И все же ей нравился товарищ Киров, и отчаянно не хотелось верить в то, что он мертв.
– Детям скажем? – спросил Костя, садясь рядышком.
Элеонора покачала головой и затянулась поглубже:
– Может, пусть завтра в школе узнают?
– Завтра воскресенье.
– Ну да.
– Леля, я сейчас поем и вернусь на службу. Ты, наверное, со мной.
– Сейчас?
Костя кивнул:
– Да, лучше сейчас. Мало ли что начнется. Город как натянутая струна.
– Не преувеличивай, – отмахнулась Элеонора, – ничего не будет.
– А если будет? Лучше сейчас вместе пойдем, чем ты одна среди ночи станешь пробираться среди бунтующих. А если все обойдется, просто поспишь у меня в кабинете на диване. С утра все равно Стенбок тебя вызовет на службу, а ты уже тут как тут. – Костя глухо усмехнулся: – Он давно мечтал провести учения по боевому развертыванию, так что просто так с нас не слезет, не сомневайся.
Элеонора в последний раз затянулась и с силой затушила окурок:
– Тогда ты прав, наверное, лучше мы сейчас детям скажем, чем они завтра узнают из репродуктора, а рядом никого из взрослых не окажется. Ну и Ниночку, кстати, успокоим, почему ее мама с папой дома не ночуют. Павлова же на работе?
– Так точно, – кивнул Костя, – бегает по академии и увещевает всех сплотиться перед лицом врага. Ладно, пойдем… Кто скажет, ты или я?
Элеонора пожала плечами.
– Ты мужчина, вроде как ты должен сообщать важные государственные новости. А с другой стороны, Киров им как родной был.
– Не знаю, как для Ниночки, а для Пети получается первая смерть близкого человека, первый опыт потери… По идее, со смертью должен отец знакомить сына, а не мать.
Элеонора похлопала мужа по колену:
– Знаешь что? Давай-ка ты лучше иди поешь да завари детям чаю, а я пока расскажу.
Так не хотелось вырывать ребят из волшебного мира вечно живых чудаковатых джентльменов и пройдох, но пришлось.
Нина побледнела и почти сразу заплакала, а Петр Константинович крепился, сжимал губы, но все же не выдержал, уткнулся лицом в материнский бок.
Элеонора обняла детей, гладила по голове, но слов утешения не находила.
В прежние времена можно было сказать, что душа упокоилась с ангелами, что теперь человек в лучшем мире и будет наблюдать за своими родными с небес. Можно было и не подбирать слов, а просто встать на молитву. Теперь делать это было нельзя, а если бы и можно, то молитвы Элеонора подзабыла. Вера ушла из ее сердца тихими, неслышными шагами, так, что она не сразу заметила эту потерю. Костя тоже не ходил в церковь, не соблюдал обряды, но она чувствовала, что в глубине души свет его веры не погас. А ей осталась только любовь к нему и к сыну, и дело, которому она верно служит.
Наверное, поэтому ей нечего было сейчас сказать детям, нечем облегчить им боль утраты, кроме объятий.
– Он был такой хороший, – всхлипнула Нина, – к пионерам приходил…
– А я один раз видел, как он на катке катался, – Петр Константинович энергично шмыгнул носом, и Элеонора поскорее выдала детям по носовому платку.
– И как?
– Здорово катался! А еще у него три собаки! Охотничьи!
Костя внес в комнату чайник:
– Ну, ребята, попейте чайку с сахаром, а после сразу умываться и спать! А мы с Элеонорой Сергеевной должны идти на службу.
– Прямо сейчас? – спросил сын, снова прижимаясь к Элеоноре.
– Да, прямо сейчас, Петр Константинович, ничего не попишешь. – Костя положил руки ему на плечи и быстро поцеловал в макушку. – Знаю, очень больно, когда близкие люди умирают, но лучший способ облегчить горе – это позаботиться о тех, кто еще жив. Так что, если вы сейчас возьмете себя в руки и ляжете спать, пока мы с мамой пойдем на работу, это будет ваша дань уважения памяти товарища Кирова. Хорошо?
Петр Константинович с Ниной энергично кивнули.
Элеонора расцеловала их обоих и побежала одеваться.
На улице оказалось совершенно пусто. Тревожно мела сухая колючая поземка, фонари качались и скрипели, выхватывая круги мостовой. Темные дома стояли в скорбном строю, зорко смотрели в ночь черными глазами окон, лишь кое-где тускло мерцал свет. В этих квартирах уже знали.
Костя взял Элеонору за руку.
– На тебе лица нет, – сказала Элеонора.
Он вздохнул.
– Жаль мужика. Очень жаль товарища Кирова, земля ему пухом, только этот псих, считай, всем нам сегодня выстрелил в затылок.
– Прости… – не поняла Элеонора.
Костя зло усмехнулся:
– Помнишь, я говорил, что безумие скоро кончится и мы заживем нормально? Так вот забудь! Сейчас снова начнется истерический террор, так что первые годы революции покажутся нам детской прогулкой.
– Надо как следует досаливать пищу, – сказал Виктор, отодвинув пустую тарелку.
– Недосол на столе, – улыбнулась Мура.
Нина стремительно стучала ложкой по дну, подбирая остатки супа.
Не зная, как уговорить дочь не ходить на прощание, Мура крепко ущипнула себя за ляжку. Вдруг это все-таки сон, ведь наяву товарища Кирова убить просто не могли!
