– Однако остаются в вашем городе очень немногие, верно?
– Только мертвецы, сударь. Много мертвецов.
Заплатив груму и поблагодарив его, Селкирк подошел к печке, присел, протянув руки к огню, и сидел так, пока его пальцы не покраснели. Если получится сделать то, что следовало сделать много лет назад, к вечеру его здесь не будет, только бы лошадь смогла нести седока. Насколько он помнил по той полуночной прогулке с Амалией, мыс Роби находился милях в трех отсюда, не более. Он отправится к маяку, а если его старинная обитательница все еще живет там, Селкирк уж как-нибудь не допустит никакой романтической чепухи. Сам ничего такого не потерпит, и ей не позволит. В конце концов, маяк не ее собственность, в нем и жить-то по-настоящему нельзя, а отсутствие современного оборудования и обученного смотрителя грозит неминуемой гибелью судам, которых злая судьба занесет в эти воды. Хотя, положа руку на сердце, немногие из них приближаются к этому всеми покинутому, измученному штормами побережью.
С этими мыслями он вышел из конюшни в метель. Вскоре Уинсетт остался позади. Пригнувшись, Селкирк шел навстречу ветру. Ни жалкие домишки, ни дюны не защищали от его порывов, ветер швырял в лицо снег пополам с осколками ракушек и песком, царапал щеки, будто звериными когтями. Подняв голову, Селкирк увидел впереди пляж, рябой от снежных наносов и клубков водорослей. Океан гонял волны от берега к находившейся примерно в сотне ярдов песчаной косе и обратно.
Он шел уже час, а может быть, дольше. Тропа, едва различимая и в лучшие времена, теперь совсем заглохла. Селкирк шел больше по песку, зарослям вереска и сухого чертополоха, то и дело цепляющегося за ноги. Лодыжка под толстым носком оказалась расцарапана до крови, но он не стал разуваться, просто выдернул те колючки, какие смог, и зашагал дальше. Далеко в море сверкнул солнечный луч, пробившийся сквозь плотную завесу облаков, исчезнув так же быстро, как появился. «Улыбка дьявола» – так назвали это португальские моряки. Тогда Селкирку не приходило в голову поинтересоваться, зачем называть дьявольским свет, а не мрак надвигающейся бури. И вот между склонами пологих дюн показалась коническая башня маяка.
Селкирк не раз и не два перечитывал трехгодичной давности доклад о состоянии дел на этом маяке. Там говорилось о совершенно прогнивших балках, трещинах и сколах в кирпичной кладке, а также разрушениях по всему фундаменту. Насколько теперь видел Селкирк, тот отчет еще польстил маяку. Казалось, здание разваливается прямо на глазах, роняя камни, как слезы, в набегающую волну.
Глядя на черные волны, катящиеся навстречу, Селкирк почувствовал привкус морской соли на языке и вдруг обнаружил, что вполголоса молится об Амалии, которая через шесть лет после его отъезда, ушла зимней ночью в дюны, да так там и сгинула. Дядя написал отцу, что у дочери никогда не было подруг, что она ненавидела Уинсетт и его самого, поэтому, быть может, сейчас ей лучше, где бы она ни была. В конце имелась приписка: «Вся моя надежда на то, что дочь еще жива и находится там, куда мне никогда не попасть».
Как-то ночью, которую они с Амалией провели не здесь, а в другом пустынном месте, немного ближе к городу, на них налетела стая чаек. Сотни их выныривали из лунного света и словно ураган обрушивались на материк. Амалия, хохоча, принялась швырять в них камни, в то время как птицы с резкими криками кружили вокруг. Ей удалось попасть одной в голову и убить ее. Склонившись над птичьим трупиком, девушка подозвала Селкирка. Он ожидал увидеть слезы раскаяния, она же смочила палец в чаячьей крови и провела вертикальную полосу на лице Селкирка. Но не на своем.
Опустив глаза, Селкирк смотрел, как прилив лижет носки его сапог. Сколько раз за время своей работы в доках он представлял, – надеялся! – что вот сейчас из-за штабеля ящиков или из-за складского угла появится Амалия, разыскавшая-таки его после побега из Уинсетта.
Сердясь на себя, Селкирк принялся пробираться между камнями к подножию башни. Вдруг накатившая пенная волна намочила штанины, тут же прилипшие к ногам, и порыв ледяного ветра мигом заморозил ткань.
Вблизи башня производила еще более унылое впечатление. Кирпичная кладка осыпалась, ее покрывали белесые пятна соли, и выглядела она словно кожа больного проказой. Главное здание как-то стояло, однако даже снизу, при неярком зимнем свете, Селкирк смог разглядеть, что стекла в окнах световой камеры заросли грязью и потрескались.
Будка смотрителя, прилепившаяся слева к подножию башни, выглядела еще хуже, если такое вообще возможно. Понизу известь проросла сквозь деревянные стены подобно диковинным водорослям. А может, это и были водоросли. Чинить тут было уже нечего. Маяк мыса Роби следовало срочно разобрать, а лучше – оставить на волю волн, чтобы те довершили начатую работу.
