Хмель сразу же начал выветриваться из головы, когда я поднялся и принялся осматривать многочисленные ящики этого сооружения, которое практически все из тех самых ящиков и состояло. Периодически я поглядывал на спящую графиню. Думать тут было не о чем, во всех ящиках, кроме одного, ключи вставлены в замки. Это было глупым решением. Следовало и этот ключ оставить на своем месте, тогда на фоне всех остальных ящиков этот не выделялся бы, а потенциальному вору пришлось бы повозиться, прежде чем проверить каждый, дабы найти нужный. Учитывая же количество этих самых ящиков, для того, кто не знает, что и где находится, нужен был как минимум час, чтобы все как следует осмотреть, а у воров обычно в распоряжении гораздо меньше времени. Но графиня слишком умной мне не показалась, так что то, что это ее решение так сильно облегчило мне жизнь вместо того, чтобы ее осложнить, было все-таки довольно закономерно.
– Вместо того, чтобы любовью заниматься, ты по чужим столам шаришь, поздравляю, Петр Алексеевич, ты истинный извращенец, – тихонько пробормотав это напутствие, я открыл пресловутый ящик и, заглянув внутрь, увидел то, что и хотел увидеть – аккуратно свернутые бумаги с взломанными печатями, похожие на письма. Брать или не брать? Вот в чем вопрос. Еще раз оглянувшись на Анну Каролину, я вытащил одно письмо наугад и повертел его в руках. Письмо было без обозначения адресата, скорее всего, доставлено курьером или отдано лично в руки графине Ожельской. Открыв его, я поднес поближе к свече и принялся читать. Написано оно было на немецком, что уже вызывало определенные подозрения.
Пару раз графиня повернулась и весьма неэстетично всхрапнула, тогда я замирал, чувствуя, как бешено колотится сердце, боясь, чтобы меня не застали врасплох, потому что объяснить подобное было бы сложновато. Прочитав письмо до конца, я задумался, а затем выгреб все, что было в секретере, и выбрал письма, их было всего три, запечатанные подобным образом. Остальные принадлежали, вероятно, многочисленным любовникам графини, и их содержимое вызывало у меня тошнотные спазмы, настолько они были фальшивы и от них просто несло пороком. Только одно из них резко отличалось от остальных, оно не было подписано, но и стихи были хороши, и чувствовалась искренняя влюбленность автора. Письмо тоже было написано на немецком, и я даже догадываюсь, чьему перу оно могло принадлежать. А может, это и хорошо, что у нас с ней ничего не получилось, а то еще какую-нибудь болезнь подхватил бы, учитывая количество весьма откровенных опусов.
Быстро запихав остальные письма на место, я спрятал те, что отобрал, за пазуху, закрыл секретер и сунул ключ на место под ножку. Проведя по сюртуку, проверяя, чтобы ничего нигде не торчало, я внезапно напомнил самому себе де Брильи в известном фильме, который всю дорогу носился с бумагами Бестужева для французского правительства. Ассоциация была настолько сильной, что мне пришлось прикусить костяшку указательного пальца, чтобы не заржать.
Еще раз посмотрев на спящую графиню, я подхватил канделябр и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Мне было, о чем подумать. Те письма, которые сейчас лежали у меня за пазухой, были адресованы графине не кем иным, как Фридрихом Вильгельмом, отцом Карла Фридриха, кронпринца Пруссии. В этих письмах он всячески поощрял связь между сыном и графиней и даже призывал ее действовать более упорно, погружая нелюбимого сына в пучину развращенности. Также в том письме, которое я мельком просмотрел, Фридрих Вильгельм высказывает опасения по поводу того, что Австрия все более и более отдаляется в сторону Англии. Видимо, Карл решил таким образом упрочить свое пошатнувшееся положение, потому что роль императора в Священной Римской империи все больше и больше напоминала синекуру. И в этом своем стремлении он не брезговал ничем, даже пригласил в качестве учителя для Марии-Терезии Бенгеля, после рождения сына. Неокрепший разум девочки-подростка очень гибок, а лютеране могут быть крайне убедительны. Тем более что опыт сосуществования с католиками у них имелся и довольно неплохой. Высказавшись, король Пруссии требовал от графини усилить влияние на отца, чтобы тот хотя бы разузнал, к чему все скатывается.
Для меня же эти наметки значили лишь то, что Карл серьез решил выдать дочь за Фредерика. Лично я считаю эту партию не слишком разумной, но лишь в разрезе самой принцессы. Все-таки артист Фредерик, если судить по донесениям Бестужева, тот еще. Да и для меня этот вариант просто отвратителен: тандем Австрия – Великобритания доставил в другой, известной мне истории так много геморроя, что и не вышепчешь. Но этот тандем вредит прежде всего Франции, да и Пруссии, чего уж там. Поэтому Франция хочет вернуть в Польше трон Лещинскому и породниться так срочно с такой темной лошадкой, как я, дабы получить поддержку в случае чего.
Могу ли я как-то использовать эти письма? Пока не знаю. Но графиня не простой финтифлюшкой оказалась, и подозрения Румянцева в том, что она причастна к шпионажу, только что нашли свои подтверждения.
Так, вроде бы вот эта дверь – вход в комнату Шереметева. Толкнув дверь и убедившись, что она закрыта, я несколько раз стукнул в нее. Открылась дверь не сразу. Заспанный Петькин денщик высунул недовольную рожу, но, увидев меня, тут же распахнул ее передо мной, давая беспрепятственно пройти.
