Я забрал мушкет у Вальтера.
– Не причиняй ей вреда, – взмолился он. – Она ни в чем не виновата.
Не став слушать, я пошел к кладбищу, на ходу окликая некроманта:
– Скал! Скал!
Он отвлекся от своей медитации, в чем бы она ни заключалась, и, завидев мушкет в моих руках, тут же начал говорить о своей невиновности. Его немецкий был не слишком хорош, но мне не составило труда понять основное направление. Он просто делал то, за что ему заплатили, говорил Скал. Его не в чем винить.
Я перебрался через стену и пошел к нему между могил, говоря, чтобы он встал. Скал подчинился и поднял руки в знак того, что сдается. Видно было, что он страшно боится, что я его застрелю. Но у меня были иные намерения. Я просто хотел прекратить эту непристойность.
– Что бы вы ни сделали, чтобы это начать – сделайте наоборот! – сказал я.
Он помотал головой; взгляд его был диким. Я подумал, что он меня не понял, так что повторил приказ.
И снова он покачал головой. Все его хладнокровие куда-то делось. Он выглядел как жалкий карманник, которого застукали на краже. Стоя прямо перед ним, я уткнул дуло мушкета ему в живот и сказал, что если он этого не остановит, я его застрелю.
Я мог бы так и поступить, если бы не герр Вольфрам, который перелез через стену и двигался к жене, зовя ее по имени.
– Элиза… прошу тебя, Элиза… пойдем домой.
Никогда в жизни я не слышал ничего настолько же абсурдного или грустного, как слова этого человека, зовущего жену:
«пойдем домой…»
Конечно, она его не послушала. Вероятно, не слышала в пылу того, что делала – и что делали с ней.
Зато услышали ее любовники. Один мужчина, поднятый целиком и ожидавший своей очереди, заковылял к Вальтеру. Он махал руками, словно стараясь прогнать пришельца. Странно было такое видеть – труп, пытающийся отогнать старика. Но Вальтер не ушел. С залитым слезами лицом он продолжал звать Элизу. Звал и звал.
Я крикнул ему, чтобы держался подальше. Он не послушал. Полагаю, он думал, что если подберется достаточно близко, то сможет поймать ее за руку. Труп подошел вплотную, все еще махая руками, все еще пытаясь его прогнать. А когда Вальтер не повиновался, мертвец ударом сбил его с ног. Я видел, как старик забил руками, потом попытался подняться. Но мертвецы – или их куски – были в траве повсюду. И набросились на старика, стоило ему упасть.
Я сказал англичанину держаться рядом и бросился через поле на помощь Вальтеру. В мушкете была всего одна пуля, так что я не хотел тратить ее зря, стреляя с большого расстояния и рискуя промахнуться. К тому же я не был уверен, во что стрелять. Чем ближе я подбегал к кругу, в котором ползала Элиза – где ее все еще тискали и ласкали, – тем больше видел нечестивых творений Скала. Какие бы заклинания он тут ни наложил, они, казалось, подняли каждую умершую частицу. Земля кишела разнообразными фрагментами тел; пальцы, шматы высохшей плоти с клоками волос, червеобразные куски, которые невозможно было распознать.
К тому времени как мы добрались до Вальтера, он уже проиграл. Ужасы, за воскрешение которых он заплатил – неблагодарные твари, – нанесли ему сотни ран. Один глаз оказался выбит, а в груди зияла дыра.
Убийцы продолжали его терзать. Я отбил несколько конечностей ударом мушкета, но их было столько, что я знал: только вопрос времени, когда они кинутся на меня. Я обернулся к Скалу, намереваясь снова приказать ему остановить эту мерзость, но обнаружил, что тот убегает, прыгая между могил. Во внезапном приступе ярости я поднял мушкет и выстрелил. Преступник с воем повалился в траву. Я подошел к нему. Он был тяжело ранен и испытывал сильную боль, но я был не в настроении ему помогать. Он был за все это в ответе. Вольфрам мертв, Элиза все еще корчится на земле в окружении своих гниющих обожателей – во всем этом был виноват Скал. Я не испытывал к нему сочувствия.
– Что нужно, чтобы это все прекратилось? – спросили я. – Какие нужны слова?
Его зубы стучали, и было сложно разобрать, что он говорит. Наконец, я понял.
– Когда… взойдет… солнце…
– Ты не можешь остановить это иначе?
– Нет… нет… другого… способа…
С этими словами он умер. Можете себе представить глубину моего отчаяния. Я ничего не мог сделать. Не было способа добраться до Элизы так, чтобы не разделить судьбу Вальтера. И она бы в любом случае не ушла. До рассвета был как минимум час. Мне оставалось только одно: перелезть через ограду и ждать. Звуки приводили в ужас. В какой-то мере они оказались хуже зрелища. Должно быть, Элиза уже изнемогала, но все равно не останавливалась. Порой она вздыхала, порой рыдала, порой стонала. Позвольте мне уточнить: это были не отчаянные стоны женщины, осознавшей, что находится в объятиях мертвецов. То были стоны женщины, получавшей удовольствие, женщины, познавшей блаженство.
