— Я слышала, — почти шепотом сказала она, — что уже не первый человек так пропадает. И его, в общем, не особо ищут. Они говорят: да-да, мы ищем. А на деле даже не смотрят на меня. Неужели с нами правда так поступают?
— Как так?
— Уничтожают нас, — чуть слышно пролепетала она, — тех, кто высказывает недовольство. Ведь Петя был очень взбудоражен тем вызовом. Он потом два дня не спал: очень переживал, что наговорил там лишнего… Он такой — полезет на рожон, а потом жалеет. Даже думал найти того чиновника и извиниться. И пропал.
— Он ходил к нему?
— Он собирался в тот день. Но полиция говорит, его никто не видел. Получается, он вышел из дома и просто исчез, как в сугроб провалился. В принципе немудрено: тут же никто не поднимает глаз от земли. Но я ходила к тому чиновнику, и меня не пустили, понимаешь?
— Понимаю.
— Я никогда не была такой беспомощной, — сказала Олеся после долгой паузы. — Даже в детстве. Всегда есть какой-то ответ, что делать в той или иной ситуации, а тут я просто как без рук и ног. Я попросила организовать общественные поиски, но как их сделать без Интернета и телефона? Я хожу по тем местам, где мы с ним бывали, просто брожу по городу… Я тоже хочу пропасть, — она заплакала.
Андрей почувствовал черное леденящее отчаяние, которое передалось ему по телефонным проводам сквозь мрачные улицы городка. Он с содроганием подумал, что его безумная идея заполучить эту женщину (которая, в общем, не была ему теперь нужна), посетившая голову всего на один вечер и так же легко ее покинувшая, причиняет столько горя. Ее плач постепенно стихал, потом повисла тревожная тишина.
— Все будет хорошо, — пробормотал он. — Хочешь, я приду? Покажешь мне картину.
— Да, — обесцветившимся голосом согласилась она.
Андрей оделся и пришел. В квартире никого не было, хотя во всех комнатах (почему-то двери были нараспашку) заметны были следы жизни множества людей.
— Тут еще две семьи, — сказала она, приглашая его идти за собой, — хозяйская и другие эвакуированные.
Больше она не несла свое полное тело с легкостью и самоуважением — скорее, волочила его на слабых кривых ногах без особой охоты. Но горе делает людей отчасти прекрасными, как и счастье: слезы преобразили ее глаза, будто вымыли из них грязь и московскую копоть, загустили темно-карий оттенок, поселили пламя безрассудной надежды. Андрей подумал, что все в ней, кроме глаз, постарело.
Он сел на диван в ее комнате. Она осталась стоять и курила, глядя в окно. Потом очнулась от забытья и прошла к шкафу. Продравшись через ворох одежды: осенних курток, платьев, брюк, халатов — все, видимо, хозяйское, давно никем не ношенное, ведь зима казалась в городе вечной, — она докопалась до квадратного предмета, замотанного в оберточную бумагу
— Вот она. Слушай, я так и не раскрывала ее с Москвы.
Олеся впервые слабо улыбнулась. Андрей поднялся и, отстранив женщину, резкими движениями сорвал с картины бумагу. Она прислонилась к стене, словно без сил, и глядела на его быстрые уверенные движения. Он чувствовал, как по его спине бродит ее рассеянный пустой взгляд, и думал, что когда придет время, то так же уверенно и без сомнений начнет рвать ее одежду…
Однако это наваждение быстро прошло. Теперь оба рассматривали картину. На ней была изображена маленькая бухта, заросшая хвойным лесом, к которой издалека подходила одинокая белая лодка, наполненная людьми. Картина оставалась не законченной примерно на четверть: передний план был пустым.
— Я говорила, что сама не делаю модерн арт, — тихо сказала Олеся.
— Ну, это намного красивее.
— Думаешь?
— Да.
— Спасибо, — она снова закурила.
— Допиши картину.
— Зачем?
— Это может быть самым главным. Что самое главное в твоей жизни?
Она растерянно посмотрела на него, забыв в очередной раз сделать затяжку.
— Какой главный проект? — сказал он.
— Никакого.
— Плохо. Вот если бы ты хотела написать самую совершенную картину на свете, то надо было бы работать над этой.
— А-а. Нет, я не хочу ничего такого. Раньше, может, болела какими-то амбициями, а теперь так. — Олеся пожала плечами.
— Ясно.
— Повесишь ее?
Андрей забил в стену гвоздь, соорудил из проволоки петлю и прикрепил к задней части рамки и повесил на самую светлую из стен.
— Теперь, когда тут висит незаконченная картина, это модерн арт, — сказала она.
Затем Олеся предложила поесть. За обедом они сначала молчали, потом она спросила:
— А какое у тебя дело? Самое главное.
— Раньше было такое. Хотел достучаться до людей. Чтобы их тревожило происходящее в городе, на улице, в стране. Чтобы репортажи были хлесткими, животрепещущими, помогали что-то исправлять, менять.
— А теперь?
— Теперь не знаю. Здесь полный информационный вакуум.
— Это точно. Знаешь, меня ничего, в общем, не интересует с тех пор, как Петя пропал, кроме одной мысли: почему же им всем настолько наплевать? Ну хорошо, я — меня сломали. Забрали у меня мужа, лишили возможности его искать. Но они-то все могут задать себе вопрос, что мы тут все делаем. Но никто не задает. Больше того, они страшно бесятся, когда я прошу их это обсудить. Ну, или когда просто говорю свои мысли.
