На том инцидент был исчерпан, но искрящаяся радость пропала. Реальный мир, полный глупостей и мелких склок, напомнил о себе.
Мура терпеть не могла бумажную работу, поэтому никогда не оставляла ее на потом. Вот и сегодня она, хоть устала, разомлела от бодрящего морозца и верховой езды, забежала на службу и, отчаянно зевая, быстро набросала черновик отчета в обком, где отметила слаженную и четкую работу коллектива и особенно докторов Воинова и Гуревича и медсестры Вавиловой. Подумала немного и жирно зачеркнула фамилии. Черт знает, такие времена, что лучше лишний раз не привлекать внимание властей ни в плохом, ни в хорошем смысле. Написала, что все продемонстрировали высокий профессионализм и верность делу Ленина – Сталина. Посидела еще немного, но в голову не приходило ничего умного, и Мура положила листок на стол секретарши, зная, что завтра утром та его перепечатает, а заодно поправит стиль и ошибки, которые у Муры, увы, были нередки. Секретарша училась в университете, и ей было приятно, что она пишет лучше начальницы и что начальница это признает и ценит.
Закрыв кабинет, Мура побежала домой, уже почти чувствуя щекой прохладную белизну подушки. Спать, спать…
Во дворе Нина с Петром Константиновичем выгуливали собаку. Мура остановилась на секунду, не окликая детей, просто полюбовалась, какая у нее дочка, почти девушка, почти взрослая. Дети заметили ее, Мура помахала им, мол, не отвлекайтесь, и поспешила домой.
Дом встретил напряженной, нехорошей тишиной, бедой и запахом табака.
Сердце сжалось, но Мура сообразила, что только что видела живую и здоровую Нину, и успокоилась.
Муж тоже был вполне здоров, и, кажется, благополучен, спокойно занимался за письменным столом.
«Но ведь и с Воиновыми я рассталась меньше часа назад, – подумала Мура, – откуда тогда этот воздух горя?»
– Все в порядке у вас? – спросила она нарочито весело. – Ничего не случилось, пока меня не было?
– Все отлично, дорогая! – улыбнулся Виктор. – Кроме того, что я соскучился по своей непоседе жене.
– И вот я здесь.
– И, надеюсь, покормишь семью ужином?
«Ах да, ужин, черт побери. – Мура поцеловала мужа за ухом, чтобы он не увидел ее разочарованной гримасы. – Как я могла надеяться, что ему хватит хлеба с салом… Ладно, пойду пшенку варить, сон пока откладывается».
Переодевшись, она вышла в кухню. Там сидели Воинов с Сосновским и курили с абсолютно перевернутыми лицами. Элеонора резала лук, но плакала, кажется, не только поэтому.
Мура тщательно промыла крупу, остро чувствуя себя лишней. Густая атмосфера кухни будто выталкивала ее из себя.
– Что-то случилось? – наконец осмелилась спросить она.
– Случилось, – бросила Воинова, и нож в ее руках замелькал еще быстрее.
– Михаила Венедиктовича взяли, – сказал Сосновский.
– Кого?
– Добужинского, – пояснил Константин Георгиевич, – и что-то мне подсказывает, что его арестом наши доблестные профессора во главе с академиком Павловым будут уже не так глубоко возмущены.
Мура поняла, что он намекает на коллективное письмо научной общественности на смерть товарища Кирова, в котором видные ученые призывали покарать врагов и которое было озаглавлено «Глубоко возмущены».
– Да уж, повысили классовую бдительность и зоркость, раздавили классового врага, – буркнула Элеонора.
– Товарищи, я уверена, что это ошибка, – сказала Мура, сливая грязную воду с пшена, – Михаил Венедиктович старый большевик, он лично знал Владимира Ильича…
– Троцкий тоже знал Владимира Ильича, – Виктор вошел в кухню и прислонился к косяку, – что не помешало ему сделаться врагом народа. Не угостите огоньком, Константин Георгиевич?
Воинов протянул ему папиросу, Виктор прикурил и встал с мужчинами возле открытой форточки.
– Троцкий это Троцкий, – сказал Сосновский, – а Добужинский добрейший человек, он как ленинские идеи принял, так больше ни в какие детали не вникал. Занимался наукой, да и все.
– Величина мирового уровня, – вздохнул Воинов, – я по его учебнику учился, а его атлас анатомии головы и шеи – это непревзойденный шедевр. Хватать таких специалистов по надуманным обвинениям значит позориться на весь мир, помимо всего прочего.
– Товарищи, товарищи, – заметил Виктор с улыбкой, – не будьте так категоричны. Слава богу, у нас не царские времена, людей не хватают почем зря. Если ваш коллега ни в чем не виноват, органы разберутся и немедленно отпустят.
– Да что вы говорите, – Элеонора бросила лук на сковородку, масло зашипело, вспенилось, и запах лета и подсолнухов пробился сквозь тяжелый табачный дух.
– Вам нечего беспокоиться, мадам Воинова, – Виктор улыбнулся еще шире, – если не виноват, так отпустят, а если нет, значит, есть за что. Мы ведь с вами всего не знаем. Не видим всей картины.
– Нет, извините, я прекрасно знаю профессора Добужинского, – Сосновский нервно стряхнул пепел с папиросы, – и со всей ответственностью заявляю, что это глубоко порядочный, законопослушный и мирный человек, для которого счастье трудового народа превыше всего.
