все сто процентов, выбрал бы именно такую девушку, наивную, чистую, тихую, но скорую в работе.
«Да нет, глупости какие, – поморщилась она, – он старше ее на… какая разница на сколько, когда он меня старше! А я, видно, старею, раз начинается любовный бред по доверенности. Катя умная и достойная девушка, а Стенбок старый сухарь и нетерпим к своим порокам так же, как и к чужим. Пусть она понравилась ему, это ясно видно, но соблазну он не поддастся».
Стенбок тем временем объехал перевязочный пункт.
– Возвращайтесь к работе, – произнес он наконец, – и, ради бога, отнеситесь к ней серьезно, ибо в настоящей боевой обстановке вы будете лихорадочно вспоминать уроки сегодняшнего дня.
Костя улыбнулся:
– Вот не сидится человеку в мирной жизни.
– Скоро кашу привезут, – повторила Павлова. В коротком тулупчике, галифе и сапожках, раскрасневшаяся, радостная, она выглядела совсем на себя не похожей.
Стенбок прогарцевал по поляне. Он так безупречно держался верхом, что сразу становилось понятно – это не рисовка, а многолетняя, доведенная до автоматизма привычка. Если про Павлову можно было сказать, не сильно преувеличив, что она родилась в седле, то Александр Николаевич составлял с конем единое целое, как кентавр.
«С такой посадкой можно сразу расстреливать, как царского офицера», – хмуро подумала Элеонора.
Гуревич тем временем опасливо приблизился к парторгу. Лошадка ее стояла смирно, только время от времени помахивала хвостом, кивала головой и протяжно вздыхала, как старшая сестрица, которую заставляют развлекать малышей на именинах братика.
– Помочь сойти? – спросил Гуревич и протянул руки к Павловой.
Она покачала головой:
– Спасибо, но у вас тут ничего такого не вижу, с чего бы я могла обратно сесть. Все же я уже не так молода, как в Гражданскую, с земли не запрыгну.
– Я подставлю вам спину, как верный оруженосец.
Павлова засмеялась, снова сделавшись совершенно не похожей на себя:
– Отставить Средневековье! Слушайте, не знаю, как вы, а я так рада, что поехала с вами. Когда еще будет оказия верхом покататься…
– Да, уходят лошади из человеческой жизни, – вздохнул подъехавший Стенбок, – и навсегда уносят с собою что-то теплое и хорошее.
– Например, навоз, – сказал Костя.
– Фу, Константин Георгиевич! – Павлова нежно провела рукой по гриве своей спокойной лошадки. – Но правда, сейчас только и трубят о механизации армии, о техническом оснащении… Наверное, правильно с точки зрения стратегии, но конь – это ведь душа боя…
– Точнее не скажешь, Мария Степановна. – Стенбок приосанился в седле.
– Ну да, большая разница, лошадь вам копытом голову снесет или артиллерийский снаряд, – буркнул Гуревич, – принципиальный вопрос.
Тут двое красноармейцев с санитарными сумками через плечо принесли носилки с таким исполинским бойцом, что брезент под ним угрожающе потрескивал.
– Осколочное ранение коленного сустава с размозжением кости и сосудистого пучка, – рапортовали они, опустив носилки на снег и отдышавшись.
– Принято, – сказал Костя, – итак, доктор Гуревич, прошу вас…
Он указал на бойца, который, услышав свой страшный диагноз, сделал вид, что потерял сознание.
Гуревич недоумевающе взглянул на Костю.
– Прошу вас, – повторил тот, – какова ваша тактика.
– Надо ревизию делать, – пожал плечами Гуревич, – а в полевых условиях так ампутация.
– Совершенно верно. Итак, ваше решение.
– На стол, – вздохнул Гуревич, наклонился к парню и похлопал по плечу, – давай-ка, дорогой, в палатку, сейчас тебе глазной врач будет делать ампутацию бедра. Что, боец, жизнь к такому повороту не готовила?
Солдат рассмеялся и сел.
– Нет-нет, – быстро сказал Стенбок, – лежите. Вы не можете идти сами. Где санитары?
– Ушли. Ладно, Лазарь Аронович, раз-два взяли!
– Ага, сейчас же, – фыркнул Гуревич, – я не буду такую тяжесть поднимать.
– Что же делать? – растерялся Костя. – Сестры тем более не должны, а Александру Николаевичу категорически противопоказано.
– Пока вы спорите, кто его потащит, он уже кровью истек, – заметила Элеонора, – простите, молодой человек, но вы мертвы.
Боец засмеялся:
– Так, где тут у вас братская могила? Сам дойду или понесете?
– Посиди пока на перевязочном пункте, скоро кашу привезут, – сказала Павлова, – вот видите, товарищ Гуревич, к чему привело ваше чистоплюйство.
– Действительно, Лазарь Аронович, себя поберегли, а человек погиб, – вздохнул Костя.
– Константин Георгиевич, а вы не хотите ваш любимый эскулаповский набор, который вы от всех прячете, бросить в таз с серной кислотой? – огрызнулся Гуревич.
– Нет, а при чем тут…
– Очень при чем! Вы не хотите портить свой любимый инструмент, и я тоже не хочу. Только у вас это зажимы, а у меня мои собственные руки. Варежки, кстати, тоже не сниму, даже не просите.
– Ладно, Лазарь Аронович, – улыбнулась Павлова со своей лошадки, и Элеоноре вдруг показалось, что ей очень вкусно произносить имя Гуревича, – не сердитесь.