Лишь за несколько минут до рассвета звуки начали стихать. Только когда они прекратились совсем, я выглянул из-за ограды. Элиза исчезла. Ее любовники валялись на земле вокруг, изможденные, как, вероятно, свойственно только мертвым. Облака на востоке светлели. Думаю, воскрешенная плоть боится света, потому что трупы скрылись одновременно с последними звездами. Они закопались вглубь, прикрылись землей, которой некогда засыпали их гробы…
В последние минуты рассказа Геккель говорил почти шепотом, а теперь его голос смолк совсем. Мы сидели вокруг, не глядя друг на друга, каждый из нас был погружен в свои мысли. Если кто-то в комнате и предполагал, что Геккель выдумал свою историю, то его вид – бледность его кожи, слезы, время от времени наворачивавшиеся на глаза – успокоил эти сомнения, по крайней мере, на время.
Неизбежно, первым заговорил Парракер.
– Значит, ты убил человека. Я впечатлен.
Геккель поднял на него взгляд и сказал:
– Я еще не закончил свою историю.
– Боже… – пробормотал я. – Что там еще осталось?
– Если помните, я оставил свои книги и подарки, которые нес из Виттенберга для отца, в доме герра Вольфрама. Поэтому я вернулся. Я находился в чем-то вроде вызванного ужасом транса, мой разум едва мог осознать, что же я видел.
Добравшись до дома, я услышал чье-то пение. Пели очаровательным звенящим голосом. Я подошел к двери. Мои пожитки лежали на столе, там же, где я их оставил. В комнате никого не было. Молясь о том, чтобы меня не услышали, я вошел. Стоило мне взять книги по философии и подарок, как пение прекратилось.
Я отступил к двери, но, прежде чем я успел ступить за порог, появилась Элиза. На руках она несла ребенка. Без сомнений, ночные развлечения плохо отразились на внешности этой женщины. Все лицо, и руки, и округлая грудь, к которой присосался ребенок, были покрыты царапинами. Но невзирая на эти отметки, ее глаза лучились счастьем. В этот миг она была полностью довольна жизнью.
Я подумал, что, возможно, она не помнит, что с ней произошло. Может быть, некромант погрузил ее в подобие гипнотического сна – такие объяснения я придумывал, – и она все забыла при пробуждении.
– Вальтер… – начал я объяснять произошедшее.
– Да, я знаю. Он мертв, – она улыбнулась улыбкой, в которой были тепло и безмятежность майского утра, и добавила будничным тоном: – Но он всегда был добр ко мне. Из старых людей получаются лучшие мужья. Если вы не хотите детей.
Должно быть, мой взгляд переместился с ее сияющего лица на ребенка у соска, потому что Элиза заговорила снова:
– О, этот мальчик не от Вальтера.
Сказав так, она нежно отняла младенца от груди и тот посмотрел на меня. И я увидел его: идеальный сплав жизни и смерти. Розовое лицо ребенка лоснилось, руки и ноги распухли от материнского молока, но глазницы были глубоки как могила, а рот широк настолько, что зубы – и эти зубы не могли принадлежать младенцу – скалились в постоянной улыбке.
Видимо, мертвые дарили ей не только удовольствие.
Я выронил книги и подарок там, где стоял, у двери. Спотыкаясь, выбрался за порог в солнечный свет и бежал – о боже на небесах, бежал! – напуганный до глубины своей души. Я не остановился, пока не выбежал на дорогу. Хоть я и не испытывал никакого желания снова проходить мимо кладбища, у меня не было выбора: это был единственный известный мне путь, а я не хотел заблудиться, я хотел попасть домой. Я мечтал о церкви, алтаре, благочестии и молитвах.
Эта дорога не могла сравниться с оживленным трактом, и если кто-то и прошел по ней с рассвета, то решил оставить тело некроманта там же, у стены. Но вороны клевали его лицо, а лисицы грызли руки и ноги. Я прокрался мимо, не нарушив их пира.
И снова Геккель замолчал. В этот раз он испустил долгий, долгий вздох.
– Вот почему, джентльмены, я советую быть осторожнее в суждениях об этом человеке, Монтескино.
Договорив, он встал и направился к двери. Конечно, у нас были вопросы, но никто их не задал, не в тот раз. Мы позволили ему уйти. В моем случае – с радостью. Мне хватило этих ужасов для одной ночи.
Думайте об этом, что вам угодно. Я по сей день не знаю, верю этой истории или нет – хотя не могу найти ни одной причины, зачем бы Геккелю ее придумывать. Как он и предполагал, после той ночи к нему стали относиться совсем иначе, начали сторониться. Суть в том, что это все продолжает меня преследовать. Полагаю, потому, что я так и не пришел к определенному выводу, правда это или нет. Иногда я задавался вопросом, какую роль этот рассказ сыграл в моей жизни. Не стала ли моя приверженность эмпиризму – моя преданность методологии Гельмгольца – в какой-то мере следствием проведенного в обществе Геккеля часа.
И я не думаю, что стал единственным, кого озаботило услышанное.
С годами я все реже и реже встречался с другими членами нашего общества. Но когда это все-таки случалось, разговор часто заходил о той истории, и тогда мы говорили почти шепотом, словно стыдясь признаться, что запомнили рассказ Геккеля.
Помню, некоторые мои товарищи прилагали усилия, чтобы найти неувязки в рассказе, выставить его просто байкой. Я думаю, это Эйзентраут утверждал, что повторил путь Геккеля из Виттенберга до Люнебурга, и что вдоль этой дороги нет кладбища. Что до Геккеля, то он равнодушно принимал эти нападки на свою честность. Мы спросили его мнение о некромантах, и он ответил. Больше на этот счет говорить было нечего.