Тогда он просунул голову в дыру и заорал: «Дома есть кто?»
Из дыры раздался сдавленный шум, кто-то беспокойно завозился, и затем все стихло.
«Я говорю “Дома есть кто?”», очень громко завопил Винни Пух.
«Нет!», говорит голос и после этого добавляет: «Совершенно необязательно было так вопить. Я и в первый раз прекрасно тебя слышал». «Черт возьми!», говорит Пух. «Неужели там вообще никого нет?»
«Никого».
Винни Пух вытащил голову из дыры и слегка поразмыслил. И ход его мыслей был примерно таков: «Там должен кто-то быть, потому что кто-то должен был сказать “Никого”».
Он сунул голову обратно в дыру и говорит:
«Хэлло, это ты, что ли, Кролик?»
«Нет», говорит Кролик чужим голосом.
«Но это же Кролика голос?»
«Мне так не кажется», говорит Кролик.
Возьмем другой пример, кажущийся более простым. «Я вижу тебя». – «Ты видишь меня». Такое обращение субъекта и объекта возможно и в традиционной онтологии. Но в новой модели реальности возможно такое положение вещей, при котором «Ты видишь меня», хотя «на самом деле» «Ты не видишь меня». Ты можешь смотреть в другую сторону или вообще закрыть глаза. Когда мы говорим «Ты видишь меня» в духе новой модели реальности, подразумевается, что ты видишь меня, куда бы ты ни смотрел. Потому что «ты», «я» и «видеть» – это в определенном смысле одно и то же. Точно так же «Я думаю о тебе» – «Ты думаешь обо мне». Напомним, что если в новой модели реальности и есть какой-то язык, то это язык глубинных, а не поверхностных структур: «Я – ты – думать». Если я думаю о тебе, то ты думаешь обо мне, потому что я и ты – это одно и то же. Крис Кларк в статье «О природе билогики: Творчество Матте Бланко» пишет:
Предположим, что я видел сон, в котором мой приятель (назовем его Питер) превратился в дракона. Conventionnaly также, что наш анализ proceeded ‹…› ассоциацией: я, или психотерапевт, would elicit ассоциации с элементами этого сна, которые включали бы в себя идею, в соответствии с которой «драконы опасны». Утверждение Матте Бланко заключается в том, что ‹…› мы понимаем процесс обобщения сна, как если бы там имела место квазилогическая последовательность такого рода:
1. Питер опасен.
2. Драконы являются опасными существами.
3. Опасные существа являются драконами.
4. (Из 1 и 3 следует) Питер является драконом.
Переход от 2 к 3 является conventionaly non sequitur, поэтому «являются» означает отношение субкласса и не является симметричным отношением: утверждение «Все А суть В» не подразумевает с необходимостью того, что «Все а суть B». Центральный постулат Матте Бланко заключается в том, что Бессознательное рассматривает все отношения как симметричные.
Далее, Крис Кларк, суммируя воззрения Матте Бланко, пишет:
1. Логика является контекстно зависимой (2.2.1).
2. Она состоит из двух различных частей, симметричной и несимметричной (3).
3. Симметричная часть:
a. требует уровня описния, не делающего различий между членами и субклассами (2.2.1, 2.2.2.);
b. не допускает операцию отрицания (2.2.3);
c. не имеет принципа противоречия (2.2.3);
d. базируется на формальном языке, тоторый обеспечивает то, что отношения являются автоматически симметричными (2.2.4);
e. использует одновалентные связи, разрешающие бивалентную роль по отношнию к элементу «me» (2.2.5).
4. Упорядоченные множества, когда они рассматриваются с точки зрения перспективы симметричной части, имеют бесконечный максимум элементов (4.2.1), совпадающий с бесконечным минимумом элементов (4.2.2).
Архитектор Адольф Лоос как-то сказал Витгенштейну: «Вы – это я!» При помощи идей Матте Бланко можно, например, объяснить, что такое рифма. Просто берутся из бессознательного любые два слова, ведь в симметричной логике все слова значат одно и то же, и раз они похожи друг на друга по звучанию, то, значит, они похожи (а на бессознательном уровне – тождественны) и по значению (Мандельштам и Витгенштейн). Из построений Матте Бланко следует, в частности, что Бог и дьявол это одно то же, впрочем, это почти то же самое, что писали гностики. И наконец, самый сложный пример, кажущийся самым простым. «Я смотрю в зеркало». – «Зеркало смотрит в меня». Казалось бы, все просто. Зеркало смотрит в меня своим отражением. Мои глаза смотрят в мои глаза, отраженные в зеркале. В чем сложность этого примера, если его рассматривать в духе новой модели реальности? Я смотрю в зеркало и вижу самого себя и всех остальных, потому что все диссоциированно: все зеркальные отражения смотрят во все зеркальные отражения, которые лишь кажутся целостными, в то время как они тотально раздроблены. Об этом проницательно писал Лакан в статье «Стадия зеркала»:
Ликующее приятие своего зеркального образа существом, еще погруженным в моторное бессилие и зависимость от питания, каковым на этой стадии инфанс является младенец, отныне в образцовой ситуации проявит, на наш взгляд, ту символическую матрицу, в которой я оседает в первоначальной форме, прежде чем объективизироваться в диалектике идентификации с другим и прежде чем язык всесторонне не воссоздаст ему функцию субъекта.
