– Мы даже отсняли несколько сцен. Я бы хотел какой-нибудь ночью прокрасться в сокровищницу и спасти пленку. Может, даже чтобы использовать в текущем проекте. Но у студии все права. Представь, что бы было, если бы картины принадлежали тем, кто смешал краски и изготовил холст. Мне бы, как обычно, пришлось унижаться. Детишки, что унаследовали RKO после Хьюза, едва знают, кто я такой, но им доставит удовольствие зрелище моего раскаяния, мои мольбы, мое полное уныние. В конце концов, может я даже получу желаемое.
– Разве «Дракулу» уже не отсняли? Как я понимаю, Фрэнсис…
– Я это не смотрел. И это не имеет значения – ни для меня, ни для мира. Я не снимаю ученических «Макбета» или «Цезаря», я предпочитаю только лучшее. И это же относится к Стокеру. Волшебная вещь, ты же знаешь.
– Это смешно, но я его читала, – вставила она.
– Ну конечно, читала.
– И я встречала Дракулу.
Уэллс поднял глаза, словно это оказалось для него новостью. Неужели это все было затеяно, только чтобы ее расспросить? Почти сотню лет назад она провела целых пятнадцать минут в присутствии царственной особы, но расспрашивали ее об этом (предположительно, драматическом) моменте больше, чем обо всех предыдущих пятистах шестидесяти пяти годах ее жизни. Она видела графа еще раз, позже, после его истинной смерти, была на его похоронах и видела, как развеяли его прах – как и Уэллс, припомнила она. Ей казалось, что она просто хотела убедиться, на самом ли деле Дракула мертв.
– Я принимался за «Дракулу» несколько раз. Но похоже, что эта идея проклята. Может быть, на этот раз я все же закончу. Считаю, что это нужно сделать.
Ойя положила руки ему на плечи и сжала. Уэллс выглядел практически по-императорски, только он был императором в изгнании – свергнутым с трона и вышвырнутым вон, сохранившим только самых верных, прошедших все испытания подданных.
– Имя Алукард тебе говорит о чем-нибудь? – спросил он. – Джон Алукард?
– Возможно, это кажется для тебя потрясением, Орсон, но «Алукард» – это «Дракула» задом наперед.
Он разразился веселой версией смеха Тени.
– Я заметил. Разумеется, он вампир.
– Центральные и восточно-европейские носферату любят анаграммы так же, как они любят менять свои имена, – пояснила она. – Это действительно свойственная им причуда. Моя недавно умершая подруга Кармилла Карнштайн перебрала как минимум с полдюжины вариантов имени, прежде чем ее изобретательность иссякла. Милларка, Маркилла, Аллимарк…
– Мое имя раньше было Ольга Палинкас, – вставила Ойя. – Пока Орсон не придумал для меня «Ойя Кодар», чтобы звучало по-венгерски.
– Многообещающий скульптор «Владимир Загдров» – это тоже моя дорогая Ойя. Ты права насчет пристрастия немертвых к nom de plumes[119], к альтер эго, к потайным личностям, к анаграммам, палиндромам и акростихам. Актеры тоже любят все это. Пережиток византийского склада ума, полагаю. Говорит кое-что об образе мышления. Хитроумно, но очевидно. Написание наоборот может быть своего рода компенсацией: отражение на бумаге для тех, у кого нет отражения в зеркале.
– Этот Алукард, кто он?
– Тот самый вопрос, на который я хотел бы получить ответ, – сказал Уэллс. – И ты, моя дорогая мадемуазель Дьедонн, та самая личность, от которой я этот ответ хотел бы услышать.
– Алукард заявляет, что он независимый продюсер, – вклинилась Ойя. – У него сделки по всему городу.
– Но никаких заслуг, – добавил Уэллс.
Женевьева могла себе это представить.
– При этом у него есть деньги, – продолжил Уэллс. – Заслуг нет, но счет солидный. Твердая наличность и доллары янки изгоняют любые сомнения. Кажется, с этим не поспоришь.
– Кажется?
– Симпатичное коротенькое словечко, не так ли? «Казаться» и «являться» – слова по разные стороны смысловой бездны. Этот мистер Алукард, носферату, хочет финансировать моего «Дракулу». Он предложил мне сделку, подобной которой у меня не было со времен RKO и «Кейна». Неограниченный бюджет, лучшая аппаратура, право окончательной редакции, контроль за всем – начиная с актерского состава и заканчивая связями с общественностью. И единственное условие, которое он мне ставит, – я должен поставить определенный сюжет. Он не хочет моих «Дона Кихота» или «Вокруг света за восемьдесят дней». Он хочет только «Дракулу».
– Коппола… – гневный взгляд Уэллса заставил ее перефразировать, – этот другой фильм, с Брандо в роли графа? В конце они же свели баланс? Отбили бюджет. «Дракула» – продукт высокодоходный. Скорее всего, найдется место и для новой версии. Не говоря уж о сиквелах, ТВ-сериалах по мотивам и пародиях. Твой мистер Алукард мыслит здраво. Особенно, если у него есть деньги и нет заслуг. Связать свое имя с хорошим, с великим фильмом – ему это не повредит. Может, он хочет шумного признания?
Уэллс обдумал эту идею.
