– Будь очень осторожна, – шепнул Владик ей в самое ухо, – сидите с Тамарой Петровной тише воды ниже травы. Будут высылать из города.
– Что? – от неожиданности Катя дернулась, стукнулась затылком о заиндевевшую стену.
– Тише, тише, – Владик шипел, как змея, – будут высылать бывших из-за Кирова. Поэтому ведите себя так, будто вас нету, ничем не напоминайте о себе, тогда, даст бог, не попадете в списки. Главное, не конфликтуйте с соседями, потому что по их доносам загребают в первую очередь.
– Да господи, сколько уже можно!
Владик наконец отступил.
– А конца этому не будет, – сказал он спокойно и просто.
Кате стало вдруг так горько и противно, что она побежала на трамвай, даже не посмотрев, ее ли это номер.
К счастью, оказался нужный. Мороз изукрасил окна ледяными узорами, в которых просматривались то ли пальмовые ветви, то ли океанские штормы, и не было видно, смотрит ли Владик ей вслед.
«А я не поблагодарила его за то, что предупредил, – подумала Катя с раскаянием, – человек ведь рисковал, и вообще оказался не подлец, только что это меняет. Я даже не знаю, легче ли мне от этого или наоборот. Дело сделано».
Трамвай шел, качаясь и поскрипывая, Катя крепко держалась за поручень и не могла понять, влюблена ли она до сих пор. Кажется, да, но все сердечные переживания отступили перед предчувствием неумолимых и страшных перемен.
Катя сама удивлялась, как спокойно сделалось у нее на сердце. Она грустила о том, что любовь не сбылась, не случилась жизнь не с Владиком даже, а с тем человеком, которым он мог бы быть в другие времена, в которые не пришлось бы делать беспощадный выбор между одним предательством и другим. Нет, судьба всегда была сурова к влюбленным, всегда приходилось выбирать между любовью и богатством, любовью и победой, между любовью и жизнью, в конце концов, но так, что или предай невесту, или предай мать, такое, кажется, впервые в истории.
Катя знала, что Владик не врет и даже не преувеличивает цену своего предательства. Наоборот, благодаря сегодняшнему разговору объяснились некоторые странности, которые она до сих пор или не понимала, или истолковывала неверно. Владик никогда не рассказывал о своей семье, однокурсники знали о нем только официальную информацию, что он крестьянского происхождения, отец был красноармейцем и погиб в Гражданскую, после чего мама переехала в город и стала швеей. Кате вообще до социального происхождения возлюбленного было мало дела, она, воспитанная убежденной демократкой Таточкой, считала, что значение имеют только личные достижения человека, а никак не его родословная, или национальность, или другие обстоятельства, над которыми он не властен. В их маленькой семье снобизм считался не милым чудачеством, а серьезным пороком. Катя собственными глазами видела, что Таточка, в отличие от многих других преподавателей, которые, кстати сказать, прекрасно остались на своих рабочих местах, усердно занимается с ребятами из рабоче-крестьянской среды, помогает им устранять пробелы в образовании и воспитании очень мягко и тактично. Видела Катя и то, что это дает свои плоды, самые дремучие студенты делают отличные успехи, если преподаватель говорит, что верит в них, и нормально объясняет материал. Видела она и как обласканные детки маститых профессоров даже не пытались постичь премудрости науки, получали зачеты исключительно за громкую фамилию и прекрасно остались в институте. За семейственность и кумовство пришлось отдуваться только бабушке и внучке Холоденко, потому этих опаснейших пороков у них было как раз столько, сколько нужно. То есть без связей в высоких кабинетах.
«Ну да не об этом сейчас, – усилием воли Катя вынырнула из потока жалости к себе, – суть в другом. Всегда меня удивляло, что Владик слишком уж уверенно держится для крестьянского сына. Манеры прекрасные, чистая речь, общая культура… Ну, знания он в школе мог впитать, ничего особенного, но манеры видно, когда с пеленок тебе привили, а не когда ты их на каких-нибудь курсах красных дипломатов приобрел. Когда мы с ним начали встречаться, я думала, что он меня не знакомит с матерью потому, что не уверен в серьезности своих намерений, сердилась даже немножко на него, а, видно, он просто боялся, что если я увижу его маму, то сразу пойму, что крестьянским происхождением там даже не пахнет».
В этом открытии для Кати не было в общем ничего особенно удивительного. Она знала, что в первые годы после революции многие пользовались неразберихой и делали себе новые биографии. У заметных фигур вроде крупных политических деятелей или фабрикантов не получалось ускользнуть, а эксплуататоры помельче рангом поправляли биографии себе и особенно своим детям. Например, сын помещика Петра Орлова становился сыном мужика Петра Орлова, благо многие крестьяне носили фамилии своего помещика, и для того, чтобы вывести обманщика на чистую воду, требовалась скрупулезная проверка, коей чекисты себя обычно не утруждали.
В последующие годы так поступить было уже невозможно, но кто успел, рискнул нырнуть в эту мутную водичку, тот официально избавился от родства с таким опасным элементом, как белогвардейцы, аристократы и капиталисты.