— Кто, соседи?
— Ну да, соседи, коллеги… Они так и смотрят… Разъяренно, ты знаешь. Мол, заткнись! Почему? Если мне просто любопытно.
— Не знаю.
— А тебе тоже все равно, почему и зачем нас вывозят в эти городки?
— Я… — Андрей попытался вычерпнуть ответ со дна своего полуспящего рассудка, но ничего не нашел. — Не знаю.
— Значит, все равно, — со вздохом подытожила Олеся. — Я уже думаю: может, они что-то добавляют в воду, чтобы мы все тут отупели?
Потом они вышли прогуляться. Прогулка превратилась в упрямое, многочасовое хождение по городку. Они замотались в шарфы, потому что дул ветер и валил снег, и говорить было почти невозможно, но и без разговоров Андрей понял, что они занялись отчаянными поисками Пети.
Они прошли главную улицу города — Ленина — из конца в конец, ныряя в переулки и дворы. На краю города стояли КПП, вокруг которых напряженно гудели огромные пронизывающие ночь прожекторы. За последним рядом домов чернела и выла непроницаемая тундра. Они не говорили об этом, но оба знали, что если человека просто вытолкнуть туда, в метель, и заставить немного пройти, он вскоре вряд ли найдет путь назад: город мерцал слабо, а следы заметались в течение нескольких минут.
Вернувшись обессиленными, они вошли в Олесину комнату и улеглись на большую просторную кровать. На ней было вполне достаточно места, чтобы двое взрослых лежали порознь, не касаясь друг друга, но, когда он немного отдохнул, Андрей перевернулся и обнял ее в темноте. Олеся дышала тихо, чуть слышно, и он стал бродить по ее телу, распаляясь от того, что наслаждается ею как добычей. Он заставил ее дыхание стать частым, прерывистым, умоляющим, и потом вцепился в нее поцелуем, и она ответила ему: сначала вяло, как бы нехотя, а потом — он чувствовал, как меняется ее поцелуй — с согласием. Он чувствовал, что ей стыдно и неприятно и что они оба наслаждаются отвращением к тому, что делают. В коридоре шумела коммунальная сутолока: хозяева и эвакуированная семья смотрели хоккейный матч, кто-то готовил еду, ребенок занимался на пианино.
Выйдя снова на мороз, Андрей почему-то подумал, что скоро исчезнет и Олеся, и ничего, кроме ее картины и этой вспышки сумасбродной любви, от нее не останется. Точно так же в один прекрасный день придется исчезнуть и ему, и от него тоже не останется ничего, кроме размытых воспоминаний о женщинах, с которыми он когда-либо бывал.
На Новый год, как и договаривались, они встретились с Сергеем перед монументальным зданием управления по информированию граждан и ревизии гражданской активности. У каждого было несколько пакетов: салаты, фрукты, овощи, холодец, блины и, конечно, выпивка.
— Ну, здравствуй! — радостно воскликнул Сергей.
— Привет!
— Наконец-то. Ух, сейчас отметим!
— А тебе не надо будет работать? — на всякий случай уточнил Андрей.
— Ну-у, я тут еще никогда не дежурил на Новый год, но, думаю, ничего не приплывет. Ну и потом, на праздник дисциплина всегда чуть падает, это нормально.
Управление показалось Андрею таким же пустым, как и в день, когда они приходили с Петром. Пожилой охранник поздравил их с праздником и предупредил, что в одиннадцать уйдет домой, а ключ от здания отдаст Сергею, и им надо будет запереться изнутри.
Сергей бодро принялся разливать водку, и, несмотря на вялое сопротивление Андрея, они начали пить уже в десять вечера.
— А что тянуть? — удивлялся чиновник. — Страна огромная: уже некоторые закончили праздновать и легли отсыпаться, а мы только начинаем!
— Ну да.
— Тебе приходило в голову, насколько она большая!?
— Нет. Чем дольше я здесь, тем хуже чувствую масштаб.
— Масштаб чего?
— Мира.
— Ну, за мир и выпьем.
И они выпили. Пожевав закуски, Сергей сказал:
— Это для вас, горожан-хипстеров, размеры ничего не значат, а ты полетай с мое из конца в конец страны — поймешь, что это такое. А еще лучше съезди.
Андрей меланхолично кивнул.
— Эй, да ты без новогоднего настроения совсем!
— Да, пожалуй.
Андрей поднял на него слегка помутневший взгляд. Они еще выпили, и он понял, что все перед глазами плывет.
— Э, так дело не пойдет, — сказал Сергей огорченно, — эдак ты еще до Президента уснешь.
Они вышли на мороз и покурили «Северных». Андрей немного пришел в себя и почувствовал веселость, которая, как ему казалось, под огромным давлением все это время тайно копилась, а теперь рвалась наружу, и алкоголь пробивал ей дорогу. Следующую рюмку они уже выпили по его инициативе.
— Виски, оказывается, очень тоскливый напиток, — сказал он, — после него чувствую себя таким тяжелым и грустным.
— Это потому, что он весь паленый, — Сергей засмеялся. — Слушай, ладно, скажи мне другое: у тебя получилось с его женой?