании «Касания Богини» в 1956 году. По этой книге получалось, что Хелен Ральстон не сделала ничего хоть чуточку заметного или важного, была никем, кроме как – ненадолго – главной музой Логана и его моделью. Ни одна из ее книг не упоминалась в разделе «избранной литературы» в конце тома, даже «В Трое».
Тем больше окрепла моя решимость рассказать историю Хелен Ральстон.
Я плохо спала той ночью – мне вообще редко удавалось выспаться вдали от дома. Мне снились прерывистые тревожные сны. Больше всего меня напугал сон о «Моей Смерти», после которого я проснулась, задыхаясь и с колотящимся сердцем. Мне снилось, что когда я вернулась домой и вытащила картину, чтобы посмотреть на нее, на ней оказался просто обычный акварельный набросок острова, моря и неба, не более необычный или содержательный, чем мои собственные работы.
Не знаю, почему сон показался мне настолько ужасным, особенно учитывая, как расстроило меня до этого скрытое изображение. Но проснувшись со стучащим как барабан сердцем, я никак не могла выбросить это из головы. Пришлось подняться и посмотреть на картинку, чтобы убедиться, что мне не привиделась скрытая картина.
На первый взгляд – просто остров, но пока я ждала, глядя на картинку затуманенными после сна глазами, контуры снова едва заметно поплыли, и вот я уже смотрела на женщину, лежавшую на спине с разведенными ногами. В этот раз вид оказался не таким неуютным; может, потому, что я его ожидала, или потому, что в этот раз оказалась одна, полусонная и сама без одежды – и испытывала в какой-то мере сестринское возмущение за собрата-писателя, которого практически вычеркнули из истории.
Странно успокоенная, я убрала картину обратно и вернулась в постель, размышляя о странности снов.
В спутанных, обрывочных воспоминаниях из моего детства, наверное, почти столько же снов, сколько и картин из реальной жизни. Я подумала о видении, которое, пожалуй, было первым кошмаром, отложившимся в моей памяти. Кажется, мне было примерно четыре года – не думаю, чтобы я тогда уже ходила в школу, – и сон заставил меня проснуться с криком. Образ, который я сохранила, так сильно испугавшая меня вещь была уродливой куклой наподобие сделанного из мягкой красной и белой резины клоуна. Когда ее сжимали, глаза-луковички выскакивали из глазниц на стебельках, а рот широко распахивался в крике. Насколько я сейчас помню, кукла выглядела до отвращения безобразной, не слишком подходящей игрушкой для совсем маленького ребенка, но в детстве она принадлежала мне – пока я не откусила ей нос. После этого куклу у меня отняли. Когда мне приснился тот сон, я не видела клоуна уже год или даже больше; не уверена, что вспоминала об игрушке, пока внезапная тень не заставила меня проснуться от ужаса.
Мать удивилась, когда я рассказала ей о кошмаре.
– Но что в этом страшного? Ты никогда не боялась ту куклу.
Я покачала головой в знак того, что моя кукла – которую я едва помнила – меня никогда не пугала.
– Но она была очень страшной, – я имела в виду, что ужаснуло меня возвращение куклы во сне.
Мать озадаченно посмотрела на меня и мягко сказала:
– Но ведь она не страшная.
Я уверена, что она пыталась меня успокоить и думала, что это разумное утверждение поможет. И была совершенно изумлена, когда я разрыдалась.
Разумеется, она не знала почему, и разумеется, я не могла объяснить. Теперь мне кажется – хотя я, конечно, могу ошибаться, – меня огорчило осознание, что мы с моей матерью – разные люди. Мы не видели одинаковых снов или кошмаров. Я была одна во Вселенной, и все остальные – тоже. Вот что сказала мне кукла – по-своему, спутано и непонятно. Когда-то она любила меня достаточно, чтобы позволить отъесть свой нос. Теперь же клоун заставил меня с криком проснуться.
Горе, подобное невоспитанной мокрой и вонючей собаке обрушилось на меня, стоило войти в дом через заднюю дверь.
Кухня пахла затхлой сыростью и старой готовкой – неаппетитным сочетанием плесени, несвежих овощей и жареного лука. Ползучее пятно черной плесени снова вернулось на потолок в углу у двери, а пачка газет, предназначенных в переработку, ждала своей участи уже несколько недель. На столе хлебные крошки соседствовали с неотвеченными письмами и тремя грязными кружками; на спинке одного из стульев лежало большое махровое полотенце, а на полу валялся одинокий носок. Когда я уезжала, грязь и беспорядок были привычны до невидимости, а теперь я смотрела на это как посторонняя, и вид меня потряс. Одна мысль о предстоящей работе вызывала усталость.
Сейчас у меня не было на это сил. Не задержавшись даже чтобы сделать чашку чая, я бросила сумку в спальне и сбежала в переделанную часть чердака, служившую мне кабинетом. Хотя и неопрятный, он все же не выглядел очень грязным, и в воздухе знакомо и приятно пахло старыми книгами. Пробравшись между лежавшими на полу кипами к столу, я включила компьютер и сразу же открыла почту.