– Это ваше впечатление, но враг коварен, он хорошо маскируется, иначе не был бы так опасен, – Виктор покачал головой, – и для нас с вами, товарищи, главное – избегать поверхностных суждений. Да, бывает, померещится несправедливость, а как начинаешь вникать, так боже мой, не знаешь, чему больше удивляться, масштабам злодеяний или милосердию нашего правосудия.
Воинов с Сосновским переглянулись, и Муре вдруг сделалось мучительно стыдно за мужа.
– Что поделаешь, такое время, – продолжал Виктор как ни в чем не бывало, – классовый враг не дремлет, и нам тоже рано расслабляться. Мы должны верить советской власти, ведь это наша власть, и действует она в наших интересах.
– Я стараюсь, – хмуро заметил Воинов, – но когда арестовывают беспомощных стариков, то не очень получается.
Виктор пожал плечами и загасил окурок:
– Мурочка, ужин скоро?
– Через полчаса.
– Хорошо, я тогда еще поработаю.
Она кивнула. Виктор вышел, по дороге приобняв ее и шепнув на ухо «не вздумай болтать».
Мура принялась помешивать кашу, которая еще не закипела и не нуждалась в столь пристальной заботе.
– В погоне за классовым врагом мы столько перебьем народу, сколько этому врагу и не снилось в самых сладких снах, – вздохнул Сосновский.
– Василий Яковлевич, тише, – сказала Воинова, и Муре стало тоскливо оттого, что при ней не хотят говорить.
– Нет, в самом деле, – Сосновский не унимался, – враги врагами, но это постановление от первого декабря, это же ужас какой-то. Все равно что туберкулез лечить сифилисом.
Мура стала еще энергичнее помешивать свою кашу, которая совершенно в этом не нуждалась. Постановление «О порядке ведения дел о подготовке и совершении террористических актов», принятое в день убийства Кирова, тоже казалось ей странным, и объяснить его можно было только шоком от чудовищного преступления. Но время шло, первая скорбь проходила, а отменять нелепое в своей жестокости, годящееся только для сурового военного времени постановление никто не собирался.
– Правда, Василий Яковлевич, – сказал Воинов ласково, – в нынешнее время держать язык за зубами – это вопрос уже не гражданской трусости, а обычной человеческой порядочности. Прошу вас, не будем возмущаться, а лучше подумаем, как можно помочь Михаилу Венедиктовичу.
«Как ты ему теперь поможешь», – вздохнула про себя Мура. В ее кастрюле образовалась уже воронка, в которой желтые крупинки летели в веселом хороводе.
– Я завтра буду в обкоме, спрошу, – сказала она негромко, – ничего не обещаю, но спрошу. Обращу внимание товарищей, что Добужинский величина мирового значения.
– Мария Степановна, дорогая моя, – подскочил Сосновский, взял ее руки в свои, теплые, мягкие и пахнущие формалином.
«Теперь пшенка завоняет», – подумала Мура, но рук не отняла.
– Будьте осторожны, – сказала Воинова.
– Ничего не обещаю, – повторила Мура, – честно говоря, там сейчас все стоят на ушах из-за известного события, смерть Кирова все с ног на голову перевернула, но порой важные вопросы решаются быстрее и лучше именно в неразберихе.
– Мы на кафедре подтвердим, что он честный человек, подпишем любое ходатайство, – заверил Сосновский, – если бы только знать, куда адресоваться, чтобы прочли и приняли меры.
Мура кивнула:
– Я узнаю. Но сами понимаете, в моей власти только спросить…
– Конечно, конечно, Мария Степановна, – Воинов подошел к ней и внимательно взглянул прямо в глаза, – подобные вещи мы, хирурги, называем операциями отчаяния, ибо шанс на успех крайне мал. Вы, главное, себя берегите. Помните, что у вас маленькая дочь, и смотрите там по ситуации.
Мура сказала, что будет осторожна.
Костя не стал ужинать, побежал вместе с Сосновским к Бесенкову, надеясь, что при всех своих «приятных» качествах профессор сохранил почтение к учителям, прямо завещанное Гиппократом. Сначала решили, что Сосновский пойдет один, но быстро сообразили, что, насладившись унижением своего вечного врага Воинова, Бесенков станет добрее и сговорчивее и позвонит кому надо. Элеонора надеялась на это, но не слишком верила в успех.
Петр Константинович тоже целый день провел на улице с Полканом, поэтому так хотел спать, что сил на еду уже не осталось. Наскоро попил чаю с хлебом, наскоро умылся и уснул, кажется, еще в коридоре по пути из ванной.
Элеонора осталась наедине с полной сковородкой картошки с грибами. Костя обожает грибы, август и сентябрь Элеонора с Петром Константиновичем и Полканом каждый свободный день ездят в лес, собирают благородные боровики и подосиновики, презрительно обходят сыроежки, снисходят до волнушек и груздей. У них есть свои места, которые они никому не показывают, и, как настоящие грибники, они презирают дачников, вытаптывающих лес без всякого толка. Иногда к ним присоединяется Пелагея Никодимовна и находит грибов вдвое больше Элеоноры, а на обратном пути они до хрипоты спорят про опята и шампиньоны, а также о статусе польского гриба. Элеонора считает все это мусором, а Пелагея Никодимовна вполне съедобным продуктом. На вечер кухня превращается в грибную фабрику, они чистят грибы, нанизывают на нитки, как ожерелья, и сушат над плитой, которую долго и обстоятельно т