И для убедительности Микул потряс тёплым, уже прожаренным матерью в печке ватником.
Девчоночка ни звука.
— Ты что, слезать боишься? Высоко тебе? У вас в городе таких печек нет, что ли? Ну ладно, на кровати будешь спать, вон под пологом. Давай сниму, что ли?
Выждал, послушал и ничего не услышал. Мика осторожно заглянул на печку. Девчонка сидела спиной к нему и тихонько пересыпала из горстки в горстку просо, любуясь, как оно гладко скользит.
— Беда, Сандра, — сказал упавшим голосом Мика, — девка-то у нас глухая. Что будем делать? А?
У Сандрика были свои думки.
— Кашу есть! — ответил он шустро.
Сняв с бечёвки хорошо просушенные полосатые штанишки и кофточку, Мика быстро отыскал скалку, ловко прокатал бельё и, свернув, бросил его на печку. И, наверное, попал точно. Девчонка, судя по шороху, принялась одеваться. Так и есть, выглянула уже в своем полосатом наряде.
Вспомнив про ватные ноги, Мика решительно влез по приступкам и, ухватив сестрёнку под мышки, стащил вниз. Она не сопротивлялась. Ну, ватная кукла, да и только. Набрав воды в рот, чтобы согреть немного, Мика хотел умыть девчонку так же, как умывал Сандрика, когда тот был поменьше, но она вскрикнула и закрылась рукавом. Ишь ты, значит, так не приучена! И как их там воспитывают, в городе? Показал ей на лоханку, чтобы не простудилась на снегу-то с непривычки, а она ничегошеньки не поняла.
Смотрит на лоханку, держится за ушко, в которое палку продевают, когда выносят, и глазами хлоп-хлоп.
Мика даже за дверь вышел, чтобы не мешать, и Сандрика за руку вывел. Успел козе пойло снести и вернуться, а она всё стоит и посматривает, как в лоханке корки хлебушка плавают, картофельные очистки, блёстки постного масла от ополосков. Ну и стружки, которые, балуясь ножом, Сандрик настрогал, когда больших дома не было.
«Неужели такой простой вещи, как лоханка, никогда не видела? И как они там живут, в Ленинграде?»— опять подивился Мика.
Вот горе с ней, пора кашей кормить, а она не умывается, не прибирается.
— Ну ты хоть сама поплескайся. — Мика подтащил её к ведру.
Стала, держась рукой за лавку, и льдинки пальчиками трогает. Руки-то ничего, не ватные… Глядишь, сможет хоть шерсть прясть да чулки, варежки вязать…
— Может, ты снегом умываешься? Ишь лицо какое беленькое! Ну пойдём на улицу.
Мика хотел обуть её в Сандриковы валенки, но брат такого рёву дал, что Мика заткнул уши. Пошёл в горницу за мамиными новыми чёсанками, на которые ещё и галоши не куплены. Пусть разок наденет.
Девчонка в приоткрытую дверь заглянула, даже глаза расширились. Вон как удивилась — горниц, что ли, не видала? Что, у них в городе таких чистых горниц нет, в которых не живут, а только самое лучшее добро и вещи хранят и по праздникам гостей принимают?
Наверное, бедновато жили. И на деревне есть такие, у которых избы не пятистенные, а обыкновенные, где живут, спят, едят, телят держат и гостей принимают. Ну, это уж совсем не самостоятельные колхозники.
В горницу вообще зря ходить не полагается, особенно ребятам. И ничего там брать без спросу нельзя, всё запретное, новое. Там кровать стоит никелированная, с блестящими шарами, на которой и мама ни разу ещё не спала, а уж ребятам и подавно поспать на ней не снилось. Только полюбоваться можно было горкой подушек в красных наволочках да покрывалом кружевным. Ох и красиво!
И Мика, раз уж вошли без спросу, не вытерпел и похвалился:
— Вот у нас что есть, ты не думай, будто мы бедные! Наш папка бригадиром был. У нас всё есть. А вон мамин сундук, знаешь в нём какие платья!
Но девчонка почему-то глядела не на нарядную кровать, не на сундук, окованный серебристыми пластинками, а под кровать заглядывала. Ну и чудная! Чего она там искала?
— Полюбовались, и хватит, — сказал Мика, закрыл дверь горницы на крючок и попытался обуть чудачку в чёсанки.
Не тут-то было — велики оказались. Обе её ноги в одном валенке умещались, и она сама тонула в нём чуть ли не до подмышек.
Сандрик смеялся, глядя, как брат старается упрятать эту диковинную птичку с косичками в мамин валенок. Соловьём заливался, даже в носу свистело и в горле булькало. А Мика чуть не плакал. Девчонка же только глазёнками моргала, словно не понимала, зачем это.
Разозлившись, Мика швырнул валенки обратно в горницу и крикнул, указывая на лоханку:
— Не хочешь на улицу идти, так действуй здесь, чего время тянешь? Нам кашу пора есть!
И в сердцах снова выбежал в сени, забыв прихватить Сандрика.
— Сестрёнка, понимаешь, попалась какая-то непонятливая, заканителился я с ней, — пробормотал Мика, давая козе сена.
Когда он вернулся, то ребят в избе не нашёл. Они были в горнице. Ой, этот Сандрик как заберётся туда, так либо куриные яйца, которые в корзинке под кроватью хранятся, начнёт скалкой давить, либо ещё какую беду сочинит!
На этот раз ничего особенного ни этот озорник, ни ленинградская сестрёнка сделать не успели. Они сидели, достав из-под кровати горшок с ручкой, в котором было топлёное масло.