Селвин, хвала ему, уже занялся проектом, но кроме воодушевляющих слов о его вере в мою способность написать «великолепную, исключительную по проницательности биографию» Хелен Ральстон в письме были и тревожные новости. Он нашел статью «Маски и личность в трех американских романах», опубликованную три года назад в научном журнале. Говорили, что автор, Лилит Фишлер из Тулейнского университета, работает над книгой о Хелен Ральстон.
«К этому определенно стоит отнестись скептически, – писал Селвин. – Ученые должны постоянно работать над тем или иным проектом, и очень малое число этих предполагаемых книг доходят до печати. А если книга и существует, то скорее окажется критическим исследованием, а не биографией. Почему бы тебе не спросить у нее и узнать точно?».
Испуг от такой перспективы вынес меня из кабинета вниз, и я начала уборку на кухне. И, пока я мыла и чистила, меня тяготила мысль о том, что делать. Разумеется, написать нужно. Но что мне сказать? Сколько мне стоит ей рассказать? Как привлечь на свою сторону?
Обычно я предпочитаю писать незнакомцам короткие и формальные письма, но я знала, что подобное может вернуться как бумеранг. Желая выглядеть ненавязчивой, я могу показаться холодной, а в письме – особенно в электронном – предательски легко можно оказаться непонятой.
Что если Лилит Фишлер воспримет формальный стиль как заносчивость? Я не хотела ее оттолкнуть; может быть, если расположить ее к себе, она рада будет помочь. Письмо потребовало почти столько же труда, сколько составление предложения об издании книги незнакомому редактору.
Оттирая кухню, я крайне осторожно продумывала свой подход, соединяя и полируя предложения. Когда я привела комнату в божеский вид, письмо в моей голове было готово. Съев сандвич, я пошла наверх, чтобы отправить его на адрес, который прислал Селвин. Потом поискала свою копию «В Трое». На полке, где я ее помнила, книги не оказалось, так что я обшарила все книжные шкафы, а следом, очень тщательно проверила каждую стопку книг и заглянула в каждый угол своего кабинета.
Я не припоминала, чтобы давала книгу кому-то почитать, поэтому, вероятно, она находилась в одной из коробок на чердаке. Чтобы найти там книгу, пришлось бы скорчиться в три погибели с фонариком и провести раскопки.
Вместо этого я зашла в интернет, посмотреть, что удастся найти про Хелен Ральстон.
Первая сеть принесла мало рыбы, но мне удалось найти в продаже копии ее второго и пятого романов и одно из множества переизданий «Гермины в стране облаков».
Обнаружились две книги из первого издания «В Трое»: продавец в Лондоне просил 452,82 доллара, а другой, из Сан-Франциско, предлагал копию «в очень хорошем состоянии» и с приятным описанием всего лишь за 320. Кроме них нашлось множество предложений от «Вираго», самое дешевое из которых обошлось бы в два доллара. Поддавшись порыву, я добавила его к своему заказу.
Прежде чем выйти из системы, я снова проверила почту и обнаружила, что Лилит Фишлер уже ответила.
Мои усилия оправдались. Ответ Лилит оказался настолько же дружелюбным и прозрачно-открытым, каким я старалась сделать свое письмо, и она написала мне в точности то, что я надеялась прочитать.
Она писала не биографию, а всего лишь критическое исследование «В Трое». Очерк войдет в антологию, а напечатает ее Уэслианский университет в следующем году – и Лилит с удовольствием пришлет мне файл с копией в приложении к письму. Что было важнее, она знала, как связаться с Хелен Ральстон:
«Хелен охотно говорила о своем творчестве – но не о молодости и в особенности не о своих отношениях с В. И. Логаном. Но на все остальные вопросы она дала очень точные и интересные ответы. Я не знаю, сохранила ли она еще энергичность и здравый рассудок, потому что в прошлом году с ней случился удар. Ее дочь, Кларисса Брин, написала мне, что Хелен хорошо восстанавливается, но больше не может жить одна. Они продали квартиру в Лондоне, и теперь Хелен живет с Клариссой в Глазго. Я уверена, что она не будет возражать, если я дам вам номер телефона…»
В девять утра следующего дня я набрала номер, который мне дала Лилит, и спросила у ответившей женщины, могу ли поговорить с Хелен Ральстон.
– Могу я узнать, кто звонит?
Я назвала себя и быстро добавила:
– Она меня не знает. Я писатель. Хотела поговорить с ней о ее работах.
– Минуту, я ее позову.
Прошло куда больше минуты, прежде чем трубку подняли снова, и я услышала голос той же женщины:
– Извините, она не хочет разговаривать по телефону. Вы можете приехать?
Я так изумилась, что поначалу едва могла говорить. Я ожидала, что это приглашение – если оно вообще последует – будет сделано гораздо позже. Наконец, я выговорила:
– Конечно. Если вы дадите адрес. Но я довольно далеко, в Аргайлле, на западном побережье. Дорога до Глазго займет несколько часов.