Любочка чувствовала, что если надавит, то вместо тихого саботажа получит откровенный бунт, подавить который у нее нет ресурсов, и в результате ее авторитет рухнет, поэтому просто делала вид, будто Антиповой не существует. Что ж, тоже решение, и, пожалуй, верное для руководителя на один день. Скорее всего, сама Элеонора на Любочкином месте поступила бы так же, как, впрочем, и любая старшая сестра при нормальной организации труда. Просто при нормальной организации труда тихий саботажник получает предупреждение, а потом, если не исправляется, следует увольнение, но сейчас избавиться от нерадивого сотрудника, только если он не из бывших и не троцкист, практически невозможно. Приходится бить врага его же оружием, отвечать доносом на донос, в ответ на безумную риторику выдумывать еще более безумную.
С тяжелым вздохом Элеонора взяла два ведра и подала греющейся возле печки Антиповой.
– Наберите, пожалуйста, снега и растопите.
– Зачем? – Елена Егоровна пожала плечами. Она была красивая женщина, еще молодая, с хрупкой мальчишеской фигуркой. Лицо с правильными чертами и высокими скулами, густые волосы, все было при ней, но почему-то ею не хотелось любоваться, как другими красавицами. Было в ней что-то неправильное, тревожное, и не только стервозные губки бантиком. Слишком большая голова, слишком мощная и жилистая для таких хрупких плеч шея… Бывают такие люди, будто созданные из не подходящих друг другу деталей, и ничего в этом нет ужасного, мало ли как распоряжается природа, что там далеко ходить, у самой Элеоноры бедра были непропорционально широки, а у Катеньки Холоденко ступня выросла почти мужская, что причиняло ее бабушке невыносимые страдания. Мало на свете классически прекрасных тел, но мощная шея Антиповой почему-то вызывала чувство тревоги и неприязни.
Элеонора громыхнула ведрами, которые Елена Егоровна не спешила забирать у нее из рук, и сказала:
– Подите за снегом, будьте добры.
– Зачем?
– Нужен кипяток.
– Зачем?
Элеоноре невыносимо захотелось повторить вспышку Гуревича, но Стенбок, черт подери, был прав. Что простительно малограмотной хамке, то недопустимо для бывшей княжны.
– Вы не знаете, зачем нужен кипяток в подвижном госпитале?
– Так не по-настоящему же все.
– Учения настолько приближены к боевым действиям, насколько возможно, – отчеканила Элеонора, – поэтому идите и сделайте кипяток.
– Почему я?
Вопрос был ожидаем. Элеонора уже открыла рот объяснить почему, но тут в голову пришла счастливая мысль.
– Елена Егоровна, – сказала она громко, – как вы думаете, далеко бы продвинулась армия, если бы каждый солдат в ней спрашивал «зачем?» и «почему я?». Армия, товарищ Антипова, основана на беспрекословном выполнении приказов, и эти военные игры проводятся не только чтобы обучить вас работать в полевых условиях, но и чтобы выработать в вас образ действий военного времени, то есть быстрое и оперативное исполнение приказов старшего по званию. В боевой обстановке от этого без преувеличения зависит жизнь ваша, ваших боевых товарищей, а также раненых и больных. Поэтому, кстати, саботаж карается наравне с дезертирством.
Антипова поджала свои губки, не спеша завязала платок, застегнула тулупчик и нога за ногу отправилась к опушке леса собирать снег.
Элеонора перехватила взгляд Любы и улыбнулась, подумав: «Еще немного тренировки, и по части демагогии я заткну за пояс саму Павлову».
Подняв воротник пальто и натянув вторую пару рукавичек, она вышла из палатки.
В лесочке кипела жизнь. Между деревьями вдалеке бегали фигуры красноармейцев, свистели над головами учебные гранаты, разведчики в белых маскировочных халатах сливались с местностью, но их все равно было видно очень отчетливо. Сильным уверенным шагом шли лыжники, и, глядя на них, Элеонора пожалела, что забросила это увлечение после рождения сына. Ах, сейчас бы пробежаться, ветер в лицо, лыжи поют на укатанном снегу…
Тут начали поступать условно раненные бойцы. Кто-то шел сам, кого-то везли на саночках, кого-то тащили на носилках.
Элеонора с некоторой даже ревностью отметила, как быстро и аккуратно Катя Холоденко накладывает повязки, даже такие сложные, как шапочка Гиппократа и повязка Дезо. Если бы речь шла не о повязках, Элеонора назвала бы произведения Катиных рук модненькими и даже щегольскими. Видно было, что Кате нравится и сама работа, и то, как хорошо она у нее получается. Элеонора заметила, что утром девушка была бледна и задумчива, а сейчас раскраснелась, разулыбалась, сняла половину слоев одежды, навьюченных на нее заботливой бабушкой, ибо бабушкам сам бог велел кутать внучат, даже если они знаменитые на весь мир хирурги и прекрасно осведомлены о пользе закаливания.
– Осторожнее, Катенька, не простудись, – улыбнулась Элеонора.
– Не волнуйтесь, мамаша, не дадим такой красавице замерзнуть, – сверкнул косеньким зубом молодой боец, которому Катя накладывала колосовидную повязку прямо поверх шинели, – согреем небось.
Элеонора сдвинула брови:
– Держите себя в руках, товарищ красноармеец! – но почему-то на душе стало тепло оттого, что ее назвали мамашей.