– Я не сержусь, просто я заложник мастерства, – фыркнул он, – моя бы воля, так я бы занимался общей хирургией, таскал гири и не просыхал вообще ни на секунду, но судьба распорядилась иначе. Наградила меня, прости господи, талантом, который, как известно, зарывать в землю грех.
– А когда начнется война, тоже будете отговариваться мастерством? – холодно спросил Стенбок.
– Когда начнется, то не буду. – Гуревич тяжело вздохнул. – Я могу возвращать людям зрение, но если человечеству больше надо, чтобы я отрезал руки и ноги, потому что оно остервенело рубит друг дружку в капусту, само не зная для чего, то кто я такой, чтобы с этим спорить?
– Поверю на слово. – Стенбок привстал в стременах и окинул полянку зорким взглядом. – Что ж, вижу, работа идет в штатном режиме, оказание медпомощи проводится в полном объеме. Так и доложу в штаб. Честь имею.
Рука вздернулась к голове и сразу опустилась. Похоже, проведя день в седле, Стенбок забыл, что он красный командир, а не русский офицер.
Развернув коня, он поскакал быстрым, но сдержанным галопом.
– Как держится… – вздохнула Элеонора, а Гуревич с Костей скептически покачали головами.
– Я тоже в штаб, – сказала Павлова, – узнаю, как там каша. Пора бы ей уже быть здесь.
– Не беспокойтесь, товарищ Павлова, – сказала Элеонора.
– Как же не беспокоиться? Вам надо поесть горяченького, чтоб не замерзнуть, и для поваров это такие же учения, как для остальных. Пусть тренируются вовремя доставлять полевую кухню.
– Будьте осторожны и возвращайтесь к нам, Мария Степановна, целой и невредимой, – улыбнулся Гуревич.
Она засмеялась, пришпорила свою лошадку и полетела птицей по снегу, пронзительно крича, то ли понукая лошадь, то ли просто от радости, и Элеонора почти физически почувствовала эту ее радость, полет, ветер, бросающий в лицо ледяные искорки снежинок, мороз и вечность, длящуюся миг.
– Скучает по боям, – сказал Гуревич ласково.
– Да… А вы, Лазарь Аронович?
– А я нет. А вы, Константин Георгиевич?
– И я нет.
– Элеонора Сергеевна?
– Нет, – она вдруг почувствовала, что замерзла, поежилась и повторила: – Нет-нет.
– Однако на наш век еще придется. – Костя обнял ее за плечи и притянул к себе. Это был не совсем уместный жест, но никто не обратил внимания. Молодые сестры были заняты на перевязочном пункте, а взрослые грелись у печки в палатке.
– Еще придется повоевать, – повторил Костя.
Гуревич поморщился:
– Не нагнетайте. Я так надеюсь, что после мировой бойни у людей что-то начинает проясняться в головах.
– Знаете ли, Лазарь Аронович, если бы человечество извлекало уроки из своего опыта, оно давно бы уже погибло от собственного совершенства.
– Ну да, давайте лучше от гангрены и от вшей помирать, куда как приятнее, – ухмыльнулся Гуревич. – Знаете, что я думаю? Надо развивать не военно-полевую хирургию, а военно-полевую психиатрию. Составить боевые отряды из самых прожженных психиатров, чтобы патрулировали по всему миру в коридорах власти, и как где чуть запахнет порохом, сразу заходили и вязали. Войнушку захотели? Отлично, а посидите-ка пока в смирительных рубашечках, охолоните маленько, авось миром и договоритесь.
Элеонора хотела сказать, что до этого человечество дойдет лет через тысячу, а вернее никогда, но тут из палатки раздались громкие голоса, почти крики, и она поспешила выяснить, в чем дело.
Зачинщицей скандала оказалась, как всегда, Антипова. Получив перевязку, боец шел в палатку, где Елена Егоровна снимала с него бинт и скатывала для повторного использования. И все шло неплохо, пока Катя, зайдя за новой порцией бинтов, не заметила, что Антипова скручивает бинт прямо на больном, что делать категорически запрещено. Самое щадящее действие для пациента – это срезать повязку, но если ситуация не позволяет выбрасывать бинты, то следует их как можно аккуратнее размотать, а потом уж скатать. Елена Егоровна же сворачивала бинт сразу на пострадавшем, что причинило бы ему дополнительные мучения, будь он ранен по-настоящему.
Катя сделала Антиповой замечание, та огрызнулась в том духе, что яйца курицу не учат, тогда спохватилась Любочка Вавилова. Видно, она расстроилась, что пропустила столь грубое нарушение, поэтому высказалась слишком жестко. Елена Егоровна парировала, что знает, как надо делать, уж получше всяких малолетних дур, и совета их не спрашивала.
Пришлось вмешаться, объяснить, что скатывать бинт на больном – вопиющее нарушение, но субординацию надо соблюдать в любых обстоятельствах. Катя еще слишком молода, чтобы публично отчитывать старшую коллегу. Она должна была вежливо, один на один, указать Елене Егоровне на ее оплошность и, только если бы та продолжала упорствовать в своей ереси, доложить непосредственной начальнице.
Чтобы не портить никому настроение, Элеонора сказала, что верит: товарищ Антипова никогда не станет скатывать бинт на настоящем раненом (что было неправдой), а товарищ Холоденко скоро разберется в тонкостях отношений в коллективе (на что Элеонора искренне надеялась).