[18]. Иными словами, меня учили, что после Гражданской войны расизм перестал быть системным и расисты превратились в изгоев общества, а если нет, то они уже старые и, скорее всего, скоро умрут, после чего мы все продолжим жить в мире. Таким образом, я, белый парень итальяно-еврейского происхождения, родившийся почти через двадцать лет после окончания Движения за гражданские права, воспитанный довольно прогрессивными «леваками»-родителями, которые верили в единство человечества, вырос с убеждением, что ушел от расизма максимально далеко.
Такой подход к расизму известен как противопоставление «хорошо/плохо»; антирасистский просветитель Робин Дианжело описывает его как «возможно, наиболее эффективный способ маскировки расизма в новейшей истории». Он позволяет добропорядочным милым парням с благими намерениями (вроде меня) не считаться расистами, потому что они не делают ничего плохого, обусловленного ненавистью, предрассудками и расовой нетерпимостью. Аналогия здесь такая же, как в противопоставлении двух полов и в неписаных правилах поведения для женщин и мужчин. Есть определенные качества, которые приемлемы и неприемлемы для мужчин, и они определяют ваше положение на шкале «мужской полноценности». В контексте нашего искаженного понимания расизма тоже есть две противоположные стороны: собственно расисты и все остальные — те, кто расистами как бы не являются. Таким образом, пока я не совершаю открытое расовое насилие, я не подпадаю под определение расиста.
Дианджело объясняет: хотя поначалу применение такого противопоставления кажется хорошей идеей, на практике оно исключает добропорядочных белых людей из обсуждения расизма, из дискуссий о том, как мы адаптируемся и коммуницируем в обществе, глубоко разделенном по расовому признаку. И вот что я обнаружил: когда я заявляю, что далек от расизма, когда помещаю себя на «хорошую» сторону в этом противопоставлении, я устраняюсь от ответственности за изменение ситуации. Некоторые из приведенных выше фраз как раз мотивированы подсознательным желанием заявить, что я не расист. «Моя первая подруга была Темнокожей». «Многие из моих лучших друзей — Темнокожие». Когда я перестаю следить за своими словами, становится очевидным: я подсознательно пытаюсь доказать, что не попадаю на «плохую» сторону, и превентивно защищаю себя. Однако реальность такова: мало того что подобное противопоставление ложно, так еще и сами Темнокожие люди, по словам Дианджело, не считают белого человека, произносящего это, пробужденным; фактически его высказывания демонстрируют степень его невежества.
Заявляя что-то вроде «Он крутой спортсмен, как и многие молодые Темнокожие», я совершаю акт микроагрессии и продвигаю стереотипы, которые игнорируют индивидуальность личности и поддерживают ложные общие суждения о группе людей. То же происходит в ситуациях, когда кто-то говорит, что азиаты более умные, лучше делают домашнюю работу и так далее. Микроагрессия и стереотипы не всегда однозначно «негативны», но их влияние суммируется и возрастает. Просто обобщая и рассуждая таким образом о расовых вопросах, мы «склеиваем» группу людей в одно целое на базе ложных общих признаков, а это создает и усиливает те же проблемы, с которыми мы пытаемся бороться в области мужественности. Иджеома Олуо описывает акты микроагрессии как укусы пчел: «один укус может не быть проблемой, но несколько укусов ежедневно, очевидно, повлияют на качество жизни и ваше отношение к пчелам». Это смерть от тысячи порезов. И делая подобные заявления (даже желая отметить способности какого-то ребенка к спорту), я тем самым продвигал стереотип о том, что все Темнокожие — хорошие спортсмены, и, следовательно, сбрасывал со счетов уникальные таланты не только тех Черных, которые не занимаются спортом, но и спортсменов в целом. Таким образом мы воруем у людей их индивидуальность. Думаю, в некотором смысле я делал это, чтобы чувствовать себя лучше, так как не являлся столь же хорошим спортсменом, как другие, одаренные ребята. Другими словами, я поддерживал себя фальшивой верой в то, что я, как белый, не имею определенного преимущества и потому проиграть в забеге Черному — ожидаемый результат соревнования генов, а не просто спортивного соревнования. Если спускаться дальше в эту кроличью нору, то можно прийти и к ложному ощущению особого успеха, вдруг опередив Черного в забеге, — эдакий аутсайдер, преодолевший неравенство, которого не существует в реальности.
Полагаю, я и многие мои белые друзья не осознаём всего этого, когда позволяем себе подобные комментарии, и это тоже часть проблемы. Наше незнание чертовски травмирующе. Я выяснил, что в кампусах колледжей обычное дело — считать всех Черных студентов членами спортивных команд, которые к тому же учатся исключительно по спортивной стипендии. Задумайтесь об этом. Все уверены, что они поступают в колледж благодаря своим спортивным навыкам, а не академическим успехам, лидерским способностям, волонтерской работе или личным качествам.