Условно раненные прибывали, и под навесом, где был развернут перевязочный пункт, становилось все веселее. Бойцы отчаянно флиртовали с сестричками, и Элеонора видела, что никакие насупленные брови не в силах это остановить. Ребята выпрямляли спины, вздергивали подбородки, бросали на девушек томные и горячие взгляды, а те, кому выпал жребий изображать тяжело раненных, лежали на брезенте перед госпитальной палаткой и ежесекундно подзывали сестер слабыми голосами.
Убедившись, что Любочка справляется с работой, Элеонора, воодушевленная тем, что ее произвели в мамаши, осталась наблюдать за перевязочным пунктом, чтобы немедленно пресечь любую развязность со стороны бойцов. «Даже в нынешние свободные времена есть границы, – подумала она чопорно, как настоящая мамаша, – словесный флирт ради бога, распускание рук в любой форме – категорическое нет».
Костя, как самый опытный хирург, стоял на медицинской сортировке, то есть носился по поляне, осматривая вновь прибывших и определяя, кого куда.
Подбежала Любочка, очень серьезная и очень хорошенькая в этой своей серьезности. Элеонора сказала, что она молодец, все делает правильно, но пусть готовится к тому, что поток пострадавших возрастет. Ибо Стенбок если проводит учения, то проводит их на всю катушку. Перевязочного материала на всех не хватит, поэтому пусть Антипова потихоньку снимает повязки с тех, кому уже оказали помощь, и скатывает бинты для повторного использования.
Подошел Гуревич, потирая руки в огромных пушистых варежках, и остановился рядом с Элеонорой.
– Как хорошо, когда это только игра, – он рассеянно улыбнулся, прищурив свои бездонные черные глаза, – а когда не игра, то не так хорошо.
Она кивнула.
– Так и не смог привыкнуть, – продолжал он, – мужики молодые, красивые, им бы пойти поесть, погреться, что-то сделать хорошее, девушку порадовать, а нет, остаются лежать на поле боя холодной мертвечиной и даже похоронить сами себя не в состоянии. Зачем? Ради чего?
– Я не знаю, Лазарь Аронович.
– И я не знаю. Но весь мир имеет, видимо, какую-то причину считать, что война это не безумие.
Она пожала плечами.
– О, смотрите-ка, кто пожаловал, – Гуревич радостно рассмеялся и указал рукой на просеку, по которой к ним приближались два всадника.
Это оказались Стенбок на вороном тонконогом коне, в котором более искушенный человек, чем Элеонора, увидел бы хорошую породу, и, неожиданно, Мария Степановна на гнедой лошадке с белой звездочкой во лбу.
– Здравия желаю, – сказал Александр Николаевич, не спешиваясь, – доложите обстановку. Как вы справляетесь с потоком пострадавших?
– Спасибо, Александр Николаевич, все в порядке, – сказала Элеонора.
– В штатном режиме, – добавил Гуревич.
– Как личный состав? Не замерз? – спросила Павлова, пригибаясь к шее своей лошадки и похлопывая ее по упругой блестящей щечке.
Вспомнив, что сегодня командует не она, Элеонора вызвала из палатки Любочку. Та, неумело вытянувшись по стойке «смирно», доложила обстановку.
– Вольно, – кивнул Стенбок, – и доведите до личного состава, что скоро подвезут котловое.
Когда Люба убежала, Костя подошел к Александру Николаевичу. Конь Стенбока фыркнул, как-то очень по-человечески вздохнул и переступил копытами.
– Александр Николаевич, вы не рано сели в седло? – спросил Костя негромко. – Смотрите, как бы у вас позвоночник в сапоги не высыпался.
– Не беспокойтесь, Константин Георгиевич, я всегда отлично чувствую себя верхом, – процедил Стенбок.
– А я вот как собака на заборе, – засмеялся Костя, – последний раз сидел на коне, дай бог памяти, в восемнадцатом году.
– Давненько.
– Да, точно, как раз навещал Элеонору Сергеевну в госпитале.
– Вы были ранены? – спросила Павлова.
Элеонора покачала головой:
– Нет, всего лишь тиф.
Она зажмурилась, и воспоминание будто ударило под дых, будто она провалилась в ту палату, увидела белый в трещинах потолок и стакан на тумбочке, свою исхудалую руку на вытертом до веревочной основы одеяле, даже запах карболки причудился, и тут же возникло лицо Кости, тогда еще доктора Воинова и Константина Георгиевича, молодое, веселое, и, конечно, это был обман памяти, но во взгляде его промелькнуло что-то кроме сострадания…
Господи, неужели это было пятнадцать лет назад? А такое чувство, будто бы вчера, или вовсе не было, или было с кем-то другим…
Стенбок повернул своего коня в сторону перевязочного пункта, откуда доносилась приятная симфония из напористого юношеского смеха и смущенного девичьего хихиканья.
– Отставить разговорчики! – зычно крикнул он. – Уверяю, в боевой обстановке вам будет не до смеха!
Бойцы тут же притворились умирающими, а сестры вытянулись по стойке «смирно». Наверное, Элеоноре показалось, померещилось от искрящейся влюбленности всех во всех, но Стенбок надолго задержал взгляд на Кате Холоденко. Что ж, настоящий русский офицер, коим Стенбок сегодня выглядел на