‹…›
Дело в том, что целокупная форма тела, посредством которой субъект опережает в мираже созревание своих возможностей, дана ему лишь как гештальт, то есть во внешности, где, без сомнения, форма эта более устанавливающая, нежели установленная, но где, помимо того, она ему является со статуарной рельефностью, которая ее выкристаллизовывает, и в симметрии, которая ее инвертирует, в противовес к завихрению движений, его, как он ощущает, оживляющих. Таким образом, этот гештальт, содержательность которого должна рассматриваться как связанная с родом и видом, хотя движущий ее стиль еще и не признан, двумя этими аспектами своего проявления символизирует ментальное постоянство я и, в то же время, предвосхищает свое назначение: он еще чреват соответствиями, которые соединяют я со статуей, на которую человек проецирует себя, как и с призраками, его подавляющими, с автоматом, наконец, в котором в двойственном отношении стремится завершиться мир его изготовления.
‹…›
…Стадия зеркала есть драма, внутренний посыл которой стремительно развивается от недостаточности к опережению – и которая для субъекта, пойманного на наживку пространственной идентификации, измышляет фантазмы, постепенно переходящие от раздробленного образа тела к форме, каковую мы назовем ортопедической для его целостности, – и, наконец, к водруженным на себя доспехам некой отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие. Так разрыв круга от Inneiwelt’a к Umwell’y порождает неразрешимую квадратуру инвентаризации эго.
Это раздробленное тело, которое я в качестве термина допускаю таким образом в нашу систему теоретических отсылок, регулярно является в снах, когда аналитический импульс соприкасается с некоторым уровнем агрессивной дезинтеграции индивидуума. Оно появляется тогда в форме разъятых членов и экзоскопически представленных органов, которые окрыляются и вооружаются для внутренних преследований, навсегда запечатленных в живописи визионером Иеронимом Босхом на их подъеме в пятнадцатом веке в воображаемый зенит современного человека современного. Но эта форма осязаемо проявляет себя с органической точки зрения в направлении охрупчивания, определяющем фантазматическую анатомию, явную в шизоидных или спазмодических симптомах истерии [Лакан, 1997, с. 67–71].
Поэтому когда невидимый герой «Зеркала» А. Тарковского смотрит на себя в зеркало, он видит себя маленьким, а когда в него смотрит его молодая мать, она видит себя старой. Увидеть свое отражение в зеркале новой модели реальности невозможно, потому что ты и зеркало – это одно и то же.
Возникает вопрос: если в новой модели реальности все равно всему, все проникает во все, все превращается во все, и все шифрует все, то о чем тогда вообще можно говорить? Как вообще можно в чем-то разобраться, если а = b = c = d … = бесконечность? Все было бы безнадежно, если бы мы исходили из неверной посылки, что новая модель реальности пребывает в обычном пространстве и времени. Но в ней пространство внутренне-внешнее, а время информативно-энтропийное, плюс еще одно временнóе измерение, образующееся за счет вращения ленты Мёбиуса вокруг своей оси. В определенном смысле, так же как в мире элементарных частиц, у элементов новой модели реальности нет массы покоя. Мы не можем сказать: вот электрон, возьмем его, положим рядом с ним позитрон, прибавим к нему пару нейтронов и посмотрим, что из этого получится. Это рассуждение в духе обыденного мира: возьмем две табуретки, подвинем их к столу и положим на них доску, чтобы за столом поместилось больше человек в ситуации, когда у нас не хватает табуреток. Применительно к новой модели реальности так рассуждать нельзя. Вообще, когда мы говорим: «Этот элемент новой модели реальности», – мы уже разговариваем на языке традиционной онтологии. В новой модели реальности нет «этого элемента» и «того элемента», потому что там (и это очень важно!) нет такого момента времени, который мы называем настоящим и в котором может быть зафиксировано какое-то положение вещей. Новая модель реальности – это мир без настоящего, прошлого и будущего. Это мир переходов, превращений, проникновений и взаимных отождествлений. Нечто переходит в нечто другое, превращается в нечто другое, проникает в нечто другое и отождествляется с чем-то другим, и это другое сразу начинает переходить, превращаться, проникать в нечто еще другое и отождествляться с чем-то еще другим. И этот процесс бесконечен. Конечно, постичь такой мир при помощи нашего обычного мышления и языка невозможно. Тем не менее, если мы хотим понять хоть на одну сотую процента, что такое новая модель реальности, не остается другого выхода, как прибегать к метафорам, примерам и намекам. Следует подчеркнуть, что с психологической точки зрения в рамках новой модели реальности может пребывать только человек, обладающий высшим уровнем сознательности (в гурджиевском смысле), таким, на котором находился Иисус Христос. Как он мог объяснить свой уровень простым людям, рыбакам, которые вряд ли даже умели читать и писать? Он для этого прибегал к притчам, то есть развернутым нарративизированным метафорам, которые можно толковать бесконечным образом. С точки зрения традиционной онтологии такой проект был неосуществим и действительно оказался неосуществим. Гурджиев и его ученики, представители эзотерического христианства, дали следующее объяснение проекту Христа: он был предназначен для избранных людей, способных при помощи метанойи приблизиться к Царствию Небесному, то есть к такому уровня сознательности, которым обладал Он. Возможно, что такие люди, как Гурдж