Суп мирно булькал на примусе, наполняя кухню приятным ароматом птицы и кореньев. Оттого, что ей на ум пришло полузабытое слово «коренья», Элеонора засмеялась и быстрее заработала ножом. Кочан распадался на тонюсенькие полоски, хрустел и пах свежестью.
В окне светило радостное, как детский смех, солнце, выбравшееся из ночи на короткую прогулку. Стояла ясная погода первого дня зимы. На город уже плотно лег молодой уверенный снег, уже украсились белой окантовкой крыши и фасады, но кое-где проглядывала еще пожухлая травка и опавшая листва. Город стоял нарядный и радостный, и у Элеоноры на душе было ясно и хорошо. Внезапный порыв ветра вдруг принес и прилепил к оконному стеклу яркий желтый листочек, как привет от ушедшей осени. Элеоноре показалось, что это хороший знак. Торжества по случаю очередной годовщины революции отгремели, отбушевали, некоторое время можно не подхлестывать себя и товарищей, чтобы рапортовать к сроку об очередном достижении. Первая пятилетка завершилась полной победой, основы социалистической экономики заложены, обороноспособность крепнет. В чем это на практике выражается, непонятно, но в теории говорят, что так. Вторая пятилетка тоже, судя по газетам, идет с полным успехом. Пора ослабить вожжи, дать народу передышку, и жизнь наладится сама собой. Недаром Костя говорит, что человек не может долго сходить с ума. Есть такое выражение «память нормы сильна». Если перестать народ постоянно запугивать и грабить, вкачивая в головы безумные, но стройные идеи, чтобы искаженное сознание не замечало насилия и грабежа, то люди быстро одумаются, придут в себя и заживут нормально, по обычным человеческим законам. Год великого перелома миновал пять лет назад, за это время кости должны уже срастись и функция конечности восстановиться. Пора, пора снимать гипс страха, иначе в суставе начнется анкилоз, и кровообращение пострадает необратимо, вплоть до гангрены. Во власти должны понять такую простую вещь, там сидят хоть и фанатики, но все же, надо надеяться, не полные идиоты.
Посолив капусту, Элеонора принялась ее изо всех сил жамкать, привычно удивляясь, откуда у нее, княжны, такие большие и сильные руки. А почему у тебя такие большие уши, бабушка? Бог его знает… Никого ведь не осталось из родни, чтобы спросить. Архангельские в ссылке, но они никогда не поддерживали со Львовыми близких отношений, а сами Львовы кто уехал, кто расстрелян. Никто не скажет ей, что руки тебе достались от папеньки. Или от бабушки, которая во всех остальных отношениях была блестящая светская красавица, но вот руки, увы… И про глаза никто не расскажет, и про нос… и про то, какими людьми были ее родители, тоже никогда ей не узнать. Порваны все связи. А у Кости их вообще никогда не было, он подкидыш. Получается, они только втроем, нет, пожалуй, вчетвером. Костя, Петр Константинович, она сама и Полкан. Случись что с одним супругом, второму негде искать поддержки, а если возьмут их обоих, Пете одна дорога – в детский дом. Хоть бы собаку ему там разрешили оставить, все будет утешение.
Нет, отставить! Элеонора тряхнула головой. Сколько можно, в самом деле, стоит ей остаться наедине с собой и задуматься, обязательно кончается мыслями, куда пойдет Петя после ее ареста! Двадцатые годы пережили, а дальше такого безумия уже не будет. Просто не может быть.
Взяв с полки любимую эмалированную кастрюльку цилиндрической формы с вишенкой на боку, Элеонора начала утрамбовывать капусту. Влезло тютелька в тютельку. Похвалив себя за прекрасный глазомер, Элеонора положила сверху тряпочку, накрыла деревянным кругом, а сверху для веса поставила специальный булыжник, который Петр Константинович притащил с берега залива и который она три часа оттирала щеткой, а потом все равно прокипятила.
