Она, по всей видимости, устраивала всех!
Был ли я неправ? Что ж, можете судить сами: оригинальный рисунок Леса, который я тогда хотел использовать, появился теперь на обложке издания от Earthling Publications, вышедшего ограниченным тиражом. Достаточно сказать, что для дешевого массового издания в бумажном переплете они взяли совершенно другую картинку.
Внося в сборник последние мелкие исправления, я узнал о том, что российский вариант семнадцатого тома был издан в 2008 и уже отправился на переиздание[169].
Каким-то образом я ухитрился уменьшить «Предисловие» до семидесяти восьми страниц, но «Некрологи» допрыгнули до рекордных семидесяти. По крайней мере в предисловии отметили юбилеи как Рэмси Кэмпбелла, так и Форреста Джеймса Аккермана – это придало моему вступительному слову более радостную ноту.
Напоследок я задался вопросом: сохранятся ли книги в ближайшие годы – как минимум, как физический объект, – или печатная страница со временем повторит путь виниловых пластинок? Судить еще рано, но недавнее воскрешение винила, по крайней мере, оставляет мне надежду.
На этот раз настала очередь преданного сторонника серии Рэмси Кэмпбелла представлять первый и последний рассказы из двадцати двух. Вернулся Джо Хилл с выигравшей премию Брэма Стокера и Британскую премию фэнтези историей, озаглавленной «Лучшие новые ужасы» – и как я мог не включить в сборник рассказ с таким названием? Так же в числе прочих присутствовали Питер Эткинс, Марк Сэмюэлс, Роберта Лэннес, Гэхан Уилсон, Терри Лэмсли и Брайан Ламли.
Создатель «Рэмбо» Дэвид Моррелл появился в серии впервые, так же как ветеран научной фантастики Кэролл Эмшиллер и выдающийся новичок Холли Филлипс.
Однако ни один из их рассказов не мог сравниться с радостными монстрами из «Истории Геккеля» Клайва Баркера. В восьмидесятых наш общий друг Рэмси Кэмпбелл познакомил меня с Клайвом перед выходом его невероятной серии «Книги крови». Впоследствии, пока Клайв не переехал в Калифорнию в начале девяностых, мы вместе работали над его фильмами «Восставший из ада» и «Ночной народ», а также над несколькими литературными проектами.
В последние годы Клайв приобрел широкую известность в качестве автора нескольких бестселлеров в жанре фэнтези, часто проиллюстрированных собственными характерными рисунками. По этой причине мне доставило большое удовольствие его возвращение к корням – ужастикам – в представленном здесь рассказе. История была номинирована на премию Брэма Стокера, а еще один участник антологии, Мик Гаррис, выбрал ее для телевизионного сериала «Мастера ужаса».
После продолжительной болезни на прошлой неделе умер Парракер. Он никогда мне не нравился, но все-таки известие о смерти меня опечалило. С его уходом я остался последним из нашей маленькой компании; не осталось никого, с кем можно было бы поговорить о былом. Не то чтобы я так часто делал, по крайней мере, не с ним. После Гамбурга мы двинулись очень разными дорогами. Он стал физиком и по большей части, кажется, жил в Париже. Я же остался здесь, в Германии и работал с Германом Гельмгольцем – в основном в области математики, но время от времени внося свой вклад и в другие дисциплины. Когда я уйду, не думаю, что обо мне будут помнить. Герман был осенен величием, я – нет. Но я нашел покой в прохладной тени его теорий. Он обладал ясным умом, точным умом. Отказывался допускать в свое видение мира чувства или суеверия. Я многому у него научился.
Однако сейчас, когда я возвращаюсь в мыслях к себе двадцатилетнему – я на два года моложе века, который сменится через месяц, – то вспоминаю не моменты интеллектуального торжества, не аналитические таланты Гельмгольца или его благородную отстраненность. Если честно, сейчас в моем сознании остался лишь отголосок одной истории. Он отказывается уходить, поэтому я запишу ее прямо здесь – чем не способ выбросить из головы?
В 1822 году в Гамбурге я – вместе с Парракером и еще восемью или около того многообещающими молодыми людьми – входил в неофициальное общество честолюбивых интеллектуалов. Все мы в этом кружке стремились стать учеными и в силу молодости питали большие амбиции как в отношении себя, так и применительно к научным познаниям. Каждое воскресенье мы собирались в кофейне на Рипербан, где снимали заднюю комнату, чтобы поспорить о любом занимавшем нас вопросе – считая, что подобные обмены мнениями помогают нам в деле постижения мира. Мы были, без сомнения, помпезны и самовлюбленны, но обладали искренним рвением. Это было захватывающее время. Казалось, каждую неделю один из нас появлялся с какой-то новой идеей.
