– В Китае, – сказала Розали, – белый – это цвет смерти. Это цвет счастья и радости. Они носят белое на похоронах.
Элли быстро заговорила, пытаясь вернуть разговор в нужную колею.
– Ладно. Давайте подумаем, что мы сделаем. Во-первых, бесполезно пытаться выбраться. Договорились? Хорошо. Во-вторых, мы ограничимся парой комнат на первом этаже, коридором и лестничной площадкой внизу и наверху. В-третьих, понадобится все, что мы можем найти, чтобы заблокировать, забить и запечатать двери в другие комнаты и коридоры.
– А потом? – тихо спросила Розали. – Шарады?
Элли пожала плечами и улыбнулась:
– Почему нет? Сейчас время Рождества.
Я никогда не мечтал о Рождестве со снегом. Я проклинал чертового Бинга Кросби с каждым вымученным вздохом, который я мог бы сэкономить.
Воздух пел гулкими ударами молотка, звуком падающих досок, стонами, когда молоток попадал по пальцам. Я работал с Элли, заколачивая оставшиеся комнаты на первом этаже, в то время как Хейден и Розали пытались сорвать остатки настила в столовой. Сначала мы заколотили окна: пока я стучал молотком, Элли стояла с дробовиком наготове. Снова шел снег, и за его хлопьями я видел силуэты, ныряющие в снегу, словно резвящиеся дельфины. Думаю, мы все их видели, но с точностью никто не мог сказать, что они были там. Нашу фантазию подстегнуло то, что случилось, и она начала рисовать свои собственные картины.
Мы закончили с одной из гостиных и заперли за собой дверь. Было ужасное чувство завершенности в громком щелчке закрывающегося замка, чувство, что, возможно, мы уже никогда не вернемся в эту комнату. Я прожил последние несколько лет, твердя себе, что не существует такого понятия, как «никогда» – Джейн была мертва, и я точно увижу ее снова, – но я не мог представить себе чего-то оставшегося в этих комнатах, что нам снова могло понадобиться. Все эти предметы были предназначены для роскоши, а роскошь была причудой удовлетворенного разума.
Последнюю пару недель я видел, как довольство навсегда исчезло под серым облаком человеческого грехопадения и изгнания из рая.
Ничто из этого не казалось важным сейчас, когда мы все закрывались внутри. Я думал, что мне должно быть грустно из-за символизма того, то мы делаем, если не учитывать собственно саму потерю. Джейн сказала мне, что мы снова будем вместе, а потом она умерла, и я чувствовал себя в ловушке из-за ее смерти и обещания в ее последних словах. Если заколачивание дверей сделает меня ближе к ней, пусть так и будет.
В соседней комнате я выглянул в окно и увидел, как Джейн шагала ко мне по снегу голышом. Снег хлопьями ложился на ее плечи и не таял, и к тому времени, когда она оказалась достаточно близко, чтобы я мог посмотреть в ее глаза, фигура нырнула в сугроб, оставив лишь воспоминание. Что-то промелькнуло у окна, всплеснув снежинки порывом ветра, накрыло колючим одеялом прибитые к земле мертвые белые листья.
Я заморгал, и снег снова был просто снегом. Я повернулся и посмотрел на Элли, но она была слишком сосредоточена, чтобы ответить на мой взгляд. Впервые я видел, как она была напугана – ее руки так крепко обвили ствол дробовика, что костяшки стали жемчужно-белыми, а ногти – блестящими и розовыми, – и мне стало интересно, что она видела там, в белой буре.
К полудню мы сделали все, что могли. Кухня, одна из гостиных, зал и лестница остались открытыми; все остальные комнаты на первом этаже были заколочены. Мы также закрыли окна в тех комнатах, что остались открытыми, но оставили места для наблюдения, похожие на горизонтальные амбразуры в стенах старого замка. И словно усталые защитники этих древних цитаделей, мы были в осаде.
– Итак, что вы видели? – спросил я, когда мы сели на кухне. Никто ничего не отрицал.
– Барсуков, – сказала Розали. – Больших белых, быстрых. Они скользили по снегу так, будто они были на лыжах. Чертовы барсуки из ада!
Она шутила, но было очевидно, что она в ужасе.
– Не барсуков, – вставила Элли. – Оленя. Но неправильного. Олень с чешуей. Или чем-то таким. Все неправильно.
– Хейден, что ты видел?
Он остался согнутым над плитой, помешивая жидкое рагу из старых овощей и волокнистого мяса.
– Я ничего не видел.
Я хотел было начать с ним спорить, но понял, что он, возможно, говорил правду. Мы все видели что-то разное, почему бы кому-то не видеть ничего подобного? А в равной степени он мог и лгать…
– Вы знаете, – сказала Элли, стоя у смотровой щели, полоски отраженного снегом солнечного света легли на ее лицо. – Мы все видим белых животных. Белых животных на снегу. Так что, возможно, мы не видим ничего вообще. Может быть, это наше воображение. Возможно, Хейден – ближе всех нас к истине.
– У Бориса и других тогда было довольно сильное воображение, – сказала Розали, ее глаза оживили горькие слезы.
