ляет собой гарантированную и своевременную страховку на случай ЧП.
— Какая жалость. У этой детки как раз подошел срок техобслуживания, — говорит Ник Воронцов.
— А как насчет «Пустельги» в Жолио?
— А-а. «Пустельга». Все еще ждет сертификата о пригодности к полетам. В КРЛ сидят одни тормоза.
— Выходит, у вас весь сектор Спокойствия-Ясности-Кризисов никак не покрыт.
— Знаю. Прискорбно. Все эти чиновники… эх. Что же я могу поделать? Ты там будь поосторожнее.
Рафа хлопает по посадочной ноге «Орла».
— Вот этого хочу.
— Когда?
— В аренду вместе с экипажем на сорок восемь часов, начиная с этого момента.
Ник Воронцов тянет воздух через сжатые зубы, и Рафа понимает, что «Орел» окажется недоступным на это время, как и весь прочий транспорт Воронцовых. Челюсти и мышцы пресса Рафы напрягаются. От гнева его лицо и руки покрываются обжигающими пятнами. Сам разберусь, заверил он Лукаса. Бизнес как таковой строится на отношениях. И вот он проехал весь этот путь в стильном костюме, с безупречной прической и ухоженными руками лишь ради того, чтобы какое-то воронцовское мурло выставило его идиотом.
— Сколько тебе нужно?
— Рафа, подобные разговоры недостойны тебя.
— Кто с тобой связался?
— Рафа, мне не нравится, куда ты клонишь.
— Маккензи. Это был Дункан, или старикашка собрал свои древние мощи и все сделал лично? Как семья с семьей. Роберт, это должен был быть Роберт. Увязать все с транспортным флотом — похоже на его стиль. У Дункана нет собственного стиля. Он сам попросил или звякнул старине Валерию, а тот велел тебе попрыгать?
— Рафа, по-моему, ты должен сейчас уйти.
Внутри Рафы просыпается ярость, точно кипящий кровавый гейзер. Он орет Нику Воронцову в лицо, брызгая слюной:
— Хочешь сделать из меня врага? Хочешь сделать из моей семьи врагов? Мы Корта. Мы вас затрахаем до беспамятства. Да что вы о себе возомнили, таксисты гребаные?
Ник Воронцов вытирает лицо тыльной стороной ладони.
— Рафа…
— Иди на хер, обойдемся без тебя. Корта получат этот участок, а потом разберутся с вами, мудилами. — Рафа раздраженно пинает посадочную ногу транспортника.
Ник Воронцов что-то рычит по-русски, и охранники Корта хватают Рафу за руки. Они появляются из ниоткуда, тихие, одетые с иголочки, сильные.
— Сеньор, хватит.
— Отпустите, мать вашу! — орет Рафа своим телохранителям.
— Боюсь, нет, сеньор, — говорит первый эскольта, оттаскивая Рафу от Ника Воронцова.
— Я приказываю!
— Мы не подчиняемся вашим приказам, — говорит первый эскольта.
— Лукас Корта извиняется за любое неуважение к вашей семье, сеньор Воронцов, — прибавляет вторая эскольта, высокая женщина в костюме хорошего покроя.
— Уберите вашего тупого босса с моей базы! — рычит Николай Воронцов.
— Немедленно, сеньор, — отвечает вторая эскольта.
Рафа плюет, пока его силой оттесняют к двери. Плевок в лунной гравитации летит далеко и элегантно. Ник Воронцов легко увертывается, но Рафа целился не в него. Он целился в его корабль, его детку, его драгоценный «Орел».
Клуб профессиональных владельцев гандбольных команд маленький, уютный, чрезвычайно конфиденциальный. Посетителей встречает бесцеремонное предупреждение: эскольта остаются за порогом. Охранники клуба, мускулистые громилы, левым указательным пальцем постукивают по шишковидному телу, когда кто-то проходит мимо: никаких фамильяров. Персонал будет вежливо об этом напоминать, покуда клиент не исполнит требование. Клуб спортивный, чурается кичливой роскоши; его обстановка напоминает университетские коллоквиумы. В нем состоят две дюжины человек; все — мужчины.
Две дюжины мужчин, две дюжины друзей, и Рафа ни с кем из них не хочет разговаривать. Джейден Вэнь Сунь зовет его из глубин клубного кресла в другом конце салона; Рафа машет рукой в ответ и быстро идет в свою комнату. Он весь почернел от гнева. Он распахивает дверь, хватает стул и без усилий швыряет через всю комнату. Стол и лампы разбиваются и падают. Рафа сильным пинком отправляет обломки в дальний полет. Срывает со стены старомодный экран, на котором посетители этого очень конфиденциального спортивного клуба смотрят матчи своих команд, ударяет им о край туалетного столика, бьет и бьет, пока экран не ломается напополам. Половины запихивает в загрузочную воронку принтера, налегая на них всем весом, отчего и принтер приходит в негодность.
Стук в дверь.
— Мистер Корта.
— Нет!
Гнев прогорел до горячей золы. Он все портит. Эту комнату, сделку с Ником Воронцовым — его ярость всегда одинакова. Он плюнул на корабль Ника Воронцова. Мог бы с тем же успехом плюнуть на собственную дочь. Когда он связался с Жуан-ди-Деусом, периодические долгие паузы Лукаса были более красноречивым порицанием, чем любая вспышка гнева. Он подвел семью. Он всегда подводит семью. Он разрушает все, к чему прикасается.