Летним вечером – а лето в том году выдалось угнетающе жарким, даже ночами – Эрнст Геккель поведал нам историю, которую я собираюсь пересказать. Я хорошо помню те обстоятельства. По крайней мере, мне так кажется. Память менее точна, чем человек считает, верно? Ну, это едва ли важно. То, что я помню, с тем же успехом может оказаться истиной. В конце концов, не осталось никого, кто мог бы это опровергнуть. А произошло следующее: ближе к концу вечера, когда все выпили уже столько пива, что по нему мог плавать германский флот, а острота интеллектуальных дебатов в некотором роде притупилась – по правде говоря, мы начали опускаться до сплетен, к чему неизбежно приходили после полуночи, – Эйзентраут, который потом станет великим хирургом, мимоходом упомянул человека по имени Монтескино. Нам всем была знакома эта фамилия, хотя никто из нас его не встречал. Он появился в городе месяц назад и привлек к себе много внимания, утверждая, что является некромантом. Заявлял, что может говорить с мертвыми, даже поднимать их, и проводил сеансы в богатых домах. Его услуги обходились дамам в небольшие состояния.
Упоминание Монтескино вызвало хор неразборчивых комментариев по всей комнате, и ни один из них не был лестным. «Высокомерный мошенник и плут». «Его стоило бы выслать обратно во Францию – откуда он явился, – но прежде исполосовать его шкуру плетью за наглость».
Единственным человеком в комнате, кто не высказался против Монтескино, оказался Эрнст Геккель – на мой взгляд, самый яркий ум в нашей компании. Он сидел у открытого окна – возможно, надеясь на какое-нибудь шевеление ветерка с Эльбы этой душной ночью, – устроив подбородок на руке.
– Что ты обо всем этом думаешь, Эрнст? – спросил я его.
– Вы не захотите этого знать, – тихо ответил тот.
– Хотим. Разумеется, хотим.
Геккель повернулся к нам и сказал:
– Что ж, хорошо. Я расскажу.
Его лицо в свете свечей выглядело больным, и я помню, как подумал – отчетливо, – что никогда не видел в его глазах такого выражения, как в тот момент. Какие бы мысли ни крутились в его голове, они затуманили его обычно ясный взгляд. Он выглядел нервозным.
– Я думаю вот что: нам стоит соблюдать осторожность, когда говорим о некромантах.
– Осторожность? – заговорил Парракер, который и в свои лучшие времена любил поспорить, а под действием алкоголя особенно легко выходил из себя. – Почему это мы должны остерегаться мелкого французского придурка, который волочится за нашими женщинами? Господи, он практически ворует деньги из их карманов!
– Как это?
– Потому что он говорит им, что может поднимать мертвых! – выкрикнул Парракер, для выразительности стукнув по столу.
– А откуда нам знать, что он этого не может?
– Ой, ладно тебе, Геккель, – сказал я, – ты же не веришь…
– Я верю своим глазам, Теодор, – ответил Геккель. – И я видел – единственный раз в жизни – то, что считаю доказательством существования способностей, какими этот Монтескино, по его словам, обладает.
Комната взорвалась смехом и возражениями. Геккель спокойно переждал этот всплеск. Наконец, когда шум стих, он спросил:
– Вы хотите услышать мой рассказ или нет?
– Конечно хотим, – отозвался Джулиан Линнеман, который души в Геккеле не чаял. Почти по-девичьи, как нам казалось.
– Тогда слушайте. То, что я собираюсь рассказать – абсолютная правда, хотя к тому времени, когда я доберусь до конца, вы можете испытать желание выгнать меня из комнаты, потому что сочтете слегка безумным. Или более чем слегка.
Мягкость его голоса и страх во взгляде заставили всех, даже легко взрывавшегося Парракера, замолчать. Мы расселись, а кто-то прислонился к камину – все приготовились слушать. Геккель несколько секунд собирался с мыслями, потом начал свой рассказ. И вот что он нам поведал – настолько я это помню.
– Десять лет назад я жил в Виттенберге, обучаясь философии у Вильгельма Хаузера. Он, разумеется, был метафизик и вел монашескую жизнь. В самом деле, реальный мир его не занимал, не трогал. И он настаивал на том, чтобы его студенты жили так же аскетично, как и он сам. Для нас, конечно, это было трудно. Мы были очень юны и жадны до удовольствий. Но пока я находился в Виттенберге под его зорким присмотром, я и в самом деле старался жить так близко к его принципам, как только мог.
Весной второго года обучения у Хаузера я получил известие, что мой отец – который жил в Люнебурге – серьезно заболел, поэтому я вынужден был оставить занятия и вернуться домой. Я был студентом. Я потратил все мои деньги на книги и хлеб. Я не мог позволить себе трат на пассажирский экипаж. Значит, нужно было идти пешком. Конечно, этот путь по вересковым пустошам занимал несколько дней, но со мной были мои размышления, так что я был вполне доволен. По крайней мере, первую половину дороги. Потом из ниоткуда разразился ужасный ливень с ураганом. Я промок до нитки и так и не смог, несмотря на героические попытки, изгнать из разума тревогу о своем физическом благополучии. Я замерз, был несчастен, и рассуждения о метафизическом никак не шли на ум.
На четвертый или пятый день, хлюпая носом и извергая проклятия, я насобирал веток и развел костер под небольшой каменной стенкой в надежде высушиться перед сном. Когда я собирал мох, чтобы сделать подушку, из мглы показался старик, чье лицо могло служить воплощением грусти, и заговорил со мной подобно пророку: