Вот и сейчас широко улыбнулась мать, обняла Мику за плечи. Ничего не сказала, пошла, вздула угольки, развела костерок на загнётке, заварила манную кашу. Потом зашла в горницу и принесла, белую тарелочку с синей каёмочкой, которую только при гостях из шкафа вынимала. И то не при своих, сельских, а для приехавших со стороны. И ещё принесла чайную ложечку, которую уж так берегла, так боялась, чтобы Сандрик куда не затащил, всегда первую после гостей прибирала. А тут на вот тебе, подаёт капризной девчонке.
— Кушай, миленькая, с отдельной тарелочки, от тебе аккуратная ложечка. Нашей-то деревяшки Напугалась. И та по твоему ротику она велика… Да и к общей чашке ты непривычна… Ишь ты, ведь интеллигентная какая, ленинградочка ты наша залётная… Уж и не знаю, как же тебя-то звать, голубка ты моя…
Мика даже позавидовал, слушая слова, никогда не слыханные им от матери. Наверное, это только с девчонками так мамы воркуют. Ну и ладно, он уж большой, его голубить нечего. Не нуждается. И, надув губы, как отец раздувал, бывало, усы, когда на ать обижался, Мика направился по хозяйству, проворчав:
— Голубка-то голубка, а ты бы посмотрела, как она масло чуть не испортила… интеллигентная… Сообразила тоже!
Мать не обратила внимания на его вынужденное ябедничество. И, разбирая её волосёнки, всё приговаривала:
— Ишь ты, как у галчонка пёрышки… Ну ничего, сейчас косички заплетём, ленточки красивые завяжем. Как тебя звать-то, скажи, неулыбушка ты наша сурьёзная?
Но девочка ела молча и, только съев кашу, поблагодарила кивком головы.
Мать дала ей стакан топлёного молока с ломтём хлеба. Девочка попила, поела и опять кивнула. Начала вроде приходить в себя понемножку.
Насчёт мокрых штанишек мать тоже с неё не спросила, а ведь Сандрика наверняка бы крепко пробрала, а тут усмехнулась только и сказала Мике с укором:
— Ну разве можно так? Соображать надо! А если человек в своей жизни вблизи таких животных ещё не видал? Да ведь тут коза рогатым Гитлером покажется в тёмном-то хлеву. Неизвестно ещё, как бы ты осрамился в её положении.
— Я бы не осрамился, небось. Я бы и взаправдашнему Гитлеру рога пообломал! — хотел обидеться Мика, а потом махнул рукой — ладно, за него война своё слово скажет.
Мать ведь и не знает про его тайные сборы да уговоры. Когда спохватится, он уже далеко будет! И каким-нибудь таким геройством прославится, что все ахнут. Вот тогда мать и застыдится, что недооценивала своего сына.
А Марфа всё найдёночкой знай любуется. Бывало, она так радовалась Сандриковым красным щёчкам, а теперь её остренький носик разглядывает, разглаживает чёрные бровки и печалится вслух:
— Оглушило её, наверное, там бомбами. Не слышит, чего мы говорим, бедняжка. Ну ничего, и глухие на свете живут. А может, и отойдёт ещё? Давай-ка затопим, сынок, баньку. Да как следует её косточки попарим.
— А чего же, — сказал Мика, смягчаясь, — это можно. Вот съезжу в лес по дрова, привезу берёзовых посуше, и истопим.
— Ну вот и хорошо, а пока покатай-ка ты её, голубку нашу.
— И это можно, — сказал Мика. Его отец тоже никогда не отказывал в просьбах матери. — Только вот одеть-то её во что?
— Девочку-ленинградочку-то нашу? Ах, да неужто ж мы хуже людей и у нас ничего запасённого в сундуках нет? Оденем! Как на картинке! | Улыбаясь, Марфа прошла в горницу, открыла сундук. И сразу зазвенели тайные звоночки, нарочно в нём устроенные, чтобы никто без спросу не лазил. Из этого заветного сундука вещи доставались «только в летнюю жару, чтобы вывесить да просушить их на солнце. Да иной раз в день своего рождения мать рассматривала с подружками своё приданое, ещё от её матери и от её бабушки доставшееся. И хвалилась тем, что она ко всему этому сама своей будущей дочке добавила.
Были там и вытканные узорами полотенца, и вышитые рубахи, и разноцветные кофты, и какие-то старинные душегрейки да телогрейки, и полусапожки с гармонистыми голенищами, и даже такие вещи, которые неизвестно как и назвать.
И вот среди этих вещей отыскала мать и вынесла меховые сапожки, одёжку на заячьем меху, меховую белую шапочку и пёстрые рукавички. Ну такие красивенькие: надела их девчонка — и словно двух снегирей поймала в руки!
Но не улыбнулась от радости, а только глаза широко раскрыла.
— Может, ей думается, будто всё это во сне? — шепнула мать Мике. — Оттого, что видит, а не слышит, да-да!
И, обув-одев привередницу, сама усадила её в санки.
Санки были добрые, быстрые, с подрезами — отец в хозяйстве ничего плохого не держал. Сандрика Мика раскатывал в них лихо, а вот, усадив вместе с ним девчонку, что-то быстро притомился. И стал присматривать, где бы найти подсобную силу.
Марфа помогла вывезти салазки на гладкую-санную дорогу. И, решив, что теперь ребята и без неё справятся, пошла на молочную ферму, строга наказав сыновьям:
— Берегите сестрёнку! — А ей крикнула с улыбкой — Катайся, доченька, дыши свежим воздухом, поправляйся всем нам на радость, себе на здоровье?
КОНЬ-ОГОНЬ И ХИТРЫЙ ЗАЯЦ
Кому радость, кому забота. Мика хмуро поглядывал по сторонам, таща санки, и вдруг навстречу им Кудлай. С утра он куда-то запропастился. Наверное, навещал каких-то своих знакомых, но завидев ребят с салазками, примчался во весь дух.
Он любил играть в лошадки. И не обижался, когда мальчишки заставляли его быть конём, надевали мочальный хомут и впрягали в салазки. Сильный пёс таскал их по сугробам шутя и выражал свой восторг громким лаем, радовался он не только оттого, что после каждой игры ребята угощали его кто куском хлеба, кто остатками лепёшки. Ему нравилась сама игра. Особенно его забавляло, когда удавалось вывалить седока в снег.
— Кудлай, Кудлай, сестрёнку покатай! — позвал его Мика и заранее показал кусок хлеба.
Кудлай замахал рыжим хвостом и охотно подставил широкую грудь.
Запрячь лохматого коня было проще, чем рогатого. И вскоре, сопровождаемый целой улицей, пёс важно повёз санки с девчонкой к берегу реки, вьющейся позади деревни.
Там на льду мальчишки гоняли клюшками деревянные шары. Играли в хоккей, разбившись на две команды, только не в городской, а в деревенский. Шаров было много, и каждый надо было загнать в лунку команды противника. Кто скорей заполнит чужие лунки, тот и выиграл.
Завидев Кудлая в упряжке, мальчишки бросили игру.
— У-лю-лю! Берегись, задавлю!
— Конь-огонь, кнутом не тронь!
— Он хоть не брыкается, да зато кусается!
— Скачи, Кудлай, да громче лай!
Пёс и рад мальчишкам, вертится, визжит, взлаивает. Потеха! Любой бы на месте пассажиров смеялся так же, как щекастый Сандрик. Ишь заливается, весь покраснел, вот как от смеха зашёлся. А девчонка впилась в края санок и молчит.
Неужто и этого, живя в городе, не видала? Там же в зоопарке и не на таких зверях катаются.
Про неё уже все знали и кричали на разные лады:
— Девка знатная, ноги ватные!
— Глухонькая, неменькая, личиком беленькая!
— Засмейся — не хочу! Кричи — не молчи!
Мика хотел было заступиться, как положено брату за сестру, дать некоторым горластым по шапкам, но раздумал. Всё равно ведь ей не слыхать, зачем же зря шапки в снег сшибать? И только крикнул, как большой:
— Эй, вы, чужой беде не радуются, а то свою накликают!
Ребята поостепенились и стали помогать Кудлаю, впрягаясь вместе с ним в салазки по одному и по двое. И вот тебе — мчит уже лихая тройка с лохматым коренником, высунувшим красный язык на сторону.
Ой, здорово! А по речке особенно, только ледок под железными подрезами трещит.
Все довольны, а Кудлай больше всех — ему при каждой остановке вкусный кусок перепадает. И Мика, признаться, в эти счастливые минуты даже забыл, что время идёт, а война не ждёт…
Напомнил ему об этом Юка. Появился вдруг мрачнее тучи. Поглядел на ребячью забаву и усмехнулся:
— Нашёл дело, развлекаешься, как маленький, а настоящие ребята геройствуют. Вот почитай. — И вытянул из кармана «Пионерскую правду». — Видал, что ребята сообразили? У фашистских шофёров, когда те забежали погреться, заводные ручки утащили. Наши поднажали, фрицы круть-верть, машины на морозе не заводятся. Аккумуляторы ели… Что делать? А наши жмут. Дали дёру фашисты. И машины с военным грузом нашим достались!
— Здорово!
— Вот и мы бы так! А ещё вот заметка, как пионеры в фашистском тылу раненого лётчика спасли… прятали, ухаживали за-ним.
— Ну и мы раненым помогли.
— Помогли, и ладно… Теперь всё устроены, можно и о себе подумать. Давай, Мика, двигать пора!
— Ладно, двинем, вот только дров привезу, баню истоплю…
— Ой, да всех дел не переделаешь, так и война пройдёт!
— Ну нельзя же мне её бросить, она тоже раненая, — кивнул Мика-в сторону названой сестрёнки. — Вот поправим её хорошей пропаркой, и я готов.
— Ладно, а я к тому времени у деда махорки буду побольше, а у мамки сала из кладовки…Харчи-то мы истратили.
— Договорились, после бани… в путь!
— Есть после бани! — козырнул Юка. И вдруг громкие крики с реки заставили приятелей оглянуться. Картина, увиденная ребятами, начале их рассмешила. Кудлай, таща за собой санки, гнался по сугробам за зайцем! А в салазках, как кукла, болталась ленинградская девчонка. Наверное, мальчишки нечаянно выгнали своими криками русака, заспавшегося в стогах соломы. Спросонья он бросился было к лесу, но, увязнув в снегу, развернулся и давай ходу по речке, по ледку пушистых лапах. Ну и Кудлай за ним. Салазки полетели по льду, как самолёт по воздуху.
Мика рассмеялся, но тут же осекся. Заяц нёсся прямо на полынью, видневшуюся, вдали. Одним махом перескочил через полосу воды, никогда не замерзающую на быстром течении, сел и оглянулся. Интересно ему, что будет с Кудлаем. Перескочит ли лёс вместе с упряжкой? Ишь ведь как сообразил хитрый русачина! Уж наверное, был из таких, что и лис и волков обманывают.
Мика сразу оценил положение и, оттолкнув Юку, кубарем полетел наперерез азартному Кудлаю.