Теперь, кажется, система дала сбой, и к власти дорвались граждане третьего вида, у которых нет ни мозгов, ни сердца, и результат не заставил себя ждать. При проклятом режиме у людей не было только денег, а советская власть добилась, что не стало вообще всего.
Интересно все же, как будет, когда карточки отменят? С одной стороны, гораздо удобнее, когда можешь просто пойти в магазин и купить все, что требуется. Не надо следить в газете, что начинает продаваться по талону номер семь, а что по номеру три. Не надо стоять в очереди в распределитель, не надо караулить, когда по хлебным талонам отпускают муку.
В общем, много у хозяйки освобождается времени и сил, но не взлетят ли в ответ цены? Или вместо благообразных очередей, где иногда можно довольно приятно провести время, начнется давка у прилавков? По талону ты знаешь, что тебе положено, а так будет что урвал, то твое.
Элеонора вздохнула. Остается только надеяться на мудрое партийное руководство.
Кухня все еще оставалась в полном ее распоряжении. На минуту сняв суп с огня, она вскипятила чайник и ошпарила свой стол, а потом с удовольствием прошлась ножом по разбухшему дереву, и довела его до полной красоты железной мочалкой. Элеоноре вообще нравилось, чтобы все блестело и сияло.
Потом быстро протерла пол в кухне, хотя по графику дежурств была очередь Пелагеи Никодимовны.
Около пяти часов прибежали из школы Петр Константинович с Ниной, дежурно прокричали в унисон, что сначала погуляют с Полканом, и убежали.
Вечерело. На город опускалась темнота, зажигались фонари, а домой никто не приходил.
Элеоноре вдруг сделалось не по себе в пустой квартире, хотя она знала, что Пелагея Никодимовна сегодня во вторую смену, а поздними возвращениями Кости и Павловой никого удивить было невозможно.
Злясь на себя за глупую тревогу, Элеонора оделась и вышла на улицу.
Там тоже ей показалось непривычно пусто и тихо. Снег под ногами хрустел как капуста и саваном лежал на крышах. Будто смерть зависла над городом, невидимая во мраке.
«Господи, что за мысли!» – поморщилась Элеонора.
Тут прибежали дети, Полкан, вдоволь извалявшийся в снегу, пах псиной и жарко дышал, Петр Константинович с Ниной смеялись, стряхивали с пальто круглые следы от снежков, и жизнь снова заключила Элеонору в свои теплые объятия.
Вернувшись домой, она постучалась в дверь Павловых, в надежде, что разминулась с ними. Никто не ответил. Кости тоже не было.
«Костя застрял в операционной или наблюдает сложного больного, – решила она, – тут все ясно, но Марья Степановна-то где? Обычно она предупреждает, что собрание и вернется поздно, а в нормальные дни всегда к ужину приходит. А муж ее так образец трудовой дисциплины, вечерами всегда дома. Черт возьми, неужели?»
Элеонора поежилась от страшного предположения. Кажется невозможным, чтоб взяли такую истовую большевичку, но почтенной матери семейства давно пора быть дома. И отца семейства тоже нет. Взяли обоих?
Она посмотрела на девочку, сидящую рядом с сыном и сосредоточенно выводящую в тетрадке цифры. «Заберем к себе, если родня не объявится», – решила Элеонора и отправилась в кухню разогревать суп.
«Нет, это напрасная пустая тревога, – повторяла она, – обычная для меня реакция. Когда я сильно порадуюсь чему-то, потом сразу накатывает уныние, такое уж устройство мозга. Мало гормонов радости, ничего не попишешь. Просто надо держать себя в руках, и всякая чушь мерещиться не будет. С чего бы Павлову забирать? Инакомыслие? Да господи, она разговаривает передовицами из газет! Там простого-то «мыслия» кот наплакал, не то что «инако»! Или мужа забрали? Тут да, тут вероятно. Он, кажется, тоже член партии, но рядовой, а так грамотный инженер, интеллигентный человек, вежливый, с неплохими манерами, которые явно усвоил с детства. Не дворянин, скорее всего, но из купечества или из прежней интеллигенции. Такого вполне могли взять. Ибо неча! Универсальный довод, на который трудно что-то возразить по существу. Да, наверное, так. Павлов арестован, а жена дает показания, как проглядела врага у себя под носом… Господи, скорее бы только Костя пришел!»
Около девяти вечера позвонила Павлова, попросила передать семье, что до утра ее не будет, и сразу бросила трубку. Звонок ясности не прибавил.
Элеонора покормила детей ужином, повторяя, что родителей задержали на службе важные производственные дела. Вероятно, повторила она это больше раз, чем нужно, потому что Нина встала из-за стола бледненькая, с полными тревоги глазами, и Элеонора, несмотря на позднее время, разрешила детям пока не ложиться.
Нина взяла вышивку, которую готовила в подарок маме, Петр Константинович принялся читать вслух «Пиквикский клуб», а сама Элеонора стала раскладывать пасьянс – это было занятие глупое, недостойное, но дающее некоторое успокоение в тревожные минуты.
Три раза разложила, и ни разу не сошлось.
Где-то парил в комнате мистер Пиквик, проказничал Джингль, шутил Сэм Уэллер, но все они проносились мимо, лишь краешком задевая сознание Элеоноры. «Взяли – не взяли, – мерно вторили мысли тиканью часов, – взяли – не взяли».