– Нет, – он сделал заключение почти с грустью. – Женэ, меня никогда не обвиняли в нехватке эгоизма. Широта моего духа, мое чувство значимости – это часть моего актерского мастерства. Броня, которую я обязан таскать, чтобы вести повседневные битвы. Но я не слеп. Ни один продюсер в здравом уме не станет финансировать меня в таком объеме, не предложит мне такой сделки. Даже эти детишки – Спилберг и Лукас – не смогли бы получить такого славного предложения. Я понимаю это так же хорошо, как все нормальные люди. Сегодня студиями могут владеть нефтяные компании и гостиничные магнаты, но есть же коллективная память о том контракте, что я подписал, когда мне было двадцать четыре и как все пошло не так – и для меня и для всех. Когда меня вышибли со съемочной площадки в сорок третьем, RKO получили права на рекламу с новым слоганом «Эффектность, а не гениальность!». Голливуд не желает меня видеть – я напоминаю о его ошибках, о преступлениях.
– Ты говоришь, Алукард – независимый продюсер. Может быть, он фанат?
– Не думаю, что он видел хоть какой-то из моих фильмов.
– Думаешь, это злая шутка?
Уэллс пожал плечами, воздел руки. Ойя была более насторожена, более обеспокоена. Женевьева попыталась угадать, не она ли была тем, кто настоял на расследовании.
– Первые чеки отлично прошли, – сказал Уэллс. – За это место оплачена аренда.
– Ты знаком с выражением…
– О лошадином докторе? Да.
– Но тебя это тревожит? Загадка?
– Загадка мистера Алукарда. Это так. Даже если правда взорвется у меня перед носом, я выдержу. Этой тропой я уже ходил прежде и осмелюсь пройти по ней вновь. Но, в любом случае, мне бы хотелось чего-то ждать на будущее. Я хочу, чтобы ты потихоньку навела кое-какие справки о нашем мистере Алукарде. Как минимум я бы хотел знать его настоящее имя и откуда он. В данный момент он кажется настоящим американцем, но не думаю, что так было всегда. Но больше всего я хочу знать, что он задумал. Ты можешь мне помочь, мадемуазель Дьедонн?
– Знаешь, Женэ, – задумчиво произнес Джек Мартин, глядя сквозь завитки сигаретного дыма, что всегда окутывали его голову, как тает лед в его пустом стакане, – ничто из этого не имеет значения. Это не важно. Писательство. Это банальное устремление, едва ли стоящее усилий, несущественное на любой космической шкале. Это всего лишь кровь, пот, кишки и кости, извлеченные из наших тел и скормленные пишущей машинке, чтобы быть выплеснутыми на ее валик. Это всего лишь больная душа Америки, киснущая на солнце. Никто на самом деле не читает того, что я написал. В этом городе не знают, кто такие Фланнери О’Коннор или Рей Бредбери, не говоря уж о Джеке Мартине. Ничто не сохранится в памяти. Мы все умрем и всё закончится. Пески покроют нашу цивилизацию, а солнце превратится в огромный красный огненный шар и сожжет даже вас.
– Это только через несколько миллионов лет, Джек, – напомнила она.
Это его, похоже, не убедило. Мартин был писателем. В старшей школе он выиграл национальные соревнования по эссе, с работой, озаглавленной «Здорово быть живым». А теперь ему было сорок, и его прочувствованные, хотя и жуткие рассказы – наиболее личные его работы – печатались в небольших журналах с научной фантастикой и в мужских изданиях, а еще выпускались дорогим ограниченным тиражом фанатами-издателями, которые потом вылетали из бизнеса, не заплатив ему денег. Уже десять лет он зарабатывал на жизнь написанием сценариев, но фильмы, где стояло его собственное имя, так и не выходили на экраны. У него были проблемы со счастливыми концовками.
Как бы то ни было, он знал, что творится «на производстве», и был ее первой целью, когда дела приводили ее к кинематографу. Он жил на бульваре Беверли-Глен в хибаре, сделанной из толя, и приткнутой между многомиллионными особняками, и говорил всем, что она сейсмоустойчивая.
Мартин погремел льдом, и она заказала ему еще одну кока-колу. Он затушил сигарету и закурил новую.
Девушка за стойкой гостиничного бара, одетая, словно волшебница, закинула лед в новый стакан и дотянулась до небольшого хромированного крана. Ударила струя кока-колы, поливая лед.
Мартин приподнял свой старый стакан.
– Разве не было бы замечательно, если б можно было сунуть девчонке бакс, чтобы она налила в этот стакан, а не устраивала суматоху с новым и не заставляла бы тебя платить снова и снова. Должен быть неограниченный долив. Вообрази это себе, Женэ – утопическая мечта. Вот, что нужно Америке. Бездонная кола!
– Это не в наших правилах, сэр, – откликнулась девушка. Вместе с колой шли клетчатая салфетка, несчастный ломтик лимона и пластиковая ложечка.
Мартин посмотрел на ноги барменши – она носила черные сетчатые колготки, туфли-лодочки на высоком каблуке, плотно облегающий белый жилет, фрак и цилиндр.
Писатель пригубил свою новую колу, у которой все еще было дно, а девушка занялась другими утренними клиентами.
– Готов спорить – она актриса, – сказал он. – Думаю, она снимается в порно.
Женевьева приподняла бровь.
– Большинство фильмов категории Х поставлены лучше, чем те помои, что идут на широкую публику, – настаивал Мартин. – Я могу тебе показать короткометражку кое-чего от Джераржа Дамиано или Джека Хорнера, как если бы снимал Бергман или Дон Сигел. Кроме постельных сцен.