Петька не спал. Он сидел в кресле и с мрачным видом смотрел в окно.
– Ну, и что случилось? – я сел в другое кресло, глядя на друга, который щелкал пальцами и сжимал зубы так, что я даже слышал, как они скрипят.
– А у тебя тоже ничего не получилось, государь? – он с такой яростью посмотрел на меня, что я невольно отшатнулся.
– Что? Я не понимаю тебя, – я даже опустил то, что Петька чуть ли не орал на меня, превратившись в слух.
– Вот и я не понимаю, – он вздохнул и потер лицо руками. – Ты со своим дурацким указом, за неисполнение оного меня однажды едва не выпороли эти михайловские мордовороты, играете со мной сейчас злую шутку.
– Какую? – я честно пытался понять после изрядного излияния посреди ночи, в чем виноват перед Шереметевым и при чем здесь мой указ.
– Знаешь, Петр Алексеевич, какой сейчас самый модный запах в салонах Москвы и на ассамблеях?
Я покачал головой. Откуда? Я был занят так, что спал урывками. Это вот Петька может по ассамблеям шляться, а я старался все успеть закончить перед поездкой из насущных проблем.
– Фиалка. Едва заметный, летучий как летний ветерок. Этот запах мыло издает, которое специально для дам сделал Эйлер, поддавшись их стенаниям и ненадолго оторвавшись от того спора, который ты с учеными мужами затеял.
– А что, Эйлер тоже решил поучаствовать? – я хмыкнул.
– А то, в Академии наук вообще, похоже, только Шумахер остался Кунсткамеру сторожить. Ты, Петр Алексеевич, давно-то мастерскую, что при мануфактуре поставить велел, навещал?
– Давно, – я вздохнул. – Времени у меня на все не хватает. Я Сенат-то пинками собрал, прямо перед отъездом. Распущу я этих дармоедов, вот помяни мое слово. Создам вместо коллегий, ну, например, министерства, наделю министров полномочиями в их сфере деятельности и буду каждое утро кабинет собирать да возникшие вопросы в рабочем порядке решать, ну и отчеты по проделанной работе принимать. Так оно, похоже, лучше будет и эффективней.
– А и создай, – махнул рукой Петька. – А то я во всех этих коллегиях до сих пор путаюсь. А так, будет Министерство дорог – коротко и понятно, чем они там занимаются. Или Министерство общевойсковое. Тоже все понятно, и не ломаешь голову, с кого спросить, ежели портянками не все войска обеспечены в полном объеме. А внутри себя они пущай как хотят делятся, как им угодно. Количество только ограничь различных кабинетов, и то дело будет. А вот мастерская или лаборатория, или что ты там создать хотел, теперича занимает целое подворье. И мануфактура разрослась так, что и вслух подумать страшно. Они же два соседних дома с подворьями выкупили, да забором обнесли. А еще у Радищева дворника вытребовали и кобелей держат злющих, говорят, чтоб иноземцы чего не сперли, а то уже вертятся вокруг аки вороны над кладбищем.
– Министерство путей и сообщений, – пробормотал я, разглядывая Петьку, словно только что впервые увидел. – Целого министерства на одни дороги – жирно слишком будет. Я тут вообще все пытаюсь в голове держать, так что… Надо же, как я от жизни-то отстал. Ну а как мужи ученые поживают, есть ли у них успехи? – вообще я надеялся, что успехи будут, иначе зачем все вообще начинать?
– С движителем паровым пока на месте топчутся, зато какой-то пресс сделали, сейчас испытывают, да какой-то ток получили, дюже Бернулли матерился, когда руку, зашибленную этим самым током, потирал.
Прекрасные новости, просто прекрасные. А как по-другому, если все предпосылки уже были, только руку протяни и сорви. А тут крупнейшие умы вместе собрались, конечно, по дороге к достижению основной цели они кучу всего полезного изобретут, просто походя. Ну да экспериментальные лаборатории для того и создавались в мое время.
– Еще Эйлер с Бернулли полаялся, в чем-то не сошлись они, и сказал, что быстрее шар огромный, способный тяжести тягать в небо, запустит, чем у Бернулли его расчет сойдется, потому как тот совсем убогий и не слушает хороших советов. И ведь пошел шар лепить. У цинцев весь шелк скупил, коий те на взятки привезли да невостребованным оказался.
– Ну раз ты ученых наших мужей курировать взялся, то тебя и назначу ответственным куратором. Они – увлекающиеся дюже люди, за ними контроль должен быть, особливо за финансами.
Если Эйлеру, закусившемуся с Бернулли, удастся реализовать воздушный шар… Перспектива очень недурная вырисовывается.
– Э-э-э… – только и сумел выдавить из себя Петька.
А как ты хотел? Инициатива наказуема и беспощадна.
– А что у тебя не вышло-то? – я посмотрел с любопытством, как на Петькином лице заиграли желваки.
– Да перед дамой едва не опозорился, – Петька снова потер руками лицо. – Уже привык, понимаешь, когда от девицы тонкий запах фиалок на ветру идет. А тут, как до дела дошло, как я ощутил эту жуткую смесь потов да духов восточных, так меня на фрейлину эту едва ли не вырвало. Хорошо еще, что Васька рядом был, быстро сориентировался да увел меня, якобы по делам неотложным. Это просто чудо, что я в коридорах начал активность проявлять, да и дамочка ох и горяча, но вот такой конфуз… И что делать, Петр Алексеевич?