«Много о себе думает». Какое странное выражение. Тем не менее в старшей школе я старался стать своей полной противоположностью. Во мне ничего не было от себя и много было от кого угодно другого. Я подражал манерам, повторял фразы, мнения, прислушивался к советам парней, которых считал самодостаточными, — парней, которые были популярными, нравились девушкам, умели говорить и пользовались авторитетом. И когда я случайно узнавал, что меня называют самоуверенным, это казалось мне крайне странным, потому что я прекрасно осознавал свое шаткое положение в социуме и ощущал глубоко укоренившуюся неуверенность в себе. Многое в моем образе было напускным, наигранным. Сейчас, вспоминая о том времени, я вижу себя под маской и сочувствую себе тогдашнему. Люди воспринимали меня как высокомерного подростка, способного влезть в любой разговор со своими глупыми шутками. Они не замечали того, что я старательно прятал: этого же подростка, который возвращался вечером домой, изможденный постоянной игрой. Он притворялся равнодушным к подколкам своих друзей; притворялся, будто не грустит из-за того, что девочка, которая ему нравится, видит в нем лишь друга; притворялся, что выковыривать остатки пищи из-под скобок в конце каждого дня не отвратительно; притворялся уверенным в себе парнем, хотя даже не представлял, что это такое — быть уверенным в себе. К счастью, у меня была мама, знавшая по собственному опыту, каково это — когда тебя травят, отвергают и высмеивают; она всегда давала мне возможность выплакаться — и прожить все свои эмоции. Я благодарен ей и ее умению слушать, а также тому, что она постоянно напоминала мне о тех — хороших — сторонах моей личности, которые оставались невидимыми для других, так как я стремился спрятать их.
В смелой и мощной книге «Неукротимая»[13] Гленнон Дойл подробно описывает момент, который изначально не собиралась публиковать. Пытаясь помочь освобождению женщин, Гленнон признаёт собственную уязвимость и делится тем, что скрывала всю свою жизнь. Она использует термин «золотые», описывая учеников старших классов, из числа которых ежегодно выбирали короля и королеву школы, — тех, кто, казалось, с самого рождения сиял чуть ярче остальных. Дойл так хотела тоже быть «золотой», что нашла способ обмануть всех и войти в число избранных, из которых позже выбирали победителей — а победа могла полностью изменить ее жизнь. Я в общем-то прекрасно понимаю ее. Эти бессмысленные и подлые конкурсы и для меня были самыми болезненными и одинокими моментами школьной жизни. Эти анкеты, в которых каждому предлагалось написать имена восьми учеников — самых симпатичных, самых крутых, самых спортивных, самых очаровательных, самых красивых… самых золотых среди нас. Каждый год я тайно надеялся, что кто-нибудь — хоть кто-то — сочтет и меня достойным оказаться в этом списке. И да, каждый год я вписывал туда свое имя. Не потому, что рассчитывал на победу, а потому, что хотел, чтобы кто-нибудь, все равно кто — пусть всего лишь тот, кто подсчитывает голоса, — увидел мое имя и узнал: меня назвали достойным и достаточно хорошим, чтобы отнести к «золотым». Забавно, я писал свое имя, потому что считал себя недостойным, но надеялся, что кто-то другой решит иначе. Каждый раз, не попадая в номинацию, я составлял список того, что должен изменить в своем поведении или в себе, чтобы на следующий год войти в круг избранных. Может быть, будь я чуть добрее, смешнее и шумнее, я достиг бы больших успехов, побил бы больше рекордов. Но я всегда оказывался недостаточно хорошим. Вспоминая об этом сейчас, я думаю обо всех детях, которым приходилось терпеть эти пытки, детях, которые чувствовали то же, что и я, и так же, как и я, прятали это в себе, никогда не подавая вида. Сколько из нас смотрели друг на друга, думая: «Он золотой, а я нет»? Я очень хочу, чтобы все мы — обитатели мира, где каждый пытается приспособиться, — поняли: реальная уверенность в себе состоит в том, чтобы любить себя и верить в собственную самодостаточность. Я не осознавал этого раньше и собирал свой защитный костюм, деталь за деталью, создавая видимость самоуверенности, позволявшую чуть легче переносить одиночество.
Моя внешняя самовлюбленность была попыткой компенсировать неуверенность в себе и особенно в тех моих сторонах, которых я стыдился. Самовлюбленность обычно возникает из-за наших комплексов — ведь никто на самом деле не бывает самовлюбленным по своей природе. Чрезмерная гордыня — это, как правило, побочный эффект стыда, и уж поверьте мне, я достаточно стыдился своей чувствительности. Высокомерие стало защитой, которую я надевал по утрам и частенько забывал снять вечером. Я хотел контролировать все, быть напористым, уверенным в себе и оберегать себя от человека, спрятанного под броней, — чувствительного, смущенного, неуверенного. Потому что одно я знал точно: невозможно быть одновременно сильным и чувствительным, уверенным в себе и сомневающимся.