Нет, нет, глупо бояться. Времена, когда хватали за происхождение или за слишком умный вид, миновали. Теперь берут только матерых оппозиционеров, упорствующих в своей ереси. Нечего себя накручивать. Павлова заседает, Виктор мало ли где, есть много вариантов, куда может пойти молодой мужчина, когда жена задерживается на службе, а Костя в операционной. Когда доктор Воинов работает, он полностью в ране, остальной мир перестает для него существовать. Он мгновенно забывает о жене, которую надо предупредить, жена это знает и привыкла.
Пасьянс снова не сошелся, Элеонора сгребла и перетасовала карты. Из колоды выпала одна – туз треф. «Это ничего не значит, – пробормотала Элеонора, засовывая карту обратно, – не пик же. Треф».
Она снова разложила, и с первого взгляда стало ясно, что не сойдется.
«Карты говорят только о том, что я веду себя как темная баба! – Элеонора убрала карты в коробку и решительно поднялась. – Как бы там ни было, а пора укладывать детей».
Тут дверь открылась, и на пороге показался Костя, бледный, тихий, с каким-то опрокинутым лицом. Элеонора бросилась к нему.
– Добрый вечер, ребята! – сказал Костя спокойно, обнимая жену мягким, повседневным жестом. – Здравствуй, Петр Константинович, здравствуй, Ниночка! Что так поздно сидите? Зачитались? Добро, добро…
Он прошел в спальню, мимоходом потрепав сына по голове, и на пороге обернулся:
– Леля, на два слова.
Когда Элеонора вошла, Костя плотно закрыл дверь, подвел ее к самому окну и тихо, почти одними губами произнес:
– Киров убит.
Элеонора молча смотрела на него. Холодная тяжесть ложилась на сердце, но мозг еще сопротивлялся, еще не мог принять.
– Убит, – повторил Костя.
– Как это? – глупо спросила она, просто чтобы хоть что-нибудь сказать.
Он пожал плечами:
– Вероятно, врагами, как все революционеры. А как на самом деле, нам никогда не узнать. Так жаль, Леля…
Она кивнула и села на краешек постели. Костя отворил форточку, закурил, и она тоже попросила папиросу. Горький солоноватый дым немного отрезвил и наполнил душу скорбью. Не верилось, что этот по-крестьянски красивый, обаятельный, полный жизни человек мертв. Еще днем шел по проспекту Красных Зорь, улыбаясь людям, а сейчас лежит на прозекторском столе. Убежденный большевик, истово преданный делу Ленина и революции, которая только и смогла вознести его, крестьянского сына, на такую высоту, любимец Сталина, он неожиданно оказался превосходным руководителем и блестящим организатором. На трибуне был таким же пустозвоном, как все остальные, но вот, поди ж ты, превратил как-то Ленинград и область в передовой центр промышленности, в полную силу заработали разоренные революцией заводы, появилось более двухсот новых производств, и не с помощью штурмовщины и принудительного труда, а благодаря грамотному и деятельному руководству. Не для галочки занимался здравоохранением, бытом, отдыхом трудящихся. Его свояченица работала врачом, и от нее вся медицинская общественность города знала, какой это скромный в быту и отзывчивый человек, хороший семьянин, трогательно заботящийся о своей больной жене.
Элеоноре самой приходилось видеть Кирова несколько раз, когда он приезжал в академию на торжественные заседания, приуроченные к разным медицинским юбилеям, и произносил с трибуны речь, в которой смысл содержался в гомеопатических дозах, но слушать было приятно, так горячо и искренне оратор переливал из пустого в порожнее.
В перерыве шел в фойе, где запросто общался с сотрудниками, вежливо и доброжелательно выслушивал всех, кто к нему подходил, иногда делал заметки в записной книжке. Однажды начальник академии вдруг решил представить Кирову Элеонору. Непонятно, что им руководило, наверное, она просто случайно попалась на пути секретаря обкома к выходу, но вдруг начальник указал Кирову на нее и сказал, что это наша старшая сестра, одна из лучших работниц и героиня обороны Петрограда.
Вспомнив детство и визиты царской семьи в Смольный, Элеонора приготовилась поклониться и скромно отступить после милостивого кивка венценосной особы, но Киров вдруг остановился перед ней и подал руку для рукопожатия.
Элеонора протянула ему свою. Киров накрыл ее кисть второй рукой и произнес:
– Спасибо, сестрица. Низкий поклон вам и вашим товарищам.
Долго потом Элеонора ругала себя за то сильное впечатление, которое произвел на нее этот, в общем, незначительный эпизод. Ругала за симпатию к представителю власти, за воодушевление, которое он в ней вызвал, за какой-то ненормальный прилив трудового энтузиазма, граничащий с религиозным экстазом. Ей на полном серьезе хотелось работать лучше, чтобы оправдать доверие, хотя она знала, что прежде всего должна отвечать перед самой собой и своей совестью. А заслужить одобрение товарища Кирова – это ложная цель на грани с шизофренией. И вообще воспетый большевиками энтузиазм, единый порыв и прочее такое – это измененные состояния психики, пребывая в которых лучше не браться за ответственный труд, а отлежаться где-нибудь в тенечке, пока не полегчает.