В конце каждого дня мистер Треск и мистер Тумак встречали меня в лимузине, радостно предвкушая грядущие уроки, пока мы неслись сквозь иллюзорный свет к настоящей темноте.
Все, от замыслов смеющихся богов до низших клеток в пищеварительном тракте человека, непрерывно меняется. Каждая частица, большая и малая, находится в постоянном движении, но эта избитая истина, столь очевидная на первый взгляд, немедленно вызывает головную боль и помрачение сознания, если применить ее к ней самой, точно как предложение: «Каждое сказанное мной слово – неприкрытая ложь». Боги лишь смеются, когда мы хватаемся за головы и ищем где бы помягче улечься. И то, что я видел в мимолетных проблесках смысла трагедии, до, во время и после ощущения зубной нити, было настолько парадоксальным, что я могу выразить его лишь в неясной, туманной форме.
Смысл трагедии гласит: все по плану, все под контролем.
Смысл трагедии гласит: боль быстро проходит.
Смысл трагедии гласит: перемены – это важнейший закон жизни.
В один прекрасный день их задание было выполнено, и мне и им предстояло двигаться дальше в разные области великого замысла. И прежде, чем уйти, мне оставалось лишь стоять на последней ступени, сгибаясь от несуществующего арктического ветра, и махать на прощание оставшейся рукой, проливая ручьями слезы из оставшегося глаза. Мистер Треск и мистер Тумак, в черных костюмах и котелках, будто два Чарли Чаплина, весело и неторопливо уходили в сторону мерцающей улицы и моего банка, где мой частный банкир – и это было последнее, что он сделал для меня в этом качестве, – уже все подготовил к передаче им всего моего состояния, кроме малой его части. Дойдя до угла, мистер Треск и мистер Тумак, уже превратившиеся в крошечные фигурки, размытые моими слезами, повернулись, якобы для прощания, но на самом деле, знал я, чтобы посмотреть, как я взберусь по ступенькам и вернусь в дом. И я с честью исполнил это последнее мучительное соглашение между нами.
В моем доме произошли еще более заметные перемены, чем в офисе, но практика помогает даже тем, кто ходит с заминками, часто останавливается, чтобы отдышаться, и у кого движение вызывает стреляющую боль. Я обогнул горы мусора, опасные отваливающиеся плитки, еще более опасные дыры в полу и участки, затопленные водой, затем тяжело поднялся по все еще крепкой лестнице, с бесконечной осторожностью прошелся по доскам, перекинутым через бывшую лестничную площадку, и оказался в бывшей кухне, где торчали сломанные трубы и поникшие провода от различных приборов, которые стали бессмысленными после постепенного исчезновения всей прислуги. (Мистер Монкрифф, Реджи Монкрифф, Реджи, последний, кто уходил, дрожащим от нахлынувших чувств голосом сообщил мне, что последний месяц его службы у меня был «столь же прекрасен, как мои дни с графом, сэр, в каждой мелочи столь же замечателен, как и тогда, с тем превосходным старым джентльменом».) В последнем шкафу оказалась фляга женевера, стакан и сигара «Монтекристо». Затем я, с наполненным стаканом и зажженной сигарой, прохромал по разоренным коридорам в спальню, чтобы набраться сил на грядущий день.
Я поднялся загодя, чтобы наблюдать последние проблески жизни, которую скоро придется покинуть. Одной рукой можно не хуже, чем двумя, завязать шнурки и галстук, а пуговицы на рубашке – и вовсе пустяковое дело. Я сложил в дорожную сумку пару скромных, но необходимых предметов – флягу и коробку с сигарами, а в стопку рубашек – черный люцитовый куб, приготовленный по моей просьбе моими наставниками и содержащий, вперемешку с пеплом, несколько фрагментов костей, найденных в «Зеленых трубах». Сумка впервые сопровождала меня сначала в офис моего юриста, где я подписал бумаги о передаче остатков дома джентльмену из Европы, который купил его, не глядя, как «недвижимость, нуждающуюся в ремонте», лишь из-за его (значительно сниженной) стоимости. Затем я посетил своего погрустневшего банкира и изъял оставшиеся гроши со своих счетов. А потом, с радостью в сердце и ощущением свободы от всех ненужных обременений, я вышел на тротуар и занял место в очереди, ожидавшей транспорт. Оттуда покосившийся автобус должен был доставить меня на большой вокзал, где я собирался использовать билет, лежавший в моем нагрудном кармане.
Задолго до прибытия автобуса мимо проехал шикарный лимузин, и, невольно заглянув внутрь, я заметил мистера Честера Монтфорта де М***, показывавшего что-то жестами в разговоре с двумя тучными мужчинами в котелках, сидевшими напротив. Вскоре он, несомненно, начнет обучаться исполнению фортелей.