Скоро будет замечательная закуска, источник витаминов, которых так не хватает в рационе. Петр Константинович обожает квашеную капусту, а для Кости после ранения это слишком тяжелая пища. Ему придется потушить ее с картошечкой, благодаря хитростям от Пелагеи Никодимовны он и не заметит, что там мясом с салом даже не пахнет. За семнадцать лет советской власти многое она научилась делать без мяса, но так, что как будто бы и с мясом. Ну да ничего, со следующего года обещают карточную систему отменить. Интересно, как будет? Лучше или хуже? По логике событий надо полагать, что хуже, но так хочется верить, что наоборот! Заборные книжки, с одной стороны, удобно, гарантируют, что с голоду не умрешь. Восемь-девять рублей на паек, и даже со скромной сестринской зарплаты еще остается прикупить картошки, капустки, морковочки, молока иногда. В общем, продержаться можно. У них в семье получается две книжки служащих и одна детская, плюс Костя зарабатывает очень хорошо, так что они могут себе позволить такую роскошь, как собака. Правда, иногда Петр Константинович притаскивает из своего клуба служебного собаководства кости, совершенно непригодные для человеческого употребления, и это серьезное подспорье, иначе содержать крупного служебного пса было бы тяжело. Они бы все равно завели Полкана, потому собаководство для сына, похоже, такое же дело жизни, как для Кости медицина, но от многих трат пришлось бы отказаться. В принципе, Костя мог бы получать книжку не служащего, а спеца. Вообще мог бы жить совсем иначе, получить не комнату с довеском в коммуналке, а хорошую отдельную квартиру, не бегать пешком, а пользоваться услугами шофера, а ей, супруге маститого профессора, было бы не по чину самой шинковать капусту и варить супчик. После возвращения Кости с Гражданской войны все к тому шло. Заслуженный красный командир, он блестяще защитил докторскую диссертацию, его монография о проникающих ранениях имела большой успех, а превосходным клиницистом доктор Воинов считался и до революции. Было у него еще одно преимущество, которое нормальные люди считали ничтожным, а власти придавали ему ключевое значение – это безупречное социальное происхождение. Словом, все предвещало головокружительную карьеру, Косте надо было только подготовить несколько учеников, чтобы стать профессором. Тут все и забуксовало. Бесенков почуял конкурента, сработал единственный вид диагностического чутья, которым бедняга обладал. По существу к Косте придраться было невозможно, Бесенков, даром что дурак, а понимал, что на этом поле у него нет шансов. Что ж, он зашел с козыря, коим была молодость доктора Воинова. Стал публично называть его «Костенькой», и при всяком удобном и неудобном случае напоминать, как многому Костеньке еще предстоит научиться, прежде чем сравняться с такими корифеями, как, например, сам Бесенков.
Тем временем Костенькина монография расходилась как горячие пирожки. В те годы общение с гражданами других стран было уже сильно затруднено, но научные связи еще поддерживались, и вскоре после публикации на родине стали поступать запросы из-за рубежа на переводы. Тут взвился не только Бесенков, но и другие профессора, которые подобной чести не удостаивались. Они заявили, что монография содержит военную тайну, поэтому ее ни в коем случае нельзя распространять в других странах, каждая из которых – капиталистическая, посему потенциальный враг, и вообще для укрепления обороноспособности страны необходимо снабдить книгу грифом «для служебного пользования». Что и было сделано.
Книгу убрали в закрытое хранение, а среди медицинской общественности стал циркулировать слух, что монография представляет собой не что иное, как авантюрные измышления молодого карьериста, и не стоит внимания серьезных людей. Кто этот слух распустил, осталось, естественно, непостижимой загадкой.
Учеников Косте не давали, потому что ему самому еще учиться, учиться и учиться, согласно ленинским заветам. Нет, курсантов, жаждущих перенять премудрости хирургии, всегда вилась вокруг него толпа, но научным руководителем Воинова никому не назначали.
Все эти затруднения легко разрешились бы, вступи Костя в ВКП(б). Товарищи по партии мигом слепили бы из него красного профессора, им нужны были фигуры из народа, но Костя отказывался, хотя звали его настойчиво. Он говорил, что для врача существует две партии, больные и здоровые, а больше никаких он по своей профессии даже знать не имеет права. После таких диких речей его оставили в покое.
Костю не приняли в лагере старой профессуры как равного, а к партийцам он сам не пошел, вот и остался доцентом кафедры и начальником хирургического отделения. Должности важные, но не почетные и не достойные пайка и других привилегий спеца.
Впрочем, Костю это совершенно не угнетало. Главное, говорил он, мы живы, здоровы, есть крыша над головой и возможность честно заниматься любимым делом, а все остальное или приложится, или неважно.
Элеонора соглашалась, в глубине души подозревая, что она бы не смогла жить в достатке, зная, какая власть обеспечила ей этот достаток, какой ценой она ест шоколад и носит шелк, и довод, что Костя добился этого честно, спасая людей, не помог бы. Сама система страха и лакейства была противна.
В бытовом отношении семья справлялась неплохо, точно не хуже других, так что Элеонора ничуть не грустила об упущенных материальных благах, жаль только было, что Костин талант не получает должного признания. Впрочем, Косте, кажется, и это было нипочем. По сравнению с Костей Бесенков был запойный фельдшер из села Летальные Исходы, что совершенно не мешало ему с умным видом восседать во всех президиумах и вершить судьбы советской хирургии, в то время как Костя стрелой носился по академии, оперировал и консультировал больных, а по ночам писал статьи, которые Бесенков всеми правдами и неправдами не пускал в печать.
…Элеонора прикрутила фитиль примуса, чтобы бульон в кастрюльке еле-еле булькал. Если подольше поварить, то есть шанс, что цыпленок немного размягчится и можно будет съесть его так, не перемалывая в фарш.
Что ж, так во все времена… Как говорит Костя, человечество устроено так, что во все времена люди, у которых нет сердца, управляют теми, у кого нет мозгов. У кого нет ни сердца, ни мозгов, сидят в тюрьме, а у кого есть и то и другое, в тихом изумлении от происходящего просто стараются, чтобы все остались живы.