ольшим сочувствием, мое сердце разрывается при воспоминаниях о полных мальчиках, которым доводилось сталкиваться с травлей такого уровня, которого я избежал. Этим парням, а также тем, кто был заметно худее меня, инвалидам и детям с задержкой развития приходилось куда хуже, чем мне.
Судя по поисковым запросам Google, мужчины одержимы своими пенисами и в то же время недовольны ими. Это так и есть. Мы даже придумываем им имена — будто это отдельные существа. И хотя не каждый из нас дает имя своему члену, мы все слышали подобное: Вилли, Джон Томас, Питер. Кто-то называет их в честь фастфуда: Воппер, Биг-Мак. Иногда мы видим в них некие устройства: инструмент, штырь, молот, дрель. И при всем этом, помимо дискомфорта в общественных душевых, мужчины также сталкиваются с тем, что ласково называют «стыдливым мочевым пузырем»: они не могут мочиться в общих писсуарах (хотя не испытывают таких проблем в огороженных кабинках). Знаете ли вы, что когда-то роль писсуара выполняла обычная канава, в которую все писали, не испытывая затруднений? Затем с течением времени многие мужчины стали стеснительнее и обнаружили, что больше не могут писать на глазах других людей, и потому вскоре изобрели отдельные писсуары. Если мы комплексуем, когда нам надо всего-навсего отлить, то с чего мы решили, что в спальне обойдемся без комплексов?
На крайний случай есть даже хирургическая процедура для парней, считающих, что их пенисы слишком малы. Операция помогает увеличить, помимо прочего, длину пениса, и каждый год около пятнадцати тысяч мужчин проходят через эту дорогую и болезненную процедуру. Я не математик, но могу посчитать: пятнадцать тысяч мужчин, которые реально ложатся под нож, — это около 1% от количества всех мужчин, искавших информацию об этой операции в Google. Зачем им это? Вы можете подумать, что мужчины просто хотят быть лучшими любовниками, доставлять больше удовольствия женщинам. В отдельных случаях это, вероятно, так, но, согласно данным, большинство мужчин страдают от состояния, которое хирурги-урологи называют «синдромом раздевалки» и которое проявляется в страхе осуждения со стороны других мужчин.
Но даже парня с большим членом, того самого рано созревшего мальчика, отрастившего в седьмом классе отвратительные усы, в какой-то момент унижали как раз за это. Потому что мы цензурируем друг друга и в детстве, и во взрослом возрасте, каждый раз, когда кто-то другой заставляет нас чувствовать себя неполноценно. Я до сих пор проживаю инстинктивную реакцию моего тела на коллективный поход в душ после тренировки. Странным образом это ощущение похоже на то, что испытывает мое тело сейчас, когда я заставляю себя сидеть в холодной ванне. Нервозность. Предчувствие. Ментальные упражнения, которые я должен делать лишь для того, чтобы заставить себя залезть в воду, понимая при этом, что, несмотря на все усилия, будет плохо. Как минимум, в эти моменты мне не приходится защищаться от гомофобных шуток типа «Писюн, не урони мыло!». Что самое печальное во всех этих дразнилках, подглядываниях, травле, ставших обычной составляющей жизни молодого мужчины? То, что даже когда они не были направлены на меня, я, испытывая чудовищный дискомфорт в собственной шкуре, ни разу не попытался остановить их.
Эти переживания сформировали во мне комплекс неполноценности, который отравлял мою жизнь на протяжении всего процесса взросления и до двадцати лет; да что говорить, я до сих пор борюсь с ним. Ирония состоит в том, что кто-то из парней из средней или старшей школы, прочтя эту книгу, может назвать рассказанные мной истории выдумкой — и я не удивлюсь. Вполне вероятно, они помнят подростка Джастина как парня, который сам дразнил и унижал других, и все это повествование выглядит в их глазах попыткой переписать историю. Но в этом и смысл. То, как мы себя ощущаем, и то, что мы делаем как мужчины, зачастую сильно отличается. И эти воспоминания, а также вызванная ими неуверенность — как раз те вещи, которые, в числе прочего, привели меня к чувству одиночества. И, к сожалению, в моменты особенно острого одиночества я всегда мог найти утешение в порнографии.
Когда я был маленьким и мы еще жили в Лос-Анджелесе, каждый день по пути домой из школы мы с друзьями проходили мимо киосков, стоявших почти на каждом углу. Они были набиты газетами, таблоидами, картами, журналами, конфетами и сигаретами. Сразу за журналами о фитнесе, моде и новостях стояли Playboy и Penthouse, намеренно слегка прикрытые другими изданиями. В зависимости от их расположения мы порой могли дотянуться до журнала и сдвинуть его, чтобы рассмотреть все скрытое. В том возрасте это являлось скорее следствием любопытства, желания выяснить, что же от нас прячут, а не выражением сексуально обусловленной потребности увидеть обнаженное тело. Я всегда был ребенком, проверяющим границы на прочность, стремившимся знать, почему что-то запрещено, а в детстве все, что запрещено, автоматически получает моральный ярлык «плохого» или «неправильного». И потому даже такое раннее, невинное, вызванное простым любопытством разглядывание обложек Playboy (и нервный смех в компании мальчиков, если мы видели там сиськи) приводило к борьбе стыда и возбуждения — чувству, которое уже тогда начало ассоциироваться с видом обнаженного женского тела.