То, что в большом городе считается мелкими грошами, в деревне может оказаться скромным состоянием, а возвратившийся пророк может быть принят гораздо лучше, чем в настоящей пустыне. Я въехал в Новый Завет тихо, незаметно, со смирением новообращенного, неуверенного, что вышел на нужной станции. Внутри я ликовал, видя, что со времен моей юности здесь ничего не изменилось. Купив достойный, но неброский дом на Скрипчер-стрит, я объявил, что знал деревню в детстве, затем далеко путешествовал и теперь хочу провести старость лишь в этом обществе, применяя свои ограниченные навыки, насколько могут пригодиться услуги престарелого инвалида. Насколько хорошо инвалид знал деревню, как далеко путешествовал и какова природа его навыков, я умолчал. Не посещай я ежедневные службы в Храме, остаток моих дней мог пройти в приятной безвестности за частыми прочтениями маленькой книжки, которую я приобрел на вокзале. Несмотря на то, что моя фамилия была так тесно связана с Новым Заветом и могла быть прочитана на дюжине надгробных камней на погосте, я сбежал в таком раннем возрасте и так давно, что моя личность была совершенно забыта. Новый Завет любопытен – весьма любопытен, – но он не пытается что-то выведать. Лишь один-единственный факт привел к метафорическому убою откормленного быка и возвышению пророка. В день, когда страждущий новичок, спустя пять-шесть месяцев после его обустройства на Скрипчер-стрит, был награжден приглашением прочитать Урок дня, отрывок из Евангелия от Матфея, 5:43–48, оказалось, что среди многочисленных потомков и потомков потомков на скамье для деревенских впервые после неудачного падения с сеновала сидел Делберт Мадж.
Мой старый одноклассник превратился в седоволосую, крепкую копию собственного деда, и, пусть он передвигался все еще с трудом, ум его работал довольно резво. Делберт знал мое имя, как свое собственное, хотя и не мог соединить его со сморщенным стариком, наставляющим его с аналоя любить своих врагов. Но мои лицо и голос так напоминали покойного юриста, бывшего моим отцом, что он узнал меня прежде, чем я закончил читать первый стих. В который раз загадочным образом себя проявил великий замысел Вселенной: мои совершенно корыстные заботы о Чарли-Чарли Рэкетте (представление в комиссию по досрочному освобождению и последующий прием на работу своим шпионом) втайне от меня оказались замечены миром деревни. Я, дитя Скрипчер-стрит, стал героем для живущих здесь поколений! Обняв меня после завершения моей судьбоносной службы, Делберт Мадж попросил помочь разрешить финансовый спор, угрожавший единству его семьи. Я, разумеется, согласился, при условии, что мои услуги будут оказаны бесплатно. Спор Маджей оказался простейшим делом, и вскоре я начал выполнять подобную работу для других деревенских семейств. Однажды под покровом ночи мою обитель на Скрипчер-стрит посетил новозаветский врач, уже выслушавший, пока вправлял сломанные кости жителей деревни, с полудюжину рассказов о моих чудесах. Я нашел решение его нехитрой проблемы, и он расхвалил меня перед своими друзьями-горожанами. С тех пор не прошло и года, как весь Новый Завет знал о моей «трагедии» и последующем «пробуждении», а я управлял деньгами Храма, деревни и города. Через три года наш преподобный на своем девяносто первом году жизни, как сказали Рэкетты и Маджи, «проснулся мертвым», и я, покорившись просьбам большинства, принял его должность.
Я каждый день занимаю свое почетное место. Торжественное облачение позволяет мне скрывать шрамы. Люцитовая коробочка вместе со своим содержанием похоронена глубоко в священной земле под Храмом, где и мне однажды предстоит присоединиться к предкам – там же осталось и несколько костей Грэма Лессона, вперемешку с останками Маргариты. Повязка изящно закрывает глаз, я опираюсь на трость из ротанга, но обрубок правой руки остается на виду. Поврежденный язык шепчет то, что, я знаю, никто не поймет; я начинаю проповедь словом «боль». И затем тихо, на выдохе добавляю еще два слова, завершающие ту книжечку, что привлекла однажды внимание общительного убийцы и что я купил на большом вокзале давным-давно, а именно: «О, люди!».
[1999]Тим ЛеббонБелый
Несмотря на довольно мутную иллюстрацию, созданную Юлеком Хеллером, имело место очередное обновление обложки – появилась новая компоновка содержания и кроваво-красный логотип серии.
В этом томе «Предисловие», которое рассказывало о жанре в последний год двадцатого века, состояло из семидесяти шести страниц, тогда как раздел «Некрологи» занимал тридцать восемь. Отдельно я посвятил пять страниц обсуждению новых издательских явлений – появлению дорогих изданий в малых издательствах и расцвету электронных книг.
Наконец-то для своей серии я заполучил произведение британца Джеймса Герберта – отрывок из его романа Others. Также в книгу вошли 20 рассказов известных жанровых авторов: Нила Геймана, Питера Страуба, Рэмси Кэмпбелла, Кима Ньюмана, Майкла Маршалла Смита, Ф. Пола Вилсона, Джина Вулфа, Грэма Мастертона, Томаса Тессьера, Терри Лэмсли, Т. Э. Д. Клайна и Дэвида Дж. Шоу. Плюс две истории от Стива Резника Тема, в которых действие происходит в одном и том же призрачном мире. Также я включил в книгу рассказ