Ущипнула раз, ущипнула два, посильнее, с перекрутом, но ничего не изменилось.
Так же они втроем сидели за столом и ужинали, а товарищ Киров был убит. Лежал в Таврическом дворце в богатом траурном убранстве.
– И все-таки, Мурочка, надо досаливать сразу, во время приготовления, – повторил Виктор с ласковой улыбкой.
– Хорошо, – кивнула она и сложила тарелки в стопку. – Ниночка, ты уверена, что хочешь пойти?
– Конечно, мама!
– А что такое? – спросил Виктор добродушно. – Мы тоже завтра идем прощаться.
«Да сам ты вали куда хочешь», – вскипела Мура и поскорее понесла тарелки в кухню, чтобы не сказать этого вслух.
Ужас от смерти Сергея Мироновича сменился страхом за дочь. Теперь важно было только одно – из-за того, что он умер, Нина окажется в опасности, в плотной толпе, в которой малейшее неверное движение, один неосторожный шаг может закрутить смертельный водоворот, как это произошло на Ходынке.
Мура прошла в колонне сегодня, с партактивом, и видела, что организовано прощание очень даже неплохо, везде милиция, конная и пешая, люди трезвые, ведут себя прилично, в общем, за те часы, что она провела в рядах траурной процессии, у нее ни разу не возникло страха за свою жизнь, только ноги и руки отчаянно замерзли.
Все так, но людям свойственно уставать, вниманию притупляться, а первый шок от потери сменяется болью, которую так и хочется чем-то облегчить. А заодно и помянуть.
Мура поставила тарелки в таз и залила водой с горчицей. В чью только голову пришла идея снарядить делегацию в тридцать тысяч школьников для прощания с Сергеем Мироновичем? Явно у этого человека нет своих детей. Представив хрупкую фигурку дочери в толпе, Мура вздрогнула. Люди идут вплотную, спина к спине, сзади напирают, тут достаточно одного неосторожного шага. Поскользнешься на снегу, упадешь и больше не поднимешься. Это просто так, если ничего не произойдет другого, а там, между прочим, сам Сталин стоит у гроба в карауле, а это вам не Киров, у него охрана посерьезнее. Чуть что им померещится, сразу начнут палить, не посмотрят, что перед ними дети. Потом все спишут на врагов, которые так хотели прикончить вождя, что стреляли по мирной траурной процессии. Даже если ничего такого не случится, дети после целого дня на морозе и в неподвижности промерзнут до костей и заболеют. Отпускать Нину на прощание – все равно что в бой, так же опасно. Виктор мог бы сообразить это и просто запереть дочь. Без лишних слов, как в прежние времена. Я отец, такова моя воля, а что да почему, я тебе объяснять не обязан. Мура вздохнула. У нее папа был другим, добрым, ласковым, а у подружек сплошная муштра. В детстве это казалось дикостью, пережитком прошлого, а теперь, когда она сама стала матерью, не так уж и плох показался пережиток…
Сказать «никуда не пойдешь», закрыть на ключ, и все. Пусть кричит, пусть ненавидит родителей, зато останется жива. Да, так она и сделает. Попозже вечером сходит к учительнице, скажет, что у Нины температура. Если справка будет нужна, так зря, что ли, она в медицинском учреждении работает.
Нина принесла из комнаты вилки и ложки и оттеснила мать от таза с посудой.
– Спасибо, Ниночка.
Мура зашла в маленькую комнатку при кухне, где они обычно сушили и гладили белье, а сейчас на широком подоконнике сидел доктор Воинов и курил.
– Папироску? – он протянул ей пачку, не дожидаясь просьбы.
Она вспрыгнула на подоконник рядом с ним и прикурила.
– Соболезную, – сказал Воинов мягко, – знаю, он для вас много значил.
– Угу, – отмахнулась она, – скажите, ваш Петя завтра идет?
Воинов нахмурился:
– Идет.
– А вы не боитесь?
– До смерти.
Воинов глубоко затянулся, и прерывисто, будто всхлипывая, выдохнул.
– Но вы его отпускаете? – осторожно спросила Мура.
– Пришлось. Все ему объяснили про толпу и про Ходынку рассказали, и что даже если завтра всех пионеров затопчут, Киров все равно не воскреснет, но без толку. Петр Константинович сказал, что если надо идти, то он пойдет, и ни за что не будет прятаться за чужую спину. Долг есть долг, сказал он, и на это мы с женой не нашли что возразить.
Мура вздохнула:
– Боюсь, если я Нину запугаю, она мне то же самое скажет.
– В этом не сомневайтесь, Мария Степановна. Чувство долга в наших детях развито на «отлично». Ну скажите ей, что она девочка, что ли…
– Она рассмеется мне в лицо.
– Н-да… – Воинов покачал головой.
– А вы сами были на прощании?
– Был. Но меня Стенбок провел без очереди, у него какие-то связи остались с Гражданской на самом высоком уровне. Иначе я бы не пошел, не из боязни, а кто-то в лавке должен остаться. Вдруг бы началось массовое поступление, а меня нет. Впрочем, насколько я мог видеть, организовано все неплохо.
– А завтра что будет? Одна надежда, что детскую колонну отдельно поведут. – Мура внезапно похолодела от дикой мысли: – Константин Георгиевич, а