Сандрик с важным видом хозяина тыкал палец в застывшее масло и мазал себя по губам. А девчонка таращила глаза то на горшок, то на Сандрика.
Ну и чудо! Неужели же в городской, своей жизни такого горшочка не видывала? Вон у них в сельской лавке и то этих посудин сколько угодно продаётся. Удобные, с ручками, с крышками, в них что хочешь держи — хоть сметану, хоть масло.
Не успел Мика пожурить Сандрика за баловство, как вдруг девчонка отобрала у него горшочек спрятавшись за спинку кровати, присела на него…
— Что ты делаешь, озорница?! — вне себя вскричал Мика и слегка потянул сестрёнку за вихры.
Тут она и дала рёву.
ХОРОША КАШКА, ДА МАЛА ЧАШКА
Слёзы покатились по её щекам крупные, как горошины.
Не желая потакать капризнице, Мика схватил её в охапку и вынес в козий хлев.
— Ладно, не хнычь, буду выносить тебя сюда, пока на своих ногах не станешь бегать.
Мика вернулся в избу, дал Сандрику щелчка в лоб, запер дверь в горницу покрепче на крючок и достал из печки молочную кашу. Вывалил в чашку, сдобрил коровьим маслом, размешал и, уложив три ложки на три ломтика хлеба, отправился за канительной девчонкой. Нашёл её в углу хлева. Руками закрылась и дрожит отчего-то, а коза её лижет, успокаивает.
— Ох ты глупая! — сказал Мика. — Животное и то тебя понимает.
Поднял, понёс в избу и чует — штанишки мокрым-мокры, как у Сандрика пелёнки, когда он ещё в люльке лежал.
— Чего же ты наделала? Ох ты, горюшко горькое! — чуть не заплакал Мика, но удержался, собрав всё своё мужество.
Стащил штанишки, бросил на мороз, чтобы сырость вымерзла. А чудачку усадил в передний угол и отцовским ватником прикрыл её кукольные ножонки.
— Ладно, ладно, не дрожи, мать придёт, во что-нибудь оденет, кашу можно поесть и без этих пижамов!
А каша уже покрылась. корочкой. И Сандрик успел корочку расковырять и вымазать свои толстые-красные щёки, чтобы посмешить девчонку. Он почему-то сразу привязался к ней и все делал посмешней, да так, чтобы она видела.
— Ну хватит, — сказал Мика, отирая ему щёки, — побаловались, поиграли, и будет, давайте кашу есть. У меня живот подвело, я уже на ногах не стою!
Вначале сам попробовал. И, убедившись, что каша мягкая, тёплая, легко в горло скользит, Мика сунул ложку в руку девчонке.
— Заправляйся давай, хороша пища!
Но девчонка, вместо того чтобы есть, стала разглядывать деревянную расписную ложку.
Это надо же, ничего-то хорошего, видать, в жизни не знала!
Узор на ложке и то в диковинку!
— Ложки с глазами, всё видят сами — где в чашке пусто, а где мясцо да капустка! У кого ложка поглазастей, тот и сам попузастей. У нас так-то! — пояснил ей Мика и сказал — Ты ешь, ешь, а то никогда на свои ноги не станешь! Эта каша, знаешь, какая пользительная, овсяная. А с овса кони громче ржут, жеребята резвей бегают. Смотри, как я действую.
Засунув полную ложку в рот, Мика облизал её: вот как вкусно. А Сандрик, мало того что вслед за Микой зачерпнул полную ложку каши, ещё и руку запустил в чашку, показывая, что можно и вовсе без ложки обойтись. Но, вместо того, чтобы сделать то же самое, девчонка даже отодвинулась.
— Да ты что, есть, что ли, с испугу разучилась, — возмутился Мика, подвигая ей поближе чашку, — или руки у тебя коротки?
У него руки были длинные. Он издалека доставал по полной ложке и поучал:
— Вот так надо есть!
И вдруг, когда девчонка наконец сообразила и потянулась со своей ложкой в общую чашку, там оказалось пусто.
Мику даже в жар бросило. Как это неловко получилось… Вот так сыграли в ложки! И когда он с удивлением разглядывал нечаянно опустошённую чашку, вошла мать.
— Ну, хозяева мой дорогие, как вы тут хозяйствуете? Вижу, у вас тишь да гладь — вот благодать, вот любо!
А Мика как вскочит с лавки да как тряхнёт ложкой об стол:
— Совсем она не люба! И не голуба, а галка какая-то суматошная. Ой, мама, замаялись мы с ней! Всё ей не то и всё ей не так! Козы напугалась… штаны вон сушатся. И лоханка ей не годится… И козий хлев не подходит! И чашка ей не чашка, и ложка не ложка! Ой, мама, ошиблись мы! Совсем не про неё отец нам писал… Не может быть девчонка Панасом! Да ещё такая привередливая!
Мать только руками всплёскивала, слушая обидчивую речь старшего.
— А кашей-то хоть покормили вы её?
— Какая тут каша?! От всех этих расстройств мы её сами нечаянно съели…
— Как же вы так?
— А вот когда расстроишься, оно всегда так! — И тут Мика вдруг как заплачет.
Это надо же, в первый раз с ним такое случилось с тех пор, как он остался после отца за мужчину в доме.
Вот до чего довела его эта птичка-невеличка, выпавшая из чужого гнезда.
КОМУ РАДОСТЬ, КОМУ ЗАБОТА
Марфа Учайкина была женщина спокойная, рассудительная. Если покричит когда, то по делу. Если и шлепка даст, то по справедливости. А вообще она добрая была. И хотя редко улыбалась, но когда улыбнётся, то её широкое лицо так и засветится. Даже теплей в избе становится, на морозе — легче.