Со временем боль не то чтобы утихла, но надо было жить с тем, что у нее осталось, и тут, кажется, Катя совершила очередную ошибку. Не забылась в новой профессии, достойной, интересной и ответственной.
Работа в принципе ей нравилась, но ведь мечтала она не об этом. Она хотела быть врачом, ставить диагнозы и назначать лечение, может быть, заниматься научной работой, а не просто выполнять указания доктора. Врач и медсестра – это разные профессии, и мечтала она всегда о первой, а не о второй. Самое горькое, что она была совершенно не виновата в том грехе, за который ее выгнали из института. Катя хорошо училась, готовилась к вступительным экзаменам как сумасшедшая, и даже в бытность свою санитаркой старалась впитывать врачебную премудрость. Она почти ничего не понимала тогда, но примечала, как правильно разговаривать с больным, как к нему подойти, как подбодрить, слушала, как пациенты обсуждают докторов между собой, за что хвалят, за что ругают.
Тата никогда никого не просила за внучку, все испытания Катя прошла честно, и потом училась добросовестно и с энтузиазмом, в зачетке красовались только «отлично», редко-редко перемежаемые «хорошо». Ни одного долга, ни одной пересдачи, и в принципе декан курса мог бы упомянуть на собрании об этом странном обстоятельстве, как все до единого преподаватели сговорились с ассистентом кафедры хирургии Тамарой Петровной Холоденко. За все три года учебы не нашлось ни одного принципиального профессора, чтобы влепил внучке-лентяйке «неуд» по заслугам. От общественной работы она тоже никогда не отлынивала, всегда шла, куда пошлют. Сама не организовывала, это да, но если все будут руководителями, то дело никуда не сдвинется, добросовестные исполнители тоже важны. Сказал ли об этом на собрании Владик? Куда там… А, нет, зря она напраслину наводит. Отметил Владик и отличную учебу, и добросовестное участие в субботниках и других мероприятиях, только это оказалась маска хорошо затаившегося врага, чтобы втереться в доверие коллективу и там уж творить свои черные делишки. Все хорошее в Кате было напускным, а истинная суть такая, что хоть святых выноси.
– Вот так живешь-живешь, а ничего про себя не знаешь. Какие бездны… – вздохнула Катя, опуская ногу в тоннель валенка.
– Какие там у тебя бездны, – фыркнула Тата, держа наготове другой оренбургский платок, белую паутинку, – на, повяжи как следует, и на сей раз постарайся не посеять. Это последний.
– Таточка, не волнуйся, пожалуйста, наш платок у Стенбока, – сказала Катя в сотый раз и улыбнулась. Она знала, что бабушка не сердится на нее за расточительность, а только делает вид, и Тата знала, что Катя не раскаивается, а только делает вид, и обеим было весело от этой игры, – и мне кажется, что сейчас его нужда больше нашей.
– Это уж точно, – фыркнула Тата, – я вообще не понимаю, чего добивается этот идиот. Хочет слезть с вершины эволюции и снова ползать на четвереньках, как шимпанзе? Вчера ведь только с кровати поднялся.
Катя, аккуратно балансируя, сунула в валенок вторую ногу.
– Тата, он не виноват, что объявили внеочередные учения.
– А, ну это куда без него, действительно… Это он любит, – усмехнулась Тата, – есть упоение в бою, а когда платок вонючий вокруг поясницы повязан, как у старой бабки, так вообще.
Катя засмеялась:
– Он вернет, Таточка, наше имущество, как только полностью поправится.
– Да бог бы с ним, – отмахнулась она, – пусть бы себе оставил и сидел бы в кабинете, но нет же, дурная голова ногам покою не дает. Сам еле живой, так и всех пневмонией наградить приспичило. Вот куда он вас тащит во славу Родины, скажи, пожалуйста.
– В Токсово или в Тосно, я не запомнила. Все равно в полуторке повезут.
– Воистину, зачем география, когда есть извозчики. Ну, в кабину тебя скорее всего не пустят, да ты и сама не пойдешь… Сядьте хоть поплотнее там с девчонками в кузове. Будет если брезент, обязательно накройтесь.
– Хорошо, Таточка.
– И главное, не пей ничего горячего и горячительного.
Катя засмеялась.
– А предлагать будут, – Тата критически оглядела внучку и поправила воротник на тяжелом зимнем пальто, перешитом из старой дедушкиной шинели. В нем и в валенках Катя чувствовала себя, как рыцарь в доспехах. Но что делать, в их скромном гардеробе это была единственная верхняя одежда, не продуваемая насквозь.
Вообще, в детстве Катя помнила Тату красивой женщиной. Бабушка умела и любила одеваться, а на старых фотографиях, которые Катя любила разглядывать, пока не припрятали их подальше от чужих нескромных взглядов и на случай обыска, Тата выглядела умопомрачительно. Стилю бабушки могли бы позавидовать модные журналы, парочка которых тоже хранилась в доме, как напоминание о былых легких временах, когда выбор фасона рукавчиков являлся животрепещущей проблемой.
А шляпки у Таточки были такие, что никак нельзя было предположить, что они венчают собой умную голову хирурга. И с перьями, и с цветами, и с бантами, и крохотные, и огромные, и даже кепи.
Некоторые из этих сокровищ Кате еще довелось примерить, пока они не были обменяны на еду вместе с другими предметами роскоши.
