Но культурного обмена и личного обновления ищут не только артисты, оказавшиеся на «Мойке».
Праздник обновлений
«Сижу в кафе, подбегает незнакомый парень и говорит: „Спасибо. Я долго сидел кислый, никак не мог собраться, к вам сходил и уже неделю хожу заряженный“. Это как съездить на большой классный фестиваль. Когда я возвращаюсь с „Сигнала“[114], то заряда хватает на полгода. В Кирове вечеринка тебя, может быть, на месяц зарядит, если ты ее правильно употребил», — рассказывает Кикин.
Существует теория о сходстве современных рейвов и средневекового карнавала, который, по Михаилу Бахтину, представляет собой «праздник обновлений». Эти идеи часто транслируют как в тематических видеоблогах[115], так и в академических исследованиях[116]. Тем не менее поражает, насколько совпадают — совершенно непреднамеренным образом и вплоть до лексики — рассказы организаторов «Мойки» и введение Бахтина к книге о Рабле и народной культуре Средневековья. Вот, к примеру, как Кикин описывает публику «Мойки», политику фейсконтроля и связанную с этим атмосферу: «У нас собираются люди всех возрастов, субкультур и слоев общества — полная солянка. Оказываешься на „Мойке“, и ты не в Кирове — ты вообще непонятно где. Московские ребята говорят: „Да это же Берлин, мы такое в Берлине видели“. Но главное при этом — дух свободы и уровень расслабленности. Это не связано с наркотиками, все в основном пьют, при этом все равно чувствуют себя хорошо. Не ждем мы только агрессивных и предвзятых, а в одежде лишь парой слов задаем вектор для самовыражения: дресс-код — спецодежда. И это все равно создает атмосферу, маленький карнавал. Во всем остальном — делайте что хотите, хоть приходите со своими кальянами».
Бахтин говорит о карнавале в похожем ключе — как о второй жизни людей в пространстве «всеобщности, свободы, равенства и изобилия», а также как о «временной отмене всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов»[117]. По Бахтину, именно такое нарушение любой иерархичности и освобождение от норм отличает карнавал от официальных праздников и как бы перерождает человека, устраняет социальную отчужденность. Карнавальное мироощущение — это переживание «подлинной человечности отношений». Подобным переживанием делится Соня Демина: «Можно жить и думать, что все люди, которые от тебя как-то отличаются, против тебя, но когда ты долго тусуешься с самыми разными людьми, тебя самого это в каком-то смысле делает другим человеком. И потом ты идешь по жизни с этой позицией — окружающие все-таки дружелюбны. Что для меня сильно отличает Киров от, допустим, Москвы — это безусловная поддержка от абсолютно незнакомых людей. На „Мойке“ ты можешь подойти к любому человеку и просто поговорить. Что происходит под утро? Подсаживаются разные люди и начинают рассказывать, что они делали, кого видели, как у них дела, как им музыка. И к концу ты уже знаешь лица всех, кто здесь остался, хотя можешь не помнить имен».
Важным в концепции карнавала Бахтина также является отсутствие разделения на исполнителей и зрителей: «Карнавал не созерцают — в нем живут, и живут все»[118]. Рейв-культура тоже когда-то оспаривала представление о музыканте как о кумире, на которого направлены взгляды толпы. Хотя анонимность многих первых рейв-революционеров в какой-то момент обернулась появлением коммерчески успешных и массово востребованных суперзвезд электронной танцевальной музыки, в самой ее природе все еще заложен огромный социальный заряд — и рейв в такой же мере выступающие артисты, в какой и публика, пришедшая на мероприятие. По Бахтину, любая рампа между ними разрушила бы карнавал.
Ризоматическое сообщество
«Те, кто танцует, танцуют здесь охотно и сразу — буквально с первого диджея, пара треков — и уже готовы. Но множество людей всю вечеринку остаются внизу, разговаривают, ходят, улыбаются, и их все устраивает, музыка просто играет фоном, как какой-то эмбиент», — говорит Джекич.
Так рейв в Кирове зачастую превращается в площадку для общения, а путь до танцпола становится сюрреалистичным, извилистым, а порой и вовсе невозможным. Об этом говорит Павел Мятный: «Когда там нет людей — ты за одну минуту все обходишь, но стоит начаться вечеринке, и ты будто попадаешь в сон: пытаешься дойти до лестницы, идешь и не можешь добраться. Как во сне, тебя все время что-то отвлекает. Практически ни на одной вечеринке я не дошел до танцпола — и у многих так. Это общение, которое тебя полностью забирает».