Мы снова молчали, помешивая слабый чай без молока, все обдумывали собственные мысли о том, что пряталось снаружи. Никто не спрашивал меня, что я видел, и я был рад. Прошлой ночью это были мимолетные белые тени, но сегодня я видел и Джейн. Джейн, которую я знал, не была по-настоящему там, даже если я наблюдал, как она подходит ко мне по снегу. «Я снова буду с тобой».
– В Китае белый – это цвет смерти, – сказала Элли. Она говорила у заколоченного окна, ни на мгновение не отводя взгляд. Ее руки держали ружье так, как будто оно срослось с ней. Интересно, кем она была в прошлом: «Мне есть что рассказать», – сказала она. – Белый. Счастье и радость.
– Он также был цветом траура у викторианцев, – добавил я.
– А мы в викторианской усадьбе, – Хейден не повернулся, когда говорил, но его слова заставили наше воображение пуститься вскачь.
– Мы все видели белых животных, – тихо сказала Элли. – Как белый шум. Все тона, все частоты. Мы все видим разные вещи как одну.
– О, – прошептала Розали. – Ну, это многое объясняет.
Думаю, я понял, что имела в виду Элли, по крайней мере, я мыслил в правильном направлении.
– Белый шум используется, чтобы замаскировать другие звуки, – сказал я.
Элли только кивнула.
– Что-то еще происходит здесь, – я откинулся на спинку стула и уставился вверх, пытаясь найти истину в лоскутном одеяле плесени на кухонном потолке. – Мы не видим всей картины.
Элли оторвала взгляд от окна, всего на секунду.
– Я не думаю, что мы вообще что-то видим.
Позже мы узнали немного больше о том, что происходит. Мы легли спать, ночью открылась дверь, старые половицы заскрипели под шагами. И в темноте звуки любви столкнули нас всех с еще одной, более страшной смертью.
У меня ни с кем ничего не было с момента, как умерла Джейн. За многие месяцы до того, как она ушла, мы получили этот горький, унылый опыт, когда она держала кусок полиэтилена между моей и ее грудью, и нашими животами, чтобы ее зараженная кожа не дотрагивалась до меня. Это не способствовало романтичности момента, и после она плакала до тех пор, пока не уснула, в то время как я держал ее за руку, уставившись в темноту.
После ее смерти я прибыл в поместье, со мной прибыли и другие, чтобы найти что-то или сбежать от чего-то, а по ночам здесь слышались странные звуки. В поместье было достаточно места для нас всех, однако двери открывались и снова закрывались в темноте, и каждое утро атмосфера за завтраком была разной.
Моя дверь никогда не открывалась, и я сам никогда не открывал никаких дверей. Затянувшееся чувство вины из-за смерти Джейн давало ощущение того, что я предам ее любовь, если начну снова встречаться с кем-то. Еще большей степени затворничества способствовала неуверенность в себе, а также убежденность в том, что никто не будет заинтересован во мне. Я был тихим, замкнутым и неинтересным, только оперившимся птенцом, лишенным какой бы ни было надежды взлететь, будучи окрыленным каким-либо талантом. Никто не захотел бы меня.
Ничего из этого не могло предотвратить чувство изоляции, я ощущал едва уловимую ревность и тоску каждый раз, когда слышал шаги в темноте. Я никогда не слышал что-либо еще – стены были слишком толстыми для этого, здание слишком прочным, но мое воображение дополняло недостающие куски. Обычно звездой была Элли. И здесь крылась другая проблема – желание женщины, которая мне даже особо не нравилась.
Ночь, когда все изменилось для нас, была первой ночью, когда я услышал, что кто-то занимается любовью в поместье. Голос было не разобрать в его исступленном восторге, в его пронизывающей пылкости, то и дело слышались ниспадающие замедленные вздохи перед тем, как звонко зазвучать снова. Я сел на кровати, пытаясь стряхнуть остатки сна, которые прицепились ко мне, словно водоросли к утонувшему телу. Конечно, там была Джейн, и что-то на снегу, и еще что-то, что было и Джейн, и снегом одновременно. Я вспомнил, как острая белизна поглотила меня, и ощущение льда на своей коже. Я наблюдал, как снег вокруг становится красным, а затем снова белым, потому что пришла Джейн и ее искупительное прикосновение распространилось на окружающую пустоту.
Послышался еще один развратный и ничем не заглушенный вскрик.
«Кто это? – подумал я, – Очевидно Хейден, но с кем он там был? Розали? Циничная, напуганная, вечно с паранойей Розали? Или Элли?»
Я надеялся, что это была Розали.
Я облокотился на спинку кровати, потому что не мог лежать и не обращать внимания на звуки. Шторы были распахнуты, у меня не было причин закрывать их, и благодаря свету луны было видно, что на улице снова идет снег. Я размышлял о том, что что-то там снаружи наблюдало за спящим поместьем, слушая сумасшедшие звуки страсти, исходящие из здания, еще забрызганного кровью и воспоминаниями тех, кто недавно умер. Я размышлял о том, понимало ли то, что снаружи, человеческие эмоции: взлеты и падения, силу духа, помогавшую пережить даже самые угнетающие, опустошающие события – и что они понимали из звуков, которые сейчас слышали. Возможно, они думали, что это были крики боли. Экстаз и агония часто звучат одинаково. Звуки продолжались, то становясь громче, то затихая. К ним добавился ритмичный звук ударов о стену.