В алой своей ярости Рафа крушил комнату осмотрительно. Бар не тронул. Он садится на кровать и смотрит на бутылки, как влюбленный смотрит на предмет своего обожания, через битком набитую комнату. Клуб следит за тем, чтобы в личном кабинете Рафы всегда имелся запас его любимых марок джина и рома. Он проведет с ними прекрасную пьяную ночь. Напьется до слезливых сожалений, позвонит Лусике перед рассветом.
Где же твоя гребаная гордость, а?
— Эй, — снова зовет Джейден Сунь.
— Выхожу, — говорит Рафа.
К тому моменту, когда он вернется в комнату, персонал клуба приведет ее в порядок.
Мадринья Флавия столь же удивлена при виде Лукасинью у своей двери, как он был удивлен, увидев ее в изножье своей больничной кровати.
Лукасинью открывает картонную коробку, которую он так бережно нес от самой квартиры Коджо. Буквы, покрытые зеленой глазурью, складываются в слово «Pax».
— Это по-итальянски, — говорит он. — Мне пришлось поискать, где находится Италия. Они очень легкие. В них миндаль. Тебе нравится миндаль? Тут написано «Pax». Это вроде католическое слово, которое переводится «paz»[28]. — Со своей мадриньей парнишка естественным образом переходит на португальский.
— Paz na terra boa vontade a todos os homens,[29] — говорит Флавия. — Входи, ох, входи же!
Квартира тесная и тусклая. Свет излучают только десятки маленьких биоламп, засунутых в каждую щель и каждую дырку, выстроившихся вдоль каждой полки и каждого выступа. В зеленых сумерках Лукасинью хмурится.
— Ух ты, а у тебя тут не очень-то развернешься. — Он ныряет под дверную притолоку и пытается понять, где бы присесть посреди множества самых разных вещей.
— Для тебя здесь всегда найдется место, — говорит Флавия, взяв лицо Лукасинью в ладони. — Корасан.
Если нужна крыша над головой, кровать, горячая еда, вода и душ, мадринья всегда готова помочь.
— Мне у тебя нравится.
— Вагнер платит за эту квартиру. И покрывает мои ежедневные расходы.
— Вагнер?
— Ты не знал?
— Э-э, мой папа не…
— Не говорит обо мне. Как и твоя мама. Я привыкла.
— Спасибо, что навестила меня. В больнице.
— Как я могла не прийти? Я тебя выносила.
Лукасинью смущается. Ни один семнадцатилетний мужчина не может спокойно отнестись к тому, что когда-то он находился внутри пожилой женщины. Он усаживается на указанное место на диване и обозревает квартиру, пока Флавия включает бойлер и приносит из кухонной ниши тарелки и нож. Она передвигает иконы и биолампы, чтобы освободить кусочек низкого стола перед диваном.
— У тебя тут полным-полно… всего.
Иконы, статуэтки, четки и амулеты, миски для подаяния, звезды и мишура. Лукасинью морщит нос, вдыхая благовонный дым, травяные смеси и затхлый воздух.
— Сестринство увлекается религиозным хламом.
— Сест… — Лукасинью умолкает; ему не хочется, чтобы разговор пошел по тому пути, где он задает вопросы своей мадринье, повторяя ее слова как попугай.
— Сестринство Владык Сего Часа.
— Моя вову с этим как-то связана.
— Твоя бабушка поддерживает наш труд деньгами. Ирман Лоа навещает ее в качестве духовной наставницы.
— Зачем во Адриане понадобилась духовная наставница?
Бойлер звенит. Мадринья Флавия крошит листья мяты и заваривает чай.
— Тебе никто не сказал.
Флавия отодвигает новые статуэтки и вотивные штуковины[30] на край низкого стола и садится на пол.
— Эй, давай я…
Флавия отмахивается от предложения Лукасинью поменяться местами.
— Итак, что тут у нас за пирог… — Она поднимает нож на уровень глаз и шепотом читает молитву. — Всегда надо благословлять нож. — Отрезает кусочек размером с ноготь и кладет на блюдце перед статуэткой, изображающей святых Косму и Дамиана. — Гостям незримым, — шепчет она, после чего сама берет ломтик «мирного» пирога двумя пальцами, тонкими и аккуратными, как фарфоровые палочки для еды. — Он и впрямь очень вкусный, Лука.
Лукасинью краснеет.
— Так хорошо уметь что-то делать, мадринья.
Мадринья Флавия стряхивает крошки с пальцев.
— Итак, скажи, что привело тебя к дверям твоей мадриньи?
Лукасинью разваливается на диване, чья обивка пропиталась запахом пачулей, и закатывает глаза.
В поезде, увозившем его из Тве, у него было такое ощущение, словно сердце вот-вот взорвется. Сердце, легкие, голова, разум. Абена от него ушла. Его пальцы невольно начали ощупывать металлический штырь в ухе. Абена лизнула его кровь на той вечеринке. На вечеринке у Асамоа она посмотрела на него и ушла прочь. Он уже пять раз чуть не вытащил серьгу из уха, чтобы отправить обратно в Тве в тот же момент, когда поезд прибудет в Меридиан. Пять раз говорил себе «нет». «Когда не будет другой надежды, — сказала Абена. — Когда ты окажешься один, обнаженный и беззащитный, как мой брат, пришли мне это». С ним ничего подобного не произошло. Если использовать подарок неправильно, она лишь сильней его возненавидит.