Мы переехали в Орегон примерно в то время, когда доступ в интернет через телефон становился все более популярным и доступным. Человек моложе двадцати пяти лет с трудом может представить себе, что на подключение к интернету тогда требовалось как минимум две с половиной минуты, пока компьютер издавал звуки вроде «ур-р-р и-и-и ур-р-р н-н-н и-и-и кр-р-р н-н-н и-и-и гр-р-р ур-р-р». (Если вы не понимаете, о чем я, то поищите в интернете AOL dial-up sounds). Похоже, тогда я был более терпелив.
Мне было десять лет, когда я впервые узнал о порно в интернете. Я остался на ночь у своего друга — его семья, любящая и религиозная, как и моя, дружила с моей. Мальчики, Скотт и Элайджа, близнецы и мои ровесники, пообещали мне показать кое-что, когда родители уснут. Я помню, как ждал, предвкушая что-то запрещенное, пока взрослые не спали.
Наконец мы прокрались из спальни в гостиную, где стоял семейный компьютер. Мальчики включили его, открыли AOL, и почему-то звуки модема не разбудили их родителей. После того как установилось соединение, братья напечатали что-то в поисковой строке, и через целых шесть секунд ожидания загрузилось фото. Полноразмерное фото обнаженной женщины, лежащей в соблазнительной позе (это было задолго до того, как я узнал значение слова «соблазнительный»).
С той ночи я видел, наверное, сотни тысяч похожих изображений; когда же модемы заменил быстрый Wi-Fi, на смену фотографиям пришло видео, однако та первая картинка, похоже, оставила самый глубокий след в моей памяти, открыв, так сказать, ящик Пандоры. Каждый раз, когда я оставался в доме близнецов, мы дожидались, когда взрослые уснут, пробирались в темный холл и при свете компьютерного монитора осваивали секс по порно. В течение следующего года или около того я иногда смотрел порно дома у друзей, но позже и моя семья приобрела компьютер — примерно в тот момент, когда я перешел в среднюю школу и одновременно в пубертатный период. Еще не осознав последнего, я выходил по ночам из своей комнаты, чтобы включить наш компьютер. Позже я приобрел для себя небольшой телевизор с видеопроигрывателем и смотрел фильмы, в которых особенно любимые мною актрисы (в основном с большой грудью) участвовали в любовных сценах; а иногда я даже брал в прокате фильмы категории R и смотрел за закрытой дверью сцены с обнаженными телами или с сексом. (Кстати, несколько неловких моментов произошли в моей жизни в последние годы, на четвертом десятке, когда подростковые фантазии слились с моей профессиональной жизнью, и я подружился с некоторыми из этих женщин.)
Как бы то ни было, но тогда я не знал, что это постоянное, повторяющееся использование порнографии формировало в моем мозге связи, которые проложили дорогу к разновидности болезненного пристрастия и привели к искаженному взгляду не только на секс, но и на собственное тело (и на то, как оно работает), а также на женское тело (и на то, как работает оно). Все начиналось с невинного любопытства в те времена, когда в школах о сексе рассказывали мало, в основном фокусируясь на воздержании, — а порой и вовсе ничего не рассказывали, — а родители не имели ресурсов для сексуального воспитания, которыми мы располагаем сейчас. Для меня — и многих парней — порнография и являлась «сексуальным воспитанием». Нам буквально больше некуда было обратиться, чтобы без опасений задать волнующие вопросы; зачастую наши вопросы даже не относились к сексуальным фантазиям — они касались базового понимания того, как выглядит секс и как им заниматься. Со временем, уже в старшей школе, порно стало для меня чем-то, на что я мог отвлечься, чему я мог «доверять», когда нуждался в эмоциональной разрядке. Чувствуя себя одиноким, неуверенным, тревожным или просто заскучав, я обращался к порнографии и мастурбировал, пока это не вошло в привычку и не превратилось в простой способ побыстрее заснуть. Я вспоминал о порнографии, когда хотел сбежать от мыслей о своей неправильности, — и, да, именно установку на собственную неправильность порнография и закрепляла в моей голове, установку, формировавшуюся в средней и старшей школе: я неправильный, потому что у меня неправильный пенис, ведь пенисы должны не только приносить удовольствие женщинам, но и быть достаточно большими, чтобы причинять им боль. Неправильный, потому что пенисы должны приносить женщинам множественные оргазмы и заставлять их кричать от наслаждения снова и снова, на протяжении нескольких часов. И, в конце концов, неправильный, потому что у меня было мало женщин (если вообще были), я не имел никакого реального опыта в сексе и, конечно, считал себя неполноценным мужчиной.
В старшей школе, когда другие ученики начинали приобщаться к сексу, я хотел придерживаться своих духовных убеждений и держался от секса в стороне. Забавно, я говорю это так, будто имел возможность поступить иначе. Первые несколько лет я ее не имел. Многие мои друзья были христианами, которые следовали укорененной в обществе идее, что секс — это только вагинальный половой акт, а все остальное, и даже анальный секс, не запрещено. Это казалось мне странным.