Селкирк гулко постучал в тяжелую дубовую дверь башни, но ответа не дождался, лишь налетевший порыв ветра едва не сбросил его в море. Рыча, он постучал снова. Позади бурлила вода – так булькает кипящий китовый жир. Прекрасно зная, что никакого жира там нет и быть не может, Селкирк готов был поклясться, что чувствует его запах – слабую, но тошнотворную вонь, которая, как бывало утверждал дядюшка, является плодом его воображения. Ведь слава спермацетового масла[172] именно в том, что оно практически не имеет запаха. Тем не менее каждый день той тоскливой осени ноздри Селкирка упорно его улавливали. Запах крови, китовых мозгов, сушеной рыбы. Он изо всех сил забарабанил в дверь.
Еще до того, как ему открыли, Селкирк услышал стук башмаков по каменным ступеням. Однако стучать не перестал, пока дубовая дверь не ушла вдруг из-под его кулаков. Наружу не пролилось ни капли света, напротив, мрак маяка втянул свет в себя.
Он ее сразу узнал, хотя никогда прежде не видел. Спутанные пряди черных волос извивались по плечам и спине, будто виноградные лозы, точь-в-точь, как описывала Амалия. Он ожидал встретить одичавшую старуху с седыми космами, согбенную возрастом и неизбывным горем. Не подумав, что если рассказ Амалии соответствовал действительности, этой женщине в ту пору было около двадцати, а овдовела она, едва ей исполнилось восемнадцать. Теперь смотрительница с достоинством взирала на него своими голубыми глазами, казавшимися в окружающей темноте осколками утреннего неба.
– Миссис Марчант, – произнес он, – мое имя Роберт Селкирк, я работаю в Службе маяков. Можно войти?
В первое мгновение ему показалось, что она сейчас захлопнет дверь у него перед носом. Однако она медлила, приподняв обе руки, будто раздумывала, не взлететь ли ей. На женщине была длинная юбка, а широкие сильные плечи обтягивала выцветшая желтая блуза.
– Селкирк, – повторила она. – Вы из Уинсетта?
Он чуть не всплеснул руками от удивления, потом покачал головой.
– Нет, из Службы маяков. Но вы правы, я – племянник здешнего Селкирка.
– Понятно, – сказала она.
Легкий португальский акцент ее речи всколыхнул воспоминания о «Гарпуне и Ворвани», крикливых китобоях и дымном воздухе таверны.
– В таком случае, – неожиданно улыбнулась женщина, – добро пожаловать.
– Боюсь, через несколько минут вы не будете столь любезны со мной, миссис Марчант. Я явился к вам затем…
Не слушая, женщина повернулась и начала подниматься по лестнице; не оборачиваясь, поманила его за собой.
– Вы, должно быть, замерзли, – услышал он ее голос. – Я напою вас чаем.
Селкирк шагнул внутрь и задержался, прислушиваясь к свисту ветра в щелях, словно метавшего в него со всех сторон ледяные стрелы. Если бы не крыша, это сооружение вообще нельзя было бы назвать жилищем, а уж тем более спасительным маяком или убежищем. Потом он начал подниматься вслед за женщиной по винтовой лестнице.
Изнутри кладка также шелушилась и заплесневела, над головой что-то хлопало, словно верхушка башни была полна птицами. За четыре ступени до световой комнаты Селкирк остановился и, застыв там, куда не доходил желтоватый свет свечи, уставился наискось вниз.
У стены, скрестив фарфоровые ножки, виднеющиеся под монашеским облачением, сидела кукла. Из-под низкого черного капюшона на Селкирка глядели обескураживающе голубые глаза, обрамленные длинными ресницами. На коленях куклы лежало серебряное распятие, длинные четки свисали на ступеньку, их крошечные бусины переливались в тусклом дрожащем свете бледно-желтыми и розовыми бликами, будто ракушки глубоко под водой. И действительно четки сделаны были из обломков перламутровых раковин.
Осмотревшись, Селкирк увидел других кукол, которых, поднимаясь, почему-то не заметил. Они сидели на каждой ступеньке вдоль рябой стены. Насколько он мог судить, материалом для изготовления кукол послужили, в основном, те же ракушки. Две куклы стояли, еще одна – сидела, поджав под себя ножки и приложив ухо к камню, словно прислушивалась к чему-то. Монахиня на верхней ступеньке глядела вниз, ухватившись кривыми ручками-раковинками за прогнившую балясину. У этой тоже были голубые глазки, но она еще и улыбалась, словно маленькая девочка. Утратив дар речи, Селкирк вступил в световую комнату и замер, как вкопанный.
Несмотря на пасмурный день, пыль и соляной налет на оконных стеклах, помещение заливал свет. Разумеется, шел он от свечей, а не от большого фонаря, который вряд ли вообще можно было зажечь. На противоположной стороне помоста, окружавшего фонарь, бок о бок стояли два белых плетеных кресла, обращенных к морю. Поверх их спинок были наброшены ярко-красные шерстяные одеяла, в ногах лежал коврик из той же шерсти. На коврике стоял кукольный дом.
Как и сами куклы, он был сделан из ракушек, песка и плавника. С остроконечной крыши свисали кисточки фиолетовых цветов, напоминая плюмаж, а по карнизу были прицеплены чаячьи перья, вроде диковинного флердоранжа, украшающего голову кокетливой невесты. По ковру расставлены были все те же удивительные монахини, напоминая кошек во дворе дома. Некоторые куклы лежали на спинах, приложив руки к распятиям и как бы греясь на свету. Одна карабкалась по ножке кресла. Наконец пять или шесть сидели у окон, вглядываясь в морские просторы.