Шло время, наряды Таточки ветшали, а те, что не рассыпались от старости, перешивались для внучки, из-за чего Катя всегда была одета если не лучше, то интереснее и изысканнее других детей, но вскоре этот источник иссяк, и для переработки осталась только одежда дедушки и отца. Из них шились добротные и невыразительные сарафаны, тяжелые пальто с негнущимися рукавами, но у многих Катиных приятелей и того не было. Острее всего стояла проблема обуви. Ступня у Кати сравнялась с Таточкиной еще в седьмом классе, а потом быстро переросла, так что она больше не могла донашивать бабушкину обувь, а новую можно было достать только по ордеру.
Пришлось им сменять золотой браслет на ботинки и туфельки для Катиной дикорастущей ноги, которая, зараза, не останавливалась, несмотря на все увещевания, и обувь изрядно жала, но Катя терпела. Слава богу, есть просторные валенки, а для работы Элеонора Сергеевна выхлопотала ей кожаные тапочки.
Главное, Катя подозревала, что унаследовала от Таточки вкус и чувство стиля, но реальность не позволяла проявить эти старорежимные качества.
Может, и к лучшему. Зато они ничем не выделяются, выглядят как обычные советские люди, в скромной одежде и поношенной обуви. Никаких буржуазных фантазий и излишеств.
– На-ка вот еще что возьми, – хитро прищурившись, Тата достала из шкафа свою беличью муфту, – вчера весь день выгуливала, чтобы нафталином не пахло.
Взяв в руки шелковистый мех, Катя на секунду вынырнула из реальности, где слово «муфта» имело отношение только к водопроводным трубам и моторам.
– Возьми-возьми, – произнесла Тата сурово, – тебе руки надо беречь, это теперь твой главный рабочий инструмент.
Катя приложила муфту к пальто и попыталась поймать свое отражение в темном окне.
– Нет, ну что это я…
– А если цыпки? – грозно перебила Тата. – Посмотрю я на тебя, как ты с цыпками будешь обрабатывать руки по методу Спасокукоцкого-Кочергина. Так что, Катерина, не спорь, а немедленно надевай.
Катя послушно сунула руки в уютную меховую трубу.
– Отлично! – Тата отступила на шаг, подставила кулачок под подбородок и уставилась на внучку, как на картину в музее. – И очень даже стильно. Дерзкий образ созвучен эпохе, символизирует преемственность поколений, союз прошлого, настоящего и будущего.
– И смычку города и деревни, – засмеялась Катя, притопнув ногой в валенке.
– И это тоже. Все, иди, а то сопреешь в помещении. Береги себя, Катенька, и помни, что я сказала насчет спиртного. Чаю еще можешь немножко выпить, если будут настойчиво предлагать, а водки прямо вот ни-ни. Никакого там «для сугреву».
– Хорошо, Таточка.
– Поверь старому человеку, на морозе очень трудно себя контролировать в этом отношении. Все тебе кажется, что ни в одном глазу, а внезапно раз, и ты уже в канаве. И снегом тебя замело.
– Какой ужас, Таточка… – засмеялась Катя.
– Ужас не ужас, а довольно популярный вид смерти у русских мужиков. Ну все, иди и будь внимательна и осторожна.
Катя вышла на площадку. Она знала, что Таточка перекрестила ей спину, и, хоть обе они не верили в бога, на душе все равно стало хорошо.
Спускаться в темноте по обледеневшим узким ступеням в негнущихся валенках было трудно, пришлось задвинуть муфту на левое плечо и крепко держаться за перила, чтобы не упасть, но, когда она вышла из дома, идти стало легче.
Улица встретила ее легким морозцем, в свете луны поднимался дым из печных труб, ровные ленты шли вертикально вверх, значит, сообразила Катя, день будет тихим и безветренным.
В темноте и холоде раннего декабрьского утра зажигались темные окна, где-то рядом зазвенел будильник, деловито хлопали двери парадных, под быстрыми шагами скрипел снег – люди собирались на работу.
Вспомнив, что сегодня вместо обычного трудового дня ее ждет приключение, Катя улыбнулась. Ей хотелось понять, на что она способна в полевых условиях. Пусть это не настоящий бой, а всего лишь учения, то есть, по сути, игра, но тоже важно. Как там Стенбок сказал, что в условиях настоящего боевого волнения они не проявят свои лучшие качества, как надеются, а, напротив, вернутся к тому уровню подготовки, который доведен до автоматизма. Не потому, что они трусы, а человеческая психика вообще так работает, и единственный способ бороться с нею – это доводить до автоматизма все профессиональные навыки.
«Автоматизм, смешное какое слово, – улыбнулась Катя про себя, – но Стенбоку подходит, он сам как автомат. Военная косточка. Если о чем-то жалеет, так это о том, что гражданский персонал не ходит строем. Интересно, кстати, как он мне платок отдаст… Он начальник клиник, а я простая медсестра, что же он придет и скажет, спасибо, Катя, за платок? Неудобно получится. Ну ладно, лишь бы помогло ему, о вещах нечего жалеть. Тата простит, раз на благое дело… Тем более для ее любимца. Кажется, она Александра Николаевича даже больше уважает, чем Воинова, хотя он и не хирург, и вообще настоящим врачом не работал никогда. Неужели в ней говорит классовое