С юного возраста мальчикам твердят, что они должны расти самостоятельными и самодостаточными, и это сказывается не только на будущей неспособности просить о помощи, но и на самооценке и, как ни странно, на желании быть принятыми другими парнями, ощущать себя частью компании. Это негласное требование об уверенности в себе идет рука об руку с нашим умением проявлять стоицизм. От мальчиков и подростков ожидают, что они будут учиться загонять свои эмоции всё глубже и глубже, пока не освоят в совершенстве искусство делать хорошую мину при плохой игре и держать марку. А еще лучше — учиться прятать свои чувства так глубоко, чтобы и вовсе «забыть» об их существовании.
В моей жизни стойкость стала противоядием от чувствительности. По определению, стойкость означает «наличие (или демонстрацию) таких качеств, как упорство и настойчивость в достижении цели». Обратите внимание, что речь идет о наличии или демонстрации, а значит, вам необязательно быть уверенным в себе — достаточно лишь выглядеть таковым. Я пришел к выводу, что многие аспекты мужественности направлены не только на то, чтобы отличать мальчиков от девочек, мужчин от женщин, мужское от женского, но и на то, чтобы разделить их. И в обществе, подобном нашему, мужской путь всегда более значимый, предпочтительный. Так что внушаемые с детства убеждения — не столько о том, что мальчик должен быть стойким, напористым, сколько о том, что он не должен быть чувствительным.
Я думаю, термин «чувствительность» (когда он применяется к мальчикам и мужчинам) неправильно понимается обществом. Особенно когда его используют как оскорбление. Я получал подобные оскорбления чаще, чем могу сосчитать, — как от мужчин, так и от женщин. Чувствительность обычно определяют как «способность к пониманию чужих чувств», и это вроде бы хорошее качество, но, увы, нет. И когда в начальной школе в моем сердце взрастала неловкая нежность, это было отвергнуто — я был отвергнут, — и стало ясно: я не тот, кого можно просто принять. И впервые начал примерять на себя разные образы, чтобы понять, какие из них приемлемы для мальчика, а какие нет.
Нежный и воспитанный? Я девочка.
Громкий и назойливый? Я забавный (главное не переигрывать, иначе выйдет просто лузер).
Добрый и любящий? Я маменькин сынок или тот мальчик, с которым все дружат лишь ради выгоды, чтобы что-нибудь с него поиметь.
Беззаботный и бесстрастный? Я классный.
Вот это последнее всегда сбивало меня с толку. Чем ты более равнодушен, чем меньше у тебя эмоций, тем загадочнее и значимее ты кажешься — не только девчонкам, но и парням. Чем активнее показываешь свою заинтересованность, чем эмоциональнее себя ведешь, тем ты менее привлекателен (если только не сумеешь замаскировать заинтересованность под шутку и посмеяться над собой или кем-нибудь другим). Если тебе удастся продемонстрировать свою значимость — тебя примут, а я очень хотел, чтобы меня принимали.
Когда главная цель состоит в том, чтобы быть принятым сверстниками (войти в пресловутый «мужской клуб»), самый страшный провал — это оказаться предателем в глазах мальчиков и мужчин, уже состоящих в этом клубе. Понимая это, получить доступ к клубу довольно легко: делай все, что делают остальные, и следуй сценариям мужественности, передаваемым из поколения в поколение. Правда, никто не скажет заранее, насколько высок вступительный взнос; он будет стоить тебе одной из основных потребностей, не просто мужских, а общечеловеческих, — потребности в межличностных связях.
Когда словосочетание «мужской клуб» всплывает в СМИ или в разговорах, речь обычно идет о доминирующей мужской культуре внутри компании либо другой организации. Это дом братства, спортивный бар, место у кулера в офисе, раздевалка или комната мужчины. Но в последнее время «мужской клуб» приобрел и политический оттенок: различные сферы общественной жизни, события, акции и группы, где доминируют мужчины, — это не обычные вещи, а плохие вещи. Такую оценку многие мужчины воспринимают как атаку на каждого из нас, а не как критику культуры в целом, так что я понимаю, почему это болезненно.
Когда мы чувствуем что-то подобное, нам следует прислушаться к себе и спросить у себя: почему? Наши чувства реальны, и даже если мы смотрим на предмет иначе, нужно увидеть и обратную сторону медали. Движение в поддержку мужчин, в котором участвуют только женщины, похоже на философскую проблему с деревом, упавшим в лесу и то ли произведшим звук, то ли нет[14].
Это одна из причин, по которой я не использую и не приветствую термин «токсичная маскулинность». Его применение, на мой взгляд, неконструктивно; он слишком политизирован, и я не думаю, что маскулинность в целом токсична. Это похоже на позицию: «если мне нравится такое поведение, то это “здоровая” маскулинность, а если нет — то “токсичная”». Хватит уже делить мужчин на группы и приклеивать к ним метку «токсичный». На самом деле многие из нас понимают, что мы страдаем от проблем, которые сами помогаем создавать, и часто являемся как их источниками, так и их жертвами. Просто у нас никогда не было инструментов, позволяющих обнаружить их или хотя бы как-то назвать.