Семья Владика, стало быть, успела. Интересно, когда Владик узнал правду? В детстве или только сейчас? Как он сделался комсомольским богом, по зову сердца, искренне веря в светлое будущее или маскировался сразу, рассудив, что тайну надо прятать на самом видном месте, и никто не заподозрит в пламенном большевике отпрыска дворянского рода…
Наверное, сам уже понял, что ошибся, коса косит все вершки, уцелеют лишь те, кто пресмыкаются, держатся в темных норках, у самых корней.
Если бы он посмел защитить Катю с Таточкой, сразу, может быть, ничего и не случилось бы. Выступил бы парторг института, пожурил Владика за политическую близорукость и отсутствие классового чутья или еще за какой-нибудь столь же бессмысленный порок, и в своей добродушной манере живо доказал бы, что семейство Холоденко необходимо выкинуть из института, вон как они тлетворно влияют на наших лучших товарищей, которые за частным не видят общего, за личным – общественного. Ах, молод еще наш дорогой комсорг, молод и наивен, не понимает, как может быть коварен враг… Просто парторг был не совсем конченый, не хотел сам позориться перед докторами на трибуне с подобными речами, вот и выставил комсомол впереди себя. Но если бы Владик отказался, то ничего, выступил бы лично. Их с Татой все равно вычистили бы, а за Владиком установили наблюдение, чтобы выяснить, откуда он взялся, такой дерзкий. Нашли бы маму, сестру, проследили бы за ними, расспросили друзей и соседей, и прекрасно выяснили бы, что все трое – не те, за кого себя выдают. А дальше лагерь, в лучшем случае ссылка, но для человека с пороком сердца никакого лучшего случая нет.
Трамвай сильно тряхнуло на повороте, Катя едва удержалась на ногах.
«Нет, Владик не подлец, – вздохнула она, – а я не безвинная жертва. Просто так уж получилось, что мы влюбились друг в друга, когда любить нельзя. Нельзя ни в коем случае, потому что все твои сильные чувства становятся поводом для подлости».
Она аккуратно, стараясь никого не толкнуть, протиснулась поближе к дверям. Сердце, затрепетавшее было при виде Владика, совершенно успокоилось и билось ровно и тяжело.
Элеонора вместе со всеми возмущалась воинственным пылом Стенбока, при любой возможности отправлявшего гражданский персонал на военные игры и учения, но в глубине души ей нравились эти походы. Невольно вспоминалась юность в подвижном госпитале, когда Костя для нее был еще не Костя, а доктор Воинов и Константин Георгиевич, и сама она еще не наделала ошибок и не знала о том, что впереди бездна.
Нравилось, как хлопает заиндевевший брезент госпитальной палатки, как тянет дымком от походной печки, как бегают и суетятся молодые сестры, так что даже суровый Стенбок не может обуздать их жизнерадостную бестолковость.
У Элеоноры всегда было наготове несколько биксов со списанными инструментами и перевязочным материалом для имитации работы полевого госпиталя, и, пожалуй, участие сестер в учениях было единственным вопросом, по которому она никогда не спорила со Стенбоком.
Сегодня она решила дать покомандовать Любочке Вавиловой, расторопной и сообразительной сестричке. Пусть девушка почувствует вкус руководящей работы, покажет, на что способна в качестве старшей сестры полевого госпиталя, и можно будет рекомендовать ее в кадровый резерв, если она хорошо справится.
От докторов поехал Воинов, из солидарности с женой и для подстраховки Стенбока, у которого еще полностью не прошли боли в спине, пара молодых хирургов и неожиданно Гуревич.
Элеонора изумилась было, встретив на сборном пункте его неприкаянную фигуру в военной форме, которая всегда сидела на нем как на корове седло, а сегодня на морозе особенно, но, когда Антипова, проходя мимо, громко фыркнула и отвернулась, сообразила, в чем тут дело.
Хирургический инструментарий требует тщательного ухода, в частности скальпели нуждаются в заточке точно так же, как обычные ножи. Но если тупой кухонный нож причиняет всего лишь неудобства хозяйке, то неправильно заточенный инструмент может поставить под угрозу успех всей операции. Особенно если это операция на глазах, которая выполняется с микронной точностью.
При царском режиме в академии существовала специальная графа расходов на правку инструментов, но в смутные годы она куда-то исчезла и потом так и не возобновилась.
Элеонора с Татьяной Павловной чуть не охрипли, доказывая необходимость специалиста, но бухгалтерия была непреклонна. Объем работ не таков, чтобы выделять ставку или даже половинку, а другие формы оплаты попахивают нэпом или чем-то даже похуже. Лучше уж вы как-нибудь тупым инструментом поработайте, чем нас обвинят в идеологической диверсии.
Пробить эту стену не удалось, но, к счастью, старый скальпелист Теодор Иванович не оставил хирургический блок на произвол судьбы. Какое-то время ждал, пока с ним заключат договор, но позже смирился и продолжал ходить в академию на общественных началах, с немецкой пунктуальностью появляясь каждый второй четверг месяца у Элеоноры и каждый третий – у