Как уже не раз отмечалось, на «Мойке» собираются совершенно разные люди — от представителей молодых арт-сообществ до ветеранов хардкор-движения, от редакторов деловых изданий до общественных активистов и молодых рэперов — или, как говорит Мятный, «от одноглазых скинов до театральных работников». Неоднородность сообщества можно заметить даже на самом примере интервьюируемых — но как это сообщество описать? С одной стороны, это пример горизонтального сообщества, на которые часто опираются урбанисты. С другой, во многом из-за постоянной миграции в Москву или Санкт-Петербург, — это нечто очень текучее. О последствиях этой миграции для местных сообществ и сообщества вокруг «Мойки» Кикин говорит: «Никакие комьюнити здесь долго не живут — все быстро разваливаются, потому что люди разъезжаются. Но ротация происходит — кто-то и возвращается. Сейчас, наверное, четверть людей на наших вечеринках — это те, кто вернулся из столицы на лето. При этом тех, кто вообще что-то знает о Freak Out или обо мне, сейчас крайне мало. Конечно, есть какой-то костяк, который следит за тем, что мы персонально делаем, но большая часть нынешней аудитории эту историю не застала».
Все вбирающее и все бесконечно распускающее — в выставочные пространства, общественные инициативы или музыкальные группы — сообщество «Мойки» напоминает сеть с плавающим центром, грибницу. Или, если искать более точное определение, ризому — структуру, описанную Делезом и Гваттари[119], в качестве противопоставления иерархическим, древовидным структурам, свойственным западной культуре. В отличие от того, как это последовательно происходит в иерархиях, «любая точка ризомы может и должна быть присоединена к любой другой ее точке» — так протекает смешение различных идентичностей на «Мойке». Но ризоматичность подразумевает и невосприимчивость к любым разрывам связей: ризома после разрыва «возобновляется, следуя той или иной своей линии, а также следуя другим линиям».
«Мойка» с этой точки зрения оказывается своеобразным плато ризомы — не зафиксированной древовидной институцией с единым стволом (вроде техно-клуба), который может обрубить кризис или смена конъюнктуры, но еще одной «линией ускользания» — к множеству других плато, новых комьюнити, мест для переосмысления, музыкальных проектов или песен. Вокалист переехавшей в Петербург постпанк-группы «Черная речка» Игорь Рысев рассказывает о том влиянии, которое на них оказали вечеринки, проходившие в Кирове несколько лет назад: «Я не имел прямого отношения к вечеринкам или их организации, но басист и барабанщик были связаны с ними непосредственно. Когда мы начали вместе играть, все, что происходило на вечеринках, стало мне ближе, превратилось в часть истории группы и не могло не найти отражения в творчестве. Песня „Река“ долго оставалась без текста, совершенно не мог понять, о чем петь. И как-то летом мы оказались на мероприятии RIIIVERAVE у реки, которое делали наши хорошие друзья из Freak Out. И так там было классно: мы прятались от дождя в какой-то теплице, пили, купались, танцевали так, что под конец уже не могли стоять на ногах. Одним словом — все было просто охренительно. И вот спустя пару дней я оказался на заседании кировской городской Думы (на тот момент я еще работал на одной местной радиостанции), и там было так невыносимо скучно и нудно, и все меня бесило, что я мысленно вернулся в ту ночь и вместо того, чтобы следить за этим идиотским заседанием, начал набрасывать текст: „Прошу, возьми меня за руку, я уведу тебя за реку, где нам останется только танцевать“»[120].
Если продолжать рассматривать «Мойку» как плато ризомы, то возникают сопутствующие сложности — этот феномен практически невозможно ухватить, потому что прямо сейчас он превращается во что-то совершенно иное. Делез и Гваттари для объяснения плато приводят метафору «маленьких муравьев, покидающих одно плато, чтобы завоевать другое». Эта метафора верна и для всех предшествовавших «Мойке» диджейских сообществ — применима она и к кировской музыкальной сцене в целом. Делезианская номадология[121] с ее призывом к спонтанной самоорганизации и отказу от какого-либо укоренения оказывается здесь наиболее подходящей программой действия.
Я вновь задаю вопрос о том, почему больше чем за десять лет выходцы из Freak Out так и не закрепились ни за каким заведением или собственным местом. Джекич отвечает вполне в духе номада: «Очень много мест, в которых мы играли, просто закрылось. Да и никакой бизнес-модели у нас никогда не было. Всегда рукой махали — как пройдет, так и пройдет… И ты никогда не знаешь, что с тобой будет в следующем году или даже завтра. Захочешь ли ты здесь остаться. Я здесь живу, но постоянно нахожусь в этом состоянии неопределенности… Смысл вечеринок для меня? Выживание (смеется). Я просто привык так».
Лев ШушаричевИгра в маргинальность: уральский интеллектуальный андерграунд
Родился в 1995 году в Заречном. Искусствовед, аспирант кафедры истории искусств и музееведения Уральского федерального университета, сфера научных интересов — синтез музыки и живописи в абстрактном искусстве начала XX века. Куратор выставочных проектов Центра современной культуры УрФУ (2015–2018), галереи «Синара Арт» (2018–2021). Сокуратор исследовательского проекта 4-й Ура