Приведу еще один пример расовой микроагрессии. История эта произошла, когда я был в компании своего близкого друга Джейми (позже он отправился со мной в известное путешествие в Мехико). Джейми — один из друзей жениха на моей свадьбе — помогал мне искать рубашку на день бракосочетания. Я тогда не располагал значительной суммой денег, но в этой рубашке я собирался жениться и потому хотел найти что-то классное. Мы взяли кофе в «Старбаксе» и зашли с напитками в дорогой магазин Лос-Анджелеса. На входе я кивнул продавцу и прошел мимо него со стаканчиком в руке к ближайшей вешалке, а Джейми двинулся в другую часть магазина — поискать рубашку там. Рассматривая дорогущие рубашки, я заметил, что продавец приблизился к Джейми и вместо того, чтобы сказать: «Добрый день, могу я вам чем-то помочь?», заявил: «Здесь нельзя находиться с напитками». Услышав это, я подошел к другу со своим кофе, удивленный, так как жители Лос-Анджелеса везде ходят с кофе и мне никто никогда не говорил, что я не могу зайти с ним в магазин. Джейми, попадавший в такие ситуации тысячи раз за свою жизнь, сразу понял, что происходит. Я же не обратил внимания. Продавец — белый, магазин — дорогой, а Джейми — Черный мужчина, одетый довольно небрежно. Джейми с иронией спросил: «Супер, вы боитесь, что я пролью его?»
Продавец ответил: «Ну, эти рубашки очень дорогие». Джейми сказал: «И вы думаете, что я не могу себе позволить оплатить их, если споткнусь и пролью свой кофе на эти очень дорогие рубашки?» Теперь я хорошо знаю Джейми — у него есть волшебная способность высказывать серьезную мысль, одновременно обезоруживая собеседника юмором и манерой общения. Это его качество я особенно люблю. Но тогда я просто заулыбался, полагая, что продавец отойдет в сторону и позволит нам спокойно заняться покупками. Однако он не ушел, и Джейми продолжил: «Я собираюсь потратить деньги в вашем магазине, а вы переживаете из-за закрытого стаканчика с кофе у меня в руках? Почему ему, — он показал на меня, — можно ходить тут с кофе и никто не просит его выйти? Наоборот, ему даже помогает ваш коллега». В этот момент я подключился к разговору и, будучи истинным «миротворцем» (читай: белым мужчиной, приносящим проблемы), решил затушить конфликт, заметив Джейми: «Это не о расе. Пойдем, здесь все равно нет подходящих рубашек». Джейми затих и вышел из магазина. Когда я догнал его, он повернулся ко мне и спросил, почему я не заступился за него. Я пояснил: мол, на мой взгляд, это не такая уж большая проблема, чтобы устраивать сцену, просто политика магазина. И тут Джейми прорвало. Надо сказать, повод у него был.
«Джастин, я тебя люблю, но ты почему-то предпочитаешь оставаться слепым кое к чему. Ты имеешь в виду, что у них политика в отношении МЕНЯ? Никто не попросил выйти тебя. Никто не сомневался в твоей способности заплатить. Никто не думал, что ты упадешь и обольешь их рубашки кофе. Все это относилось только ко мне! Такое дерьмо постоянно со мной происходит, Джастин!»
Как я ответил? Я начал защищаться. Встал в позу белого мужчины с добрыми намерениями, который не хочет оказаться на «плохой» стороне расизма. Я принялся перечислять все, что мне пришлось увидеть, все ситуации, в которых я действительно сталкивался с расизмом, все способы, которыми я отстаивал расовое равенство, и все твиты, которые я написал о справедливости. Другими словами, я снова говорил о себе и о своих намерениях. Я поместил в центр внимания себя и свой опыт, а не его фрустрацию и боль, хотя все происходило именно с Джейми и проблемой были действия продавца по отношению к нему, а также мое бездействие — одного из его лучших друзей.
Пройдя несколько домов, мы подошли к другому магазину, и Джейми, все еще на взводе, обратился от входа к продавцу (Черному парню): «Эй, мужик, у меня с собой кофе. Можно я зайду и посмотрю?» На что тот ответил: «Если вы собираетесь потратить здесь деньги, можете брать с собой все что угодно». Таким образом, этот продавец не видел в цвете кожи Джейми причину для отказа. И даже тогда, испытывая дискомфорт и продолжая пребывать в невежестве, я просто посмеялся, не понимая, что происходит на самом деле. Я просто хотел, чтобы все прошло хорошо и мирно, и отмахнулся от опыта своего друга, убеждая себя, будто раса тут ни при чем.
Джейми ощущает эти пчелиные укусы почти каждый день своей жизни, а потому относится к пчелам иначе, чем я. Представьте, он сказал бы мне, что его ужалила пчела и ему больно, а я, не увидев эту пчелу, ответил бы: «Друг, ты уверен? Может, ничего не было?» — в то время, как жало пчелы торчало из его кожи и рука уже опухала. Что важнее в такие моменты — мои намерения или последствия укуса? Во взаимоотношениях произведенный эффект всегда важнее намерения. Но слишком часто в ситуациях, когда меня обвиняли — например, Джейми за то, что я закрываю глаза на расовое неравенство, или жена за то, что я прерываю ее, — я обычно вставал в защитную позицию и заново перечислял все свои добрые намерения. Я хотел бы сказать, что подобное случилось лишь однажды, но, к сожалению, Джейми пытался поведать мне о пчелиных укусах на протяжении многих лет. Оглядываясь в прошлое, я понимаю: мне проще было выбрать незнание, чем решиться научиться чему-то. Проще было защищать намерения белого мужчины, который «ничего такого не имел